IV.
     С чрезвычайным  удивлением  заметил  князь,  подходя  к  своей  даче  с
Рогожиным,  что  на  его  террасе,  ярко  освещенной,  собралось  шумное   и
многочисленное общество. Веселая компания хохотала, голосила; кажется,  даже
спорила  до  крику;  подозревалось  с  первого   взгляда   самое   радостное
препровождение времени. И действительно, поднявшись на террасу,  он  увидел,
что все пили, и пили шампанское, и, кажется, уже  довольно  давно,  так  что
многие из  пирующих  успели  весьма  приятно  одушевиться.  Гости  были  все
знакомые князя, но странно было, что они собрались разом все, точно по зову,
хотя князь никого не звал, а про день своего рождения он  и  сам  только-что
вспомнил нечаянно.
     - Объявил, знать, кому, что шампанского выставишь, вот они и сбежались,
- пробормотал Рогожин, всходя вслед за князем на террасу, - мы  эвтот  пункт
знаем; им  только  "свистни...  -  прибавил  он  почти  со  злобой,  конечно
припоминая свое недавнее прошлое.
     Все встретили князя криками и  пожеланиями,  окружили  его.  Иные  были
очень  шумны,  другие  гораздо  спокойнее,  но  все  торопились  поздравить,
прослышав о дне рождения, и всякий ждал своей очереди. Присутствие некоторых
лиц заинтересовало князя, например, Бурдовского; но всего удивительнее было,
что среди этой компании очутился  вдруг  и  Евгений  Павлович;  князь  почти
верить себе не хотел и чуть не испугался, увидев его.
     Тем временем Лебедев, раскрасневшийся и почти восторженный, подбежал  с
объяснениями; он был довольно сильно готов. Из болтовни его  оказалось,  что
все собрались совершенно натурально и  даже  нечаянно.  Прежде  всех,  перед
вечером, приехал Ипполит, и, чувствуя себя гораздо лучше, пожелал  подождать
князя на террасе. Он расположился на диване; потом  к  нему  сошел  Лебедев,
затем все его  семейство,  то-есть  генерал  Иволгин  и  дочери.  Бурдовский
приехал с Ипполитом, сопровождая его. Ганя и Птицын зашли, кажется, недавно,
проходя мимо (их появление  совпадало  с  происшествием  в  воксале);  затем
явился Келлер, объявил о дне  рождения  и  потребовал  шампанского.  Евгений
Павлович зашел всего с полчаса назад. На шампанском и чтоб устроить праздник
настаивал изо всех сил и Коля. Лебедев с готовностью подал вина.
     - Но своего, своего! - лепетал он князю: -  на  собственное  иждивение,
чтобы прославить и поздравить, и угощение будет, закуска,  и  об  этом  дочь
хлопочет; но, князь, если бы вы знали, какая тема в ходу. Помните у Гамлета:
"быть или не быть?" Современная тема-с, современная! Вопросы и  ответы...  И
господин Терентьев в высшей степени... спать  не  хочет!  А  шампанского  он
только глотнул, глотнул, не повредит... Приближьтесь, князь, и  решите!  Все
вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума...
     Князь заметил милый, ласковый взгляд Веры Лебедевой, тоже  торопившейся
пробраться к нему сквозь толпу. Мимо всех, он протянул руку ей  первой;  она
вспыхнула от удовольствия и пожелала ему "счастливой жизни  с  этого  самого
дня". Затем стремглав побежала на кухню; там она готовила закуску; но  и  до
прихода князя, - только что на минуту могла оторваться от дела,  -  являлась
на террасу и изо всех сил  слушала  горячие  споры  о  самых  отвлеченных  и
странных для нее вещах, не  умолкавших  между  подпившими  гостями.  Младшая
сестра ее, разевавшая рот, заснула  в  следующей  комнате,  на  сундуке,  но
мальчик, сын  Лебедева,  стоял  подле  Коли  и  Ипполита,  и  один  вид  его
одушевленного лица показывал, что он готов простоять здесь на  одном  месте,
наслаждаясь и слушая, хоть еще часов десять сряду.
     - Я вас особенно ждал и ужасно рад, что вы пришли такой  счастливый,  -
проговорил Ипполит, когда князь, тотчас после Веры, подошел пожать ему руку.
     - А почему вы знаете, что я "такой счастливый"?
     - По лицу видно. Поздоровайтесь с господами  и  присядьте  к  нам  сюда
поскорее. Я особенно вас ждал, - прибавил он, значительно напирая на то, что
он ждал. На замечание князя: "не повредило бы ему так поздно сидеть?"  -  он
отвечал, что сам себе удивляется, как это он три дня назад умереть хотел,  и
что никогда он не чувствовал  себя  лучше,  как  в  этот  вечер.  Бурдовский
вскочил и пробормотал, что он "так...", что он с Ипполитом "сопровождал",  и
что тоже рад; что в письме он "написал вздор", а теперь "рад просто...".  Не
договорив, он крепко сжал руку князя и сел на стул.
     После всех князь подошел и к Евгению Павловичу. Тот тотчас же взял  его
под руку.
     - Мне вам только два слова сказать, - прошептал он вполголоса, -  и  по
чрезвычайно важному обстоятельству; отойдемте на минуту.
     - Два слова, - прошептал другой голос в другое ухо князя, и другая рука
взяла его с другой стороны под руку.  Князь  с  удивлением  заметил  страшно
взъерошенную, раскрасневшуюся, подмигивающую и смеющуюся фигуру, в которой в
ту же минуту узнал Фердыщенка, бог знает откуда взявшегося.
     - Фердыщенка помните? - спросил тот.
     - Откуда вы взялись? - вскричал князь.
     - Он раскаивается! - вскричал подбежавший Келлер: - он спрятался, он не
хотел к вам выходить, он там в углу спрятался, он  раскаивается,  князь,  он
чувствует себя виноватым.
     - Да в чем же, в чем же?
     - Это я его встретил, князь, я его сейчас встретил и привел; это редкий
из моих друзей; но он раскаивается.
     - Очень рад, господа; ступайте, садитесь туда ко всем, я сейчас  приду,
- отделался наконец князь, торопясь к Евгению Павловичу.
     - Здесь у вас занимательно, -  заметил  тот,  -  и  я  с  удовольствием
прождал вас с полчаса. Вот что, любезнейший Лев Николаевич, я все устроил  с
Курмышевым, и зашел вас успокоить; вам нечего беспокоиться, он очень,  очень
рассудительно принял дело, тем более, что, по-моему, скорее сам виноват.
     - С каким Курмышевым?
     - Да вот, которого вы за руки давеча схватили... Он  был  так  взбешен,
что хотел уже к вам завтра прислать за объяснениями.
     - Полноте, какой вздор!
     - Разумеется, вздор, и вздором наверно  бы  кончилось;  но  у  нас  эти
люди...
     - Вы, может быть, и еще за чем-нибудь пришли, Евгений Павлыч?
     - О, разумеется, еще за чем-нибудь, - рассмеялся тот. - Я, милый князь,
завтра чем свет еду  по  этому  несчастному  делу  (ну  вот,  о  дяде-то)  в
Петербург; представьте себе: все это верно, и все  уже  знают,  кроме  меня.
Меня так это все поразило, что я туда  и  не  поспел  зайти  (к  Епанчиным);
завтра тоже не буду, потому что буду в Петербурге, понимаете? Может, дня три
здесь не буду, - одним словом, дела мои захромали. Хоть дело и не бесконечно
важное, но я рассудил, что  мне  нужно  кое  в  чем  откровеннейшим  образом
объясниться с вами, и не пропуская времени, то-есть  до  отъезда.  Я  теперь
посижу и подожду, если велите, пока разойдется  компания;  при  том  же  мне
некуда более деваться: я так взволнован, что и спать не лягу. Наконец,  хотя
бессовестно и непорядочно так прямо преследовать человека, но  я  вам  прямо
скажу:  я  пришел  искать  вашей  дружбы,  милый  мой  князь;   вы   человек
бесподобнейший, то-есть не лгущий на каждом шагу, а может быть, и совсем,  а
мне в одном деле нужен друг и советник, потому что я  решительно  теперь  из
числа несчастных...
     Он опять засмеялся.
     - Вот в чем беда, - задумался на минуту князь, -  вы  хотите  подождать
пока они разойдутся, а ведь бог знает, когда это  будет.  Не  лучше  ли  нам
теперь сойти в парк; они, право, подождут; я извинюсь.
     - Ни-ни, я имею свои причины, чтобы нас  не  заподозрили  в  экстренном
разговоре  с  целью;  тут  есть  люди,  которые  очень  интересуются  нашими
отношениями, - вы не знаете  этого,  князь?  И  гораздо  лучше  будет,  если
увидят, что и без того в самых дружелюбнейших,  а  не  в  экстренных  только
отношениях, - понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму минут
двадцать, ну - полчаса...
     - Да милости просим, пожалуйте; я слишком рад и без  объяснений;  а  за
ваше доброе слово о дружеских отношениях очень вас благодарю.  Вы  извините,
что я сегодня рассеян; знаете, я как-то никак не  могу  быть  в  эту  минуту
внимательным.
     - Вижу, вижу, - пробормотал Евгений Павлович с легкою усмешкой. Он  был
очень смешлив в этот вечер.
     - Что вы видите? - встрепенулся князь.
     - А вы и не подозреваете, милый князь, - продолжал  усмехаться  Евгений
Павлович, не отвечая на прямой вопрос, - вы не подозреваете,  что  я  просто
пришел вас надуть и мимоходом от вас что-нибудь выпытать, а?
     - Что вы пришли выпытать, в этом и сомнения нет, - засмеялся наконец  и
князь, - и даже, может быть, вы решили меня немножко и обмануть. Но ведь что
ж, я вас не боюсь; при том же мне теперь как-то все равно, поверите ли? И...
и... и так как я прежде всего убежден, что вы человек все-таки превосходный,
то ведь мы, пожалуй, и в самом деле кончим тем, что  дружески  сойдемся.  Вы
мне очень  понравились,  Евгений  Павлыч,  вы...  очень,  очень  порядочный,
по-моему, человек!
     - Ну, с вами во всяком случае премило дело  иметь,  даже  какое  бы  ни
было, - заключил Евгений Павлович; - пойдемте,  я  за  ваше  здоровье  бокал
выпью; я ужасно доволен, что к вам пристал. А! -  остановился  он  вдруг:  -
этот господин Ипполит к вам жить переехал?
     - Да.
     - Он ведь не сейчас умрет, я думаю?
     - А что?
     - Так, ничего; я полчаса здесь с ним пробыл...
     Ипполит все это время ждал князя и беспрерывно поглядывал на него и  на
Евгения  Павловича,  когда  они  разговаривали  в  стороне.  Он  лихорадочно
оживился, когда они подошли к столу.  Он  был  беспокоен  и  возбужден;  пот
выступал на его лбу. В сверкавших глазах его высказывалось, кроме  какого-то
блуждающего, постоянного беспокойства, и какое-то неопределенное нетерпение;
взгляд его переходил без цели с  предмета  на  предмет,  с  одного  лица  на
другое. Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал  до  сих  пор  большое
участие, но одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору
он  был  невнимателен;  спор  его  был  бессвязен,  насмешлив   и   небрежно
парадоксален; он не договаривал и бросал то, о чем  за  минуту  сам  начинал
говорить с горячечным жаром. Князь с удивлением и сожалением узнал, что  ему
позволили  в  этот  вечер  беспрепятственно   выпить   полные   два   бокала
шампанского, и что початый стоявший перед ним бокал был уже  третий.  Но  он
узнал это только потом; в настоящую же минуту был не очень заметлив.
     - А знаете, что я ужасно рад  тому,  что  именно  сегодня  день  вашего
рождения, - прокричал Ипполит.
     - Почему?
     - Увидите; скорее усаживайтесь; во-первых, уж потому, что собрался весь
этот ваш... народ. Я так и рассчитывал, что народ  будет;  в  первый  раз  в
жизни мне расчет удается! А жаль, что не знал о  вашем  рождении,  а  то  бы
приехал с подарком... Ха-ха! Да, может, я и с подарком приехал! Много ли  до
света?
     - До рассвета и двух часов не осталось, - заметил Птицын, посмотрев  на
часы.
     - Да зачем теперь рассвет, когда на дворе и без него  читать  можно?  -
заметил кто-то.
     - Затем, что мне надо краюшек солнца увидеть. Можно  пить  за  здоровье
солнца, князь, как вы думаете?
     Ипполит  спрашивал  резко,  обращаясь  ко  всем  без  церемонии,  точно
командовал, но, кажется, сам не замечал того.
     - Выпьем, пожалуй; только вам бы успокоиться, Ипполит, а?
     - Вы все про спанье; вы, князь, моя нянька! Как только солнце покажется
и "зазвучит" на небе (кто это сказал в стихах: "на небе  солнце  зазвучало"?
бессмысленно, но хорошо!) - так мы и спать. Лебедев!  Солнце  ведь  источник
жизни? Что значат "источники жизни" в Апокалипсисе?  Вы  слыхали  о  "звезде
Полынь", князь?
     - Я слышал, что Лебедев признает эту  "звезду  Полынь"  сетью  железных
дорог, распространившихся по Европе.
     - Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с! -  закричал  Лебедев,  вскакивая  и
махая руками, как будто  желая  остановить  начинавшийся  всеобщий  смех:  -
позвольте-с! С этими господами... эти все господа, - обернулся  он  вдруг  к
князю, - ведь это, в известных пунктах, вот что-с... - и  он  без  церемонии
постукал два раза по столу, отчего смех еще более усилился.
     Лебедев был хотя и в обыкновенном "вечернем"  состоянии  своем,  но  на
этот раз он был слишком уж возбужден  и  раздражен  предшествовавшим  долгим
"ученым" спором, а в  таких  случаях  к  оппонентам  своим  он  относился  с
бесконечным и в высшей степени откровенным презрением.
     - Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы  не
прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему свободно  дали
все выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы генерала
председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно  сбить,  на
высокой идее-с, на глубокой идее-с...
     - Да говорите, говорите: никто не сбивает! - раздались голоса.
     - Говорите, да не заговаривайтесь.
     - Что за "звезда Полынь" такая? - осведомился кто-то.
     - Понятия не имею! - ответил генерал Иволгин, с  важным  видом  занимая
свое недавнее место председателя.
     - Я удивительно люблю все  эти  споры  и  раздражения,  князь,  ученые,
разумеется,  -  пробормотал  между  тем  Келлер  в  решительном  упоении   и
нетерпении ворочаясь на стуле, - ученые и политические, - обратился он вдруг
и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с ним. -  Знаете,  я
ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты, то-есть  не  в  том
смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они
между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: "благородный
виконт,  сидящий  напротив",  "благородный  граф,  разделяющий  мысль  мою",
"благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением", то-есть все
вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа  -  вот  что
для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине
души, клянусь вам, Евгений Павлыч.
     - Так что же после этого, - горячился в другом углу  Ганя,  -  выходит,
по-вашему, что железные дороги прокляты, что они  гибель  человечеству,  что
они язва, упавшая на землю, чтобы замутить "источники жизни"?
     Гаврила Ардалионович был в  особенно  возбужденном  настроении  в  этот
вечер, и в настроении веселом, чуть не торжествующем, как показалось  князю.
С Лебедевым он, конечно, шутил, поджигая его, но скоро и сам разгорячился.
     - Не железные дороги, нет-с! - возражал Лебедев, в одно и то же время и
выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение:  -  собственно  одни
железные дороги не замутят источников жизни, а все это в  целом-с  проклято,
все это настроение наших последних веков,  в  его  общем  целом,  научном  и
практическом, может быть, и действительно проклято-с.
     - Наверно проклято или только может быть? Это ведь важно в этом случае,
- справился Евгений Павлович.
     - Проклято, проклято, наверно проклято! - с азартом подтвердил Лебедев.
     - Не торопитесь, Лебедев,  вы  по  утрам  гораздо  добрее,  -  заметил,
улыбаясь, Птицын.
     - А по вечерам зато откровеннее! По вечерам задушевнее и откровеннее! -
с жаром обернулся к нему Лебедев: - простодушнее и определительнее,  честнее
и почтеннее, и хоть этим я вам и бок подставляю, но наплевать-с; я вас  всех
вызываю теперь, всех атеистов: чем вы спасете мир и нормальную дорогу ему  в
чем отыскали, - вы, люди науки, промышленности, ассоциаций, платы заработной
и прочего? Чем? Кредитом? Что такое кредит? К чему приведет вас кредит?
     - Эк ведь у вас любопытство-то! - заметил Евгений Павлович.
     - А мое мнение то,  что  кто  такими  вопросами  не  интересуется,  тот
великосветский шенапан-с!
     - Да хоть ко всеобщей солидарности и равновесию интересов  приведет,  -
заметил Птицын.
     - И только, только! Не принимая никакого нравственного основания, кроме
удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости?  Всеобщий  мир,
всеобщее счастье - из необходимости! Так ли-с, если смею спросить, понимаю я
вас, милостивый мой государь?
     - Да ведь всеобщая  необходимость  жить,  пить  и  есть,  а  полнейшее,
научное,  наконец,  убеждение  в  том,  что   вы   не   удовлетворите   этой
необходимости  без  всеобщей  ассоциации  и  солидарности  интересов,  есть,
кажется,  достаточно  крепкая  мысль,  чтобы  послужить  опорною  точкой   и
"источником жизни" для будущих веков человечества, -  заметил  уже  серьезно
разгорячившийся Ганя.
     -  Необходимость   пить   и   есть,   то-есть   одно   только   чувство
самосохранения...
     - Да разве мало одного  только  чувства  самосохранения?  Ведь  чувство
самосохранения - нормальный закон человечества...
     - Кто это вам сказал? - крикнул вдруг Евгений Павлович: - закон  -  это
правда, но столько же нормальный, сколько и закон разрушения, а  пожалуй,  и
саморазрушения.  Разве  в  самосохранении  одном   весь   нормальный   закон
человечества?
     - Эге! - вскрикнул Ипполит, быстро оборотясь к Евгению  Павловичу  и  с
диким любопытством оглядывая его; но увидев, что  он  смеется,  засмеялся  и
сам, толкнул рядом стоящего Колю и опять спросил его, который час, даже  сам
притянул к себе серебряные часы Коли и жадно посмотрел  на  стрелку.  Затем,
точно все забыв, он протянулся на диване, закинул  руки  за  голову  и  стал
смотреть  в  потолок;  чрез  полминуты  он  уже  опять  сидел   за   столом,
выпрямившись и вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней  степени
Лебедева.
     -  Мысль  коварная  и  насмешливая,  мысль  шпигующая!  -  с  жадностью
подхватил Лебедев парадокс Евгения Павловича: - мысль  высказанная  с  целью
подзадорить в драку противников, но мысль верная! Потому  что  вы,  светский
пересмешник и кавалерист (хотя и не без способностей!), и сами не знаете, до
какой степени ваша мысль есть глубокая мысль, есть верная мысль! Да-с. Закон
саморазрушения и  закон  самосохранения  одинаково  сильны  в  человечестве!
Дьявол одинаково владычествует  человечеством  до  предела  времен  еще  нам
неизвестного. Вы смеетесь? Вы не верите в дьявола? Неверие  в  дьявола  есть
французская мысль, есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол?  Знаете
ли, как ему имя? И не зная даже имени его, вы смеетесь над  формой  его,  по
примеру  Вольтерову,  над  копытами,  хвостом  и   рогами   его,   вами   же
изобретенными; ибо нечистый дух есть великий и грозный дух, а не с  копытами
и с рогами, вами ему изобретенными. Но не в нем теперь дело!..
     - Почему вы знаете, что не в нем теперь дело? - крикнул вдруг Ипполит и
захохотал как будто в припадке.
     - Мысль ловкая и намекающая! - похвалил Лебедев: - но  опять-таки  дело
не в том, а вопрос у нас в том, что  не  ослабели  ли  "источники  жизни"  с
усилением...
     - Железных-то дорог? - крикнул Коля.
     - Не железных путей сообщения, молодой, но азартный подросток, а  всего
того направления, которому железные дороги  могут  послужить,  так  сказать,
картиной, выражением художественным. Спешат, гремят, стучат и торопятся  для
счастия, говорят, человечества! "Слишком шумно и  промышленно  становится  в
человечестве,  мало  спокойствия  духовного",  жалуется   один   удалившийся
мыслитель. "Пусть, но стук телег, подвозящих  хлеб  голодному  человечеству,
может быть, лучше спокойствия духовного", отвечает тому победительно другой,
разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием.  Не  верю
я, гнусный Лебедев,  телегам,  подвозящим  хлеб  человечеству!  Ибо  телеги,
подвозящие хлеб всему человечеству, без  нравственного  основания  поступку,
могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть
человечества, что уже и было...
     - Это телеги-то могут прехладнокровно исключить? - подхватил кто-то.
     - Что уже  и  было,  -  подтвердил  Лебедев,  не  удостоивая  вниманием
вопроса, - уже был  Мальтус,  друг  человечества.  Но  друг  человечества  с
шатостию нравственных оснований есть людоед человечества, не  говоря  о  его
тщеславии; ибо  оскорбите  тщеславие  которого-нибудь  из  сих  бесчисленных
друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир  с  четырех  концов  из
мелкого мщения, - впрочем, также точно  как  и  всякий  из  нас,  говоря  по
справедливости, как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть, первый  и
дров принесу, а сам прочь убегу. Но не в том опять дело!
     - Да в чем же наконец?
     - Надоел!
     - Дело в следующем анекдоте из прошедших веков, ибо я  в  необходимости
рассказать анекдот из прошедших веков. В  наше  время,  в  нашем  отечестве,
которое, надеюсь, вы любите одинаково со  мной,  господа,  ибо  я,  с  своей
стороны, готов излить из себя даже всю кровь мою...
     - Дальше! Дальше!
     - В нашем отечестве, равно как и в  Европе,  всеобщие,  повсеместные  и
ужасные голода посещают человечество, по  возможному  исчислению  и  сколько
запомнить могу, не чаще теперь как один раз  в  четверть  столетия,  другими
словами, однажды в каждое двадцатипятилетие. Не спорю за  точную  цифру,  но
весьма редко, сравнительно.
     - С чем сравнительно?
     - С двенадцатым столетием и с соседними ему столетиями с той и с другой
стороны. Ибо тогда, как пишут  и  утверждают  писатели,  всеобщие  голода  в
человечестве посещали его в два года раз или, по крайней мере,  в  три  года
раз, так что при таком положении вещей человек прибегал даже к антропофагии,
хотя и сохраняя секрет. Один из таких  тунеядцев,  приближаясь  к  старости,
объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение  долгой  и
скудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят
монахов и несколько светских младенцев, - штук шесть, но не  более,  то-есть
необыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им духовенства.  До
светских же взрослых людей, как  оказалось,  он  с  этою  целью  никогда  не
дотрогивался.
     - Этого быть не может! - крикнул сам председатель, генерал,  чуть  даже
не обиженным голосом: - я часто с ним, господа, рассуждаю и спорю, и  все  о
подобных мыслях; но всего чаще он выставляет такие нелепости, что  уши  даже
вянут, ни на грош правдоподобия!
     - Генерал! Вспомни осаду Карса, а вы, господа, узнайте, что анекдот мой
голая истина. От себя же замечу, что всякая почти действительность,  хотя  и
имеет  непреложные  законы  свои,  но   почти   всегда   и   невероятна,   и
неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее.
     - Да разве можно съесть шестьдесят монахов? - смеялись кругом.
     - Хоть он и съел их не вдруг, что очевидно, а, может быть, в пятнадцать
или в двадцать лет, что уже совершенно понятно и натурально...
     - И натурально?
     - И натурально! - с педантским упорством отгрызался  Лебедев:  -  да  и
кроме всего, католический  монах  уже  по  самой  натуре  своей  повадлив  и
любопытен, и его слишком легко заманить в лес или  в  какое-нибудь  укромное
место и там поступить с ним по вышесказанному, - но я все-таки не оспариваю,
что количество съеденных лиц оказалось чрезвычайное, даже до невоздержности.
     - Может быть, это и правда, господа, - заметил вдруг князь.
     До сих пор он в молчании слушал споривших и не ввязывался  в  разговор;
часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно было, что  он
ужасно рад тому, что так весело, так шумно; даже тому,  что  они  так  много
пьют. Может быть, он и ни слова бы не сказал в целый вечер, но вдруг  как-то
вздумал заговорить. Заговорил же с чрезвычайною серьезностию,  так  что  все
вдруг обратились к нему с любопытством.
     - Я, господа, про то собственно, что тогда бывали такие частые  голода.
Про это и я слышал, хотя и плохо знаю историю. Но,  кажется,  так  и  должно
было быть. Когда я попал в Швейцарские горы,  я  ужасно  дивился  развалинам
старых рыцарских замков, построенных на склонах гор, по крутым скалам, и  по
крайней мере на  полверсте  отвесной  высоты  (это  значит  несколько  верст
тропинками). Замок известно что: это  целая  гора  камней.  Работа  ужасная,
невозможная! И это уж, конечно, построили  все  эти  бедные  люди,  вассалы.
Кроме того, они должны были платить всякие подати и  содержать  духовенство.
Где же тут было себя пропитать и землю обрабатывать? Их же тогда было  мало,
должно быть ужасно умирали с голоду, и  есть  буквально,  может  быть,  было
нечего. Я иногда даже думал; как это не пресекся тогда совсем этот  народ  и
что-нибудь с ним не случилось, как  он  мог  устоять  и  вынести?  Что  были
людоеды и, может быть, очень много, то в этом Лебедев, без  сомнения,  прав;
только вот я не знаю, почему именно он замешал тут монахов, и что хочет этим
сказать?
     - Наверно то, что в двенадцатом столетии только монахов  и  можно  было
есть, потому что  только  одни  монахи  и  были  жирны,  -  заметил  Гаврила
Ардалионович.
     - Великолепнейшая и вернейшая  мысль!  -  крикнул  Лебедев:  -  ибо  до
светских он даже и  не  прикоснулся.  Ни  единого  светского  на  шестьдесят
нумеров   духовенства,   и   это   страшная   мысль,   историческая   мысль,
статистическая мысль, наконец, и из таких-то фактов и воссоздается история у
умеющего; ибо до цифирной точности возводится, что духовенство,  по  крайней
мере в шестьдесят раз  жило  счастливее  и  привольнее,  чем  все  остальное
тогдашнее человечество. И, может быть, по крайней  мере,  в  шестьдесят  раз
было жирнее всего остального человечества...
     - Преувеличенье, преувеличенье, Лебедев! - хохотали кругом.
     - Я согласен, что историческая мысль, но к чему вы ведете? -  продолжал
спрашивать князь. (Он говорил с такою серьезностию  и  с  таким  отсутствием
всякой шутки и насмешки над Лебедевым, над которым  все  смеялись,  что  тон
его, среди общего тона всей компании,  невольно  становился  комическим  еще
немного, и стали бы подсмеиваться и над ним, но он не замечал этого.)
     - Разве вы не видите, князь, что это  помешанный?  -  нагнулся  к  нему
Евгений  Павлович.  -  Мне  давеча  сказали  здесь,  что  он  помешался   на
адвокатстве и на речах адвокатских и хочет экзамен держать.  Я  жду  славной
пародии.
     - Я веду к громадному выводу, - гремел между тем Лебедев. - Но разберем
прежде всего психологическое и юридическое состояние преступника. Мы  видим,
что преступник или, так сказать, мой клиент, несмотря на  всю  невозможность
найти другое съедобное, несколько раз, в продолжение любопытной карьеры свой
обнаруживает желание раскаяться и отклоняет от себя  духовенство.  Мы  видим
это ясно из фактов: упоминается, что он все-таки  съел  же  пять  или  шесть
младенцев, сравнительно, цифра ничтожная, но зато  знаменательная  в  другом
отношении. Видно, что  мучимый  страшными  угрызениями  (ибо  клиент  мой  -
человек религиозный и  совестливый,  что  я  докажу)  и  чтоб  уменьшить  по
возможности грех свой, он, в виде пробы, переменял шесть раз пищу монашескую
на пищу светскую. Что в виде пробы, то это опять  несомненно;  ибо  если  бы
только для  гастрономической  вариации,  то  цифра  шесть  была  бы  слишком
ничтожною: почему только шесть нумеров, а не  тридцать?  (Я  беру  половину,
половину на половину.) Но если это была только  проба,  из  одного  отчаяния
пред страхом кощунства  и  оскорбления  церковного,  то  тогда  цифра  шесть
становится слишком понятною; ибо шесть проб, чтоб  удовлетворить  угрызениям
совести, слишком достаточно, так как пробы не  могли  же  быть  удачными.  И
во-первых, по моему мнению, младенец слишком мал, то-есть не крупен, так что
за известное  время  светских  младенцев  потребовалось  бы  втрое,  впятеро
большая цифра нежели духовных, так что и грех, если  и  уменьшался  с  одной
стороны, то  в  конце  концов  увеличивался  с  другой,  не  качеством,  так
количеством.  Рассуждая  так,  господа,  я,  конечно,  снисхожу   в   сердце
преступника  двенадцатого  столетия.  Что  же  касается  до  меня,  человека
столетия девятнадцатого, то я, может быть, рассудил бы и иначе, о чем вас  и
уведомляю, так что нечего  вам  на  меня,  господа,  зубы  скалить,  а  вам,
генерал, уж и совсем  неприлично.  Во-вторых,  младенец,  по  моему  личному
мнению, непитателен, может быть, даже слишком сладок и приторен, так что, не
удовлетворяя  потребности,  оставляет   одни   угрызения   совести.   Теперь
заключение, финал, господа, финал, в котором заключается разгадка одного  из
величайших вопросов тогдашнего и нашего времени! Преступник кончает тем, что
идет и доносит на себя духовенству и  предает  себя  в  руки  правительству.
Спрашивается, какие муки ожидали его по тогдашнему  времени,  какие  колеса,
костры и огни? Кто же толкал его идти доносить на  себя?  Почему  не  просто
остановиться на цифре  шестьдесят,  сохраняя  секрет  до  последнего  своего
издыхания?  Почему  не  просто  бросить  монашество  и   жить   в   покаянии
пустынником? Почему, наконец, не поступить самому в монашество?  Вот  тут  и
разгадка! Стало быть, было же  нечто  сильнейшее  костров  и  огней  и  даже
двадцатилетней  привычки!  Стало  быть,  была  же  мысль   сильнейшая   всех
несчастий, неурожаев, истязаний, чумы, проказы и всего того ада, которого бы
и не вынесло то  человечество  без  той  связующей,  направляющей  сердце  и
оплодотворяющей  источники  жизни  мысли!  Покажите  же  вы  мне  что-нибудь
подобное такой силе в наш век пороков и железных дорог... то-есть,  надо  бы
сказать: в наш век пароходов и железных  дорог,  но  я  говорю:  в  наш  век
пороков и железных дорог, потому что я пьян,  но  справедлив!  Покажите  мне
связующую настоящее человечество мысль хоть в половину такой силы как в  тех
столетиях. И осмельтесь сказать, наконец, что  не  ослабели,  не  помутились
источники жизни под этою "звездой", под этою сетью, опутавшею  людей.  И  не
пугайте меня вашим благосостоянием, вашими богатствами, редкостью  голода  и
быстротой путей сообщений! Богатства больше, но силы меньше; связующей мысли
не стало; все размягчилось, все упрело, и  все  упрели!  Все,  все,  все  мы
упрели!.. Но довольно, и не в том теперь дело, а в том, что не распорядиться
ли нам, достопочтенный князь, насчет приготовленной для гостей закусочки?
     Лебедев,  чуть  не  доведший  некоторых  из  слушателей  до  настоящего
негодования  (надо  заметить,  что  бутылки   все   время   не   переставали
откупориваться),  неожиданным  заключением  своей  речи   насчет   закусочки
примирил с собой тотчас же всех противников. Сам он называл такое заключение
"ловким, адвокатским оборотом дела".  Веселый  смех  поднялся  опять,  гости
оживились; все встали из-за стола, чтобы  расправить  члены  и  пройтись  по
террасе. Только Келлер остался недоволен речью Лебедева и был в чрезвычайном
волнении.
     -  Нападает  на  просвещение,   проповедует   изуверство   двенадцатого
столетия, кривляется и даже безо всякой сердечной невинности: сам-то чем  он
дом нажил? позвольте спросить, -  говорил  он  вслух,  останавливая  всех  и
каждого.
     - Я видел настоящего толкователя  Апокалипсиса,  -  говорил  генерал  в
другом углу, другим слушателям и между прочим Птицыну, которого  ухватил  за
пуговицу, - покойного Григория Семеновича  Бурмистрова:  тот,  так  сказать,
прожигал сердца. И во-первых, надевал очки,  развертывал  большую  старинную
книгу в черном кожаном переплете, ну, и при этом седая борода, две медали за
пожертвования. Начинал сурово и строго, пред ним склонялись генералы, а дамы
в обморок падали, ну - а этот заключает закуской! Ни на что не похоже!
     Птицын, слушавший генерала, улыбался и как будто собирался  взяться  за
шляпу, но точно не решался или беспрерывно забывал о своем намерении.  Ганя,
еще до того времени, как встали из-за стола, вдруг перестал пить и отодвинул
от себя бокал; что-то мрачное прошло по лицу его. Когда встали из-за  стола,
он подошел к Рогожину и сед с ним рядом. Можно  было  подумать,  что  они  в
самых приятельских отношениях. Рогожин, который вначале тоже  несколько  раз
было собирался потихоньку уйти, сидел теперь неподвижно,  потупив  голову  и
как бы тоже забыв, что хотел уходить. Во весь вечер он  не  выпил  ни  одной
капли вина и был очень задумчив; изредка только поднимал глаза  и  оглядывал
всех и каждого. Теперь же можно было подумать, что он  чего-то  здесь  ждет,
чрезвычайно для него важного, и до времени решился не уходить.
     Князь выпил всего два или три бокала и был только весел. Привстав из-за
стола, он встретил взгляд Евгения Павловича, вспомнил  о  предстоящем  между
ними объяснении и улыбнулся приветливо. Евгений Павлович кивнул ему  головой
и вдруг показал на  Ипполита,  которого  пристально  наблюдал  в  эту  самую
минуту. Ипполит спал, протянувшись на диване.
     - Зачем, скажите, затесался к вам этот мальчишка, князь?  -  сказал  он
вдруг с такою явною досадой и даже со злобой, что князь удивился. - Бьюсь об
заклад, у него недоброе на уме!
     - Я заметил, - сказал князь, - мне показалось, по крайней мере, что  он
вас слишком интересует сегодня, Евгений Павлыч; это правда?
     - И прибавьте: при моих собственных обстоятельствах мне и самому есть о
чем задуматься, так что я  сам  себе  удивляюсь,  что  весь  вечер  не  могу
оторваться от этой противной физиономии!
     - У него лицо красивое...
     - Вот, вот, смотрите! - крикнул Евгений Павлович, дернув за руку князя:
- вот!..
     Князь еще раз с удивлением оглядел Евгения Павловича.

V.
     Ипполит, под конец диссертации  Лебедева  вдруг  заснувший  на  диване,
теперь вдруг проснулся, точно кто его толкнул в бок, вздрогнул, приподнялся,
осмотрелся кругом и побледнел; в каком-то даже испуге озирался он кругом; но
почти ужас выразился в его лице, когда он все припомнил и сообразил:
     - Что, они расходятся? Кончено? все кончено? Взошло солнце? - спрашивал
он тревожно, хватая за руку князя: - который час? Ради бога: час? Я проспал.
Долго я спал? - прибавил он чуть не с  отчаянным  видом,  точно  он  проспал
что-то такое, от чего, по крайней мере, зависела вся судьба его.
     - Вы спали семь или восемь минут, - ответил Евгений Павлович.
     Ипполит жадно посмотрел на него и несколько мгновений соображал.
     - А... только! Стало быть, я...
     И он глубоко и жадно перевел дух, как бы сбросив  с  себя  чрезвычайную
тягость. Он  догадался,  наконец,  что  ничего  "не  кончено",  что  еще  не
рассвело, что гости встали из-за стола только для закуски, и  что  кончилась
всего одна только болтовня Лебедева. Он улыбнулся, и чахоточный  румянец,  в
виде двух ярких пятен, заиграл на щеках его.
     - А вы уж и минуты считали, пока я спал, Евгений Павлыч, - подхватил он
насмешливо, - вы целый вечер от меня не отрывались, я видел... А! Рогожин! Я
видел его сейчас во сне, - прошептал  он  князю,  нахмурившись  и  кивая  на
сидевшего у стола Рогожина; - ах, да, - перескочил он вдруг опять, - где  же
оратор, где ж Лебедев? Лебедев,  стало  быть,  кончил?  О  чем  он  говорил?
Правда, князь, что вы раз говорили, что мир  спасет  "красота"?  Господа,  -
закричал он громко всем, - князь утверждает, что мир  спасет  красота!  А  я
утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли,  что  он  теперь  влюблен.
Господа, князь влюблен; давеча, только что он вошел, я в этом  убедился.  Не
краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет  мир?  Мне  это
Коля пересказал... Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами  себя
называете христианином.
     Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему.
     - Вы не отвечаете мне? Вы, может быть, думаете, что я вас очень  люблю?
- прибавил вдруг Ипполит, точно сорвал.
     - Нет, не думаю. Я знаю, что вы меня не любите.
     - Как! Даже после вчерашнего? Вчера я был искренен с вами?
     - Я и вчера знал, что вы меня не любите.
     - То-есть, потому что я вам завидую, завидую? Вы всегда  это  думали  и
думаете теперь, но... но зачем я говорю вам  об  этом?  Я  хочу  выпить  еще
шампанского; налейте мне, Келлер.
     - Вам нельзя больше пить, Ипполит, я вам не дам... И князь отодвинул от
него бокал.
     - И впрямь... - согласился он тотчас же, как бы задумываясь, - пожалуй,
еще скажут... да черт ли мне в том, что они скажут! Не правда ли, не  правда
ли? Пускай их потом говорят, так ли, князь? И какое нам всем до  того  дело,
что будет потом!.. Я, впрочем, спросонья. Какой я ужасный сон видел,  теперь
только  припомнил...  Я  вам  не  желаю  таких  снов,  князь,  хоть  я   вас
действительно, может быть, не люблю. Впрочем, если не любишь человека, зачем
ему дурного желать, не  правда  ли?  Что  это  я  все  спрашиваю;  все-то  я
спрашиваю! Дайте мне вашу руку; я вам крепко пожму ее, вот так... Вы  однако
ж протянули мне руку? Стало быть, знаете, что я вам искренно  ее  пожимаю?..
Пожалуй, я не буду больше пить.  Который  час?  Впрочем,  не  надо,  я  знаю
который час. Пришел час! Теперь самое время. Что это,  там  в  углу  закуску
ставят? Стало быть, этот стол свободен? прекрасно! Господа, я... однако  все
эти господа и не слушают... я намерен прочесть одну статью, князь;  закуска,
конечно, интереснее, но...
     И вдруг совершенно неожиданно он вытащил из  своего  верхнего  бокового
кармана большой, канцелярского размера пакет, запечатанный  большою  красною
печатью. Он положил его на стол пред собой.
     Эта неожиданность произвела эффект  в  неготовом  к  тому,  или,  лучше
сказать в готовом, но не к тому, обществе. Евгений Павлович даже  привскочил
на своем стуле; Ганя быстро придвинулся к столу; Рогожин тоже, но с какою-то
брюзгливою досадой, как бы понимая в чем дело.  Случившийся  вблизи  Лебедев
подошел с любопытными глазками и смотрел на пакет, стараясь  угадать  в  чем
дело.
     - Что это у вас? - спросил с беспокойством князь.
     - С первым краюшком солнца я улягусь, князь, я сказал;  честное  слово:
увидите! - вскричал Ипполит: - но... но... неужели вы думаете, что  я  не  в
состоянии распечатать этот пакет? - прибавил он, с каким-то  вызовом  обводя
всех кругом глазами  и  как  будто  обращаясь  ко  всем  безразлично.  Князь
заметил, что он весь дрожал.
     - Мы никто этого и не думаем, - ответил князь за всех, -  и  почему  вы
думаете, что у кого-нибудь есть такая мысль, и что... что у вас за  странная
идея читать? Что у вас тут такое, Ипполит?
     - Что тут такое? Что с ним опять приключилось? - спрашивали кругом. Все
подходили, иные еще закусывая; пакет  с  красною  печатью  всех  притягивал,
точно магнит.
     - Это я сам вчера написал, сейчас после того, как дал  вам  слово,  что
приеду к вам жить, князь. Я писал это вчера весь день, потом ночь  и  кончил
сегодня утром; ночью под утро я видел сон...
     - Не лучше ли завтра? - робко перебил князь.
     - Завтра "времени больше не будет"! - истерически усмехнулся Ипполит. -
Впрочем, не беспокойтесь, я прочту в сорок минут, ну - в час... И видите как
все интересуются; все  подошли;  все  на  мою  печать  смотрят,  и  ведь  не
запечатай я статью в пакет, не было бы никакого эффекта! Ха-ха! Вот что  она
значит, таинственность! Распечатывать или нет, господа? - крикнул он, смеясь
своим странным смехом и сверкая глазами. - Тайна! Тайна! А  помните,  князь,
кто провозгласил, что "времени больше не будет"? Это провозглашает  огромный
и могучий ангел в Апокалипсисе.
     - Лучше не читать! - воскликнул вдруг  Евгений  Павлович,  но  с  таким
нежданным в нем видом беспокойства, что многим показалось это странным.
     - Не читайте! - крикнул и князь, положив на пакет руку.
     - Какое чтение? теперь закуска, - заметил кто-то. -  Статья?  В  журнал
что ли? - осведомился другой. - Может, скучно? - прибавил третий. -  Да  что
тут такое? - осведомлялись остальные. Но пугливый жест князя точно испугал и
самого Ипполита.
     - Так... не читать? - прошептал он ему как-то опасливо,  с  кривившеюся
улыбкой на посиневших губах: - не читать? - пробормотал он, обводя  взглядом
всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею,
точно набрасывающеюся на всех экспансивностью: - вы... боитесь? - повернулся
он опять к князю.
     - Чего? - спросил тот, все более и более изменяясь.
     - Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать  копеек?  -  вскочил  вдруг
Ипполит со стула, точно его сдернули: - какая-нибудь монетка?
     - Вот! - подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула мысль,  что  больной
Ипполит помешался.
     - Вера Лукьяновна! - торопливо пригласил Ипполит: -  возьмите,  бросьте
на стол: орел или решетка? Орел - так читать!
     Вера испуганно посмотрела на монетку, на  Ипполита,  потом  на  отца  и
как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том  убеждении,  что  уж  ей
самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел.
     - Читать! - прошептал Ипполит, как будто раздавленный решением  судьбы;
он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор. - А  впрочем,
- вздрогнул он вдруг, помолчав с полминуты, -  что  это?  Неужели  я  бросал
сейчас жребий? - с тою же напрашивающеюся откровенностью  осмотрел  он  всех
кругом. - Но ведь это удивительная  психологическая  черта!  -  вскричал  он
вдруг, обращаясь к князю, в искреннем изумлении: - это...  это  непостижимая
черта, князь! - подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя: -  это  вы
запишите, князь, запомните, вы ведь,  кажется,  собираете  материалы  насчет
смертной казни... Мне говорили, ха-ха! О, боже, какая бестолковая нелепость!
- Он сел на диван, облокотился на стол обоими  локтями  и  схватил  себя  за
голову. - Ведь это даже стыдно!.. А чорт ли мне в том, что стыдно, -  поднял
он почти тотчас же голову. -  Господа!  Господа,  я  распечатываю  пакет,  -
провозгласил он с какою-то внезапною  решимостию,  -  я...  я,  впрочем,  не
принуждаю слушать!..
     Дрожащими от  волнения  руками  он  распечатал  пакет,  вынул  из  него
несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред собой
и стал расправлять их.
     - Да что это? Да что тут такое? Что будут читать?  -  мрачно  бормотали
некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с  любопытством.  Может
быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера  уцепилась  за  стул
отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был  и  Коля.  Уже
усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился  за  свечки  и  приблизил  их
ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать.
     - Господа, это... это вы увидите  сейчас  что  такое,  -  прибавил  для
чего-то Ипполит и вдруг начал  чтение:  "Необходимое  объяснение".  Эпиграф:
"Aprиs moi le dйluge"... Фу, чорт возьми! - вскрикнул он, точно обжегшись: -
неужели  я  мог  серьезно  поставить  такой  глупый  эпиграф?..  Послушайте,
господа!.. уверяю вас, что все это в конце-концов,  может  быть,  ужаснейшие
пустяки! Тут только некоторые мои  мысли...  Если  вы  думаете,  что  тут...
что-нибудь таинственное или... запрещенное... одним словом...
     - Читали бы без предисловий, - перебил Ганя.
     - Завилял! - прибавил кто-то.
     - Разговору много, - ввернул молчавший все время Рогожин. Ипполит вдруг
посмотрел на него, и когда глаза их встретились,  Рогожин  горько  и  желчно
осклабился и медленно произнес странные слова:
     - Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так...
     Что хотел сказать Рогожин,  конечно,  никто  не  понял,  но  слова  его
произвели довольно странное впечатление на всех;  всякого  тронула  краюшком
какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти  произвели  впечатление
ужасное: он так задрожал, что князь протянул  было  руку,  чтобы  поддержать
его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос.
Целую минуту он не мог выговорить слова  и,  тяжело  дыша,  все  смотрел  на
Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил:
     - Так это вы... вы были, вы?
     - Что был? Что я? - ответил, недоумевая. Рогожин, но Ипполит,  вспыхнув
и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал:
     - Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в тот  день,
когда я к вам приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы?
     - На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь с ума, парень?
     "Парень" опять с минуту помолчал, приставив указательный палец ко лбу и
как бы соображая; но в бледной, все так же кривившейся от страха улыбке  его
мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее.
     - Это были вы! - повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайным
убеждением: - вы приходили ко мне и сидели молча у меня на  стуле,  у  окна,
целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом  встали  и
ушли в третьем часу... Это были вы, вы!  Зачем  вы  пугали  меня,  зачем  вы
приходили мучить меня, - не понимаю, но это были вы!
     И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть, несмотря на все
еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга.
     - Вы сейчас, господа, все это узнаете, я... я... слушайте...
     Он  опять,  и  ужасно  торопясь,  схватился  за  свои   листочки;   они
расползлись и разрознились,  он  силился  их  сложить;  они  дрожали  в  его
дрожавших руках; долго он не мог устроиться.
     Чтение наконец началось. В начале,  минут  с  пять,  автор  неожиданной
статьи все еще задыхался и читал бессвязно и неровно;  но  потом  голос  его
отвердел и стал вполне выражать смысл прочитанного. Иногда  только  довольно
сильный кашель прерывал его; с половины статьи он сильно охрип; чрезвычайное
одушевление, овладевавшее им все более и более по  мере  чтения,  под  конец
достигло высшей степени, как и болезненное впечатление  на  слушателей.  Вот
вся эта "статья": "МОЕ НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ". "Aprиs moi le dйluge!
     "Вчера утром был у меня князь; между прочим он уговорил меня  переехать
на свою дачу. Я так и знал, что он непременно будет на  этом  настаивать,  и
уверен был, что он так прямо и брякнет мне, что мне  на  даче  будет  "легче
умирать между людьми и деревьями", как  он  выражается.  Но  сегодня  он  не
сказал умереть, а сказал "будет легче прожить",  что  однако  же  почти  все
равно для меня, в моем положении. Я спросил его, что  он  подразумевает  под
своими беспрерывными  "деревьями",  и  почему  он  мне  так  навязывает  эти
"деревья", и с удивлением узнал от него, что я сам будто бы  на  том  вечере
выразился, что приезжал в Павловск в последний раз  посмотреть  на  деревья.
Когда я заметил ему, что ведь все равно  умирать,  что  под  деревьями,  что
смотря в окно на мои кирпичи, и что для двух недель нечего так церемониться,
то он тотчас же согласился; но  зелень  и  чистый  воздух,  по  его  мнению,
непременно  произведут  во  мне  какую-нибудь  физическую  перемену,  и  мое
волнение и мои сны переменятся и, может быть, облегчатся.  Я  опять  заметил
ему смеясь, что он говорит как материалист. Он ответил мне с своею  улыбкой,
что он и всегда был материалист. Так как он никогда не лжет,  то  эти  слова
что-нибудь  да  означают.  Улыбка  его  хороша;  я  разглядел   его   теперь
внимательнее. Я не знаю, люблю или не люблю я его теперь; теперь мне некогда
с этим возиться.  Моя  пятимесячная  ненависть  к  нему,  надо  заметить,  в
последний месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть,  я  приезжал  в
Павловск, главное, чтоб его  увидать.  Но...  зачем  я  оставлял  тогда  мою
комнату? Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла; и  если  бы
теперь я не принял окончательного решения, а решился бы, напротив, ждать  до
последнего часу, то, конечно, не оставил бы моей комнаты  ни  за  что  и  не
принял бы предложения переселиться к нему "умирать" в Павловск.
     "Мне нужно поспешить и  кончить  все  это  "объяснение"  непременно  до
завтра. Стало быть, у меня не будет времени перечитать и поправить;  перечту
завтра, когда буду читать князю и двум,  трем  свидетелям,  которых  намерен
найти у него. Так как тут не будет ни одного слова лжи, а все  одна  правда,
последняя и торжественная, то мне заранее любопытно, какое  впечатление  она
произведет на  меня  самого  в  тот  час  и  в  ту  минуту,  когда  я  стану
перечитывать?  Впрочем,  я  напрасно  написал  слова:  "правда  последняя  и
торжественная"; для двух недель и без того лгать не стоит, потому  что  жить
две недели не стоит; это самое лучшее  доказательство,  что  я  напишу  одну
правду. (NB. Не забыть мысли: не сумасшедший ли  я  в  эту  минуту,  то-есть
минутами? Мне сказали утвердительно,  что  чахоточные  в  последней  степени
иногда  сходят  с  ума  на  время.  Проверить  это  завтра  за  чтением,  по
впечатлению  на  слушателей.  Этот  вопрос  непременно  разрешить  в  полной
точности; иначе нельзя ни к чему приступить.)
     "Мне кажется, я написал сейчас ужасную глупость;  но  переправлять  мне
некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово нарочно  не  переправлять  в
этой рукописи ни одной строчки, даже если б я сам заметил,  что  противоречу
себе чрез каждые пять строк. Я хочу именно  определить  завтра  за  чтением,
правильно ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я ошибки мои, и верно
ли, стало быть, все то, что я в этой комнате в эти шесть месяцев  передумал,
или только один бред.
     "Если б еще, два месяца тому назад мне пришлось, как теперь,  оставлять
совсем мою комнату и проститься с Мейеровою стеной, то я уверен, мне было бы
грустно, Теперь же я ничего  не  ощущаю,  а  между  тем  завтра  оставляю  и
комнату, и стену, на веки! Стало быть, убеждение мое, что для двух недель не
стоит уже сожалеть или  предаваться  каким-нибудь  ощущениям,  одолело  моею
природой и может уже теперь приказывать всем моим  чувствам.  Но  правда  ли
это? Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно?  Если  бы  меня
стали теперь пытать, то я бы стал наверно кричать и не  сказал  бы,  что  не
стоит кричать и чувствовать боль, потому  что  две  недели  только  осталось
жить.
     "Но правда ли то, что мне только две недели жить остается, а не больше?
Тогда в Павловске я солгал: Б-н мне ничего и  говорил  и  никогда  не  видал
меня; но с неделю назад ко мне приводили студента Кислородова; по убеждениям
своим, он материалист, атеист и нигилист, вот почему я именно его и  позвал:
мне надо было человека, чтобы сказал мне наконец голую правду, не нежничая и
без церемонии. Так он и сделал, и не только с готовностию и  без  церемонии,
но даже с видимым удовольствием (что, по-моему, уж и лишнее). Он брякнул мне
прямо, что мне осталось около месяца; может  быть,  несколько  больше,  если
будут хорошие обстоятельства; но может быть, даже и гораздо раньше умру.  По
его мнению, я могу умереть и внезапно, даже, например, завтра:  такие  факты
бывали, и не далее как третьего  дня  одна  молодая  дама,  в  чахотке  и  в
положении, сходном с моим, в Коломне,  собиралась  идти  на  рынок  покупать
провизию, но вдруг почувствовала себя дурно, легла  на  диван,  вздохнула  и
умерла. Все это Кислородов  сообщил  мне  даже  с  некоторою  щеголеватостию
бесчувствия и неосторожности, и как  будто  делая  мне  тем  честь,  то-есть
показывая тем, что  принимает  и  меня  за  такое  же  всеотрицающее  высшее
существо, как и сам он, которому умереть, разумеется,  ничего  не  стоит.  В
конце-концов все-таки факт облиневанный: месяц и никак не более! Что  он  не
ошибся в том, я совершенно уверен.
     "Удивило меня очень, почему князь так угадал давеча, что я вижу "дурные
сны"; он сказал буквально, что в Павловске "мое волнение и сны" переменятся.
И почему же сны? Он или медик, или в самом деле необыкновенного ума и  может
очень многое угадывать. (Но что  он  в  конце-концов  "идиот",  в  этом  нет
никакого сомнения.) Как  нарочно  пред  самым  его  приходом  я  видел  один
хорошенький сон (впрочем из тех,  которые  мне  теперь  снятся  сотнями).  Я
заснул, - я думаю за час до его прихода, - и видел, что я  в  одной  комнате
(но не в моей). Комната больше и  выше  моей,  лучше  меблирована,  светлая,
шкаф, комод, диван и моя кровать,  большая  и  широкая  и  покрытая  зеленым
шелковым стеганым  одеялом.  Но  в  этой  комнате  я  заметил  одно  ужасное
животное, какое-то чудовище. Оно было в роде скорпиона, но  не  скорпион,  а
гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе
нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что в этом самом заключается  будто
бы  какая-то  тайна.  Я  его  очень  хорошо  разглядел:  оно  коричневое   и
скорлупчатое, пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре, у головы  толщиной
в два пальца, к хвосту  постепенно  тоньше,  так  что  самый  кончик  хвоста
толщиной не больше десятой доли вершка. На вершок  от  головы,  из  туловища
выходят, под углом в сорок пять  градусов,  две  лапы,  по  одной  с  каждой
стороны, вершка по два длиной, так что  все  животное  представляется,  если
смотреть сверху, в виде трезубца. Головы  я  не  рассмотрел,  но  видел  два
усика, не длинные, в виде двух крепких игл, тоже коричневые.  Такие  же  два
усика на конце хвоста и на конце каждой из лап, всего,  стало  быть,  восемь
усиков. Животное бегало по комнате очень быстро, упираясь лапами и  хвостом,
и когда бежало, то и туловище и лапы извивались как змейки, с необыкновенною
быстротой, несмотря на скорлупу, и на  это  было  очень  гадко  смотреть.  Я
ужасно боялся, что оно меня ужалит; мне сказали,  что  оно  ядовитое,  но  я
больше всего мучился тем, кто его прислал  в  мою  комнату,  что  хотят  мне
сделать, и в чем тут тайна? Оно пряталось под комод, под шкаф,  заползало  в
углы. Я сед на стул с ногами и поджал их под  себя.  Оно  быстро  перебежало
наискось всю комнату  и  исчезло  где-то  около  моего  стула.  Я  в  страхе
осматривался, но так как я сидел поджав ноги, то  и  надеялся,  что  оно  не
всползет на стул. Вдруг я услышал сзади меня, почти у головы моей,  какой-то
трескучий шелест; я обернулся и увидел, что гад всползает  по  стене  и  уже
наравне с моею головой, и касается даже моих волос хвостом, который вертелся
и извивался с чрезвычайною быстротой. Я  вскочил,  исчезло  и  животное.  На
кровать я боялся лечь, чтоб оно не заползло под подушку.  В  комнату  пришли
моя мать и какой-то ее знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее,
чем я, и даже не боялись. Но они ничего не понимали. Вдруг гад выполз опять;
он полз в этот раз очень тихо и как  будто  с  каким-то  особым  намерением,
медленно извиваясь, что было еще отвратительнее, опять наискось  комнаты,  к
дверям. Тут моя мать  отворила  дверь  и  кликнула  Норму,  нашу  собаку,  -
огромный тернеф,  черный  и  лохматый;  умерла  пять  лет  тому  назад.  Она
бросилась в комнату и стала над гадиной как вкопанная. Остановился и гад, но
все еще извиваясь и пощелкивая по полу концами лап  и  хвоста.  Животные  не
могут чувствовать мистического испуга, если не ошибаюсь; но в эту минуту мне
показалось, что в испуге Нормы было что-то как будто  очень  необыкновенное,
как будто тоже почти мистическое, и что она, стало быть, тоже предчувствует,
как и я, что в звере  заключается  что-то  роковое  и  какая-то  тайна.  Она
медленно отодвигалась назад перед гадом, тихо и осторожно  ползшим  на  нее;
он, кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить.  Но  несмотря  на  весь
испуг. Норма смотрела ужасно злобно, хоть и дрожа всеми членами.  Вдруг  она
медленно оскалила свои страшные зубы,  открыла  всю  свою  огромную  красную
пасть, приноровилась, изловчилась, решилась и вдруг  схватила  гада  зубами.
Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так что Норма еще  раз
поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его в себя, все  на
лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на  ее  зубах;  хвостик  животного  и
лапы, выходившие из пасти,  шевелились  с  ужасною  быстротой.  Вдруг  Норма
жалобно взвизгнула: гадина успела таки ужалить ей язык. С визгом и воем  она
раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще  шевелилась  у
нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища  на  ее  язык
множество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана... Тут
я проснулся, и вошел князь".
     - Господа, - сказал Ипполит, вдруг отрываясь от  чтения  и  даже  почти
застыдившись, - я не  перечитывал,  но,  кажется,  я,  действительно,  много
лишнего написал. Этот сон...
     - Есть-таки, - поспешил ввернуть Ганя.
     - Тут слишком много личного, соглашаюсь, то-есть собственно обо мне...
     Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и  обтирал  пот  с
своего лба платком.
     - Да-с, слишком уж собой интересуетесь, - прошипел Лебедев.
     - Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не хочет, тот  может
и удалиться.
     - Прогоняет... из чужого дома, - чуть слышно проворчал Рогожин.
     - А как  мы  все  вдруг  встанем  и  удалимся?  -  проговорил  внезапно
Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить.
     Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту же секунду
поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами  на  щеках,
проговорил, в упор смотря на Фердыщенка:
     - Вы меня совсем не любите!
     Раздался смех; впрочем,  большинство  не  смеялось,  Ипполит  покраснел
ужасно.
     - Ипполит, - сказал князь, - закройте вашу рукопись и отдайте ее мне, а
сами ложитесь спать здесь в моей комнате. Мы поговорим пред сном  и  завтра;
но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите?
     - Разве это  возможно?  -  посмотрел  на  него  Ипполит  в  решительном
удивлении. - Господа! - крикнул он, опять лихорадочно  оживляясь,  -  глупый
эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не буду.  Кто
хочет слушать - слушай...
     Он поскорей глотнул из стакана  воды,  поскорей  облокотился  на  стол,
чтобы закрыться от взглядов, и с  упорством  стал  продолжать  чтение.  Стыд
скоро, впрочем, прошел...
     "Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько  недель,
стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц  назад,  когда  мне
оставалось жить еще четыре недели, но совершенно овладела  мной  только  три
дня назад, когда я возвратился с того  вечера  в  Павловске.  Первый  момент
полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошел на террасе  у
князя, именно в то самое мгновение, когда я вздумал сделать последнюю  пробу
жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я  сам  говорил),  горячился,
настаивал на праве Бурдовского, "моего ближнего",  и  мечтал,  что  все  они
вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия,  и  попросят  у  меня  в
чем-то прощения, а я у них; одним словом, я кончил как  бездарный  дурак.  И
вот в эти-то часы  и  вспыхнуло  во  мне  "последнее  убеждение".  Удивляюсь
теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого  "убеждения"!
Я положительно знал, что у меня чахотка и неизлечимая; я не обманывал себя и
понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее  мне  хотелось
жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало. Согласен,  что
я мог тогда злиться на темный и  глухой  жребий,  распорядившийся  раздавить
меня, как муху, и, конечно, не зная зачем; но зачем же  я  не  кончил  одною
злостью? Зачем я действительно  начинал  жить,  зная,  что  мне  уже  нельзя
начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем  я  даже
книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему  узнавать  на
шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу.
     "Да, эта Мейерова  стена  может  много  пересказать!  Много  я  на  ней
записал. Не было пятна на этой грязной  стене,  которого  бы  я  не  заучил.
Проклятая стена! А все-таки она мне дороже всех Павловских деревьев, то-есть
должна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь все равно.
     "Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал  следить  тогда  за
ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и  с  бранью
ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что  не  мог  выходить  из
комнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что,
кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например,  как  эти  люди,  имея
столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я
знал одного бедняка, про которого мне потом  рассказывали,  что  он  умер  с
голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого  бедняка
оживить, я бы, кажется, казнил его. Мне иногда становилось  легче  на  целые
недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне
такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел  взаперти,  хотя  и  мог
выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося,  вечно
озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по
тротуарам. К чему их вечная печаль,  вечная  их  тревога  и  суета;  вечная,
угрюмая злость их (потому что они злы,  злы,  злы)?  Кто  виноват,  что  они
несчастны и не умеют жить, имея впереди  по  шестидесяти  лет  жизни?  Зачем
Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди?
И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит:  "мы
работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки  и  бедны!  другие  не
работают и не трудятся, а они богаты!" (Вечный припев!) Рядом с ними  бегает
и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок "из  благородных",
Иван Фомич Суриков, - в нашем доме, над нами живет, -  вечно  с  продранными
локтями,  с  обсыпавшимися  пуговицами,  у  разных  людей  на  посылках,  по
чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним:  "беден,
нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили
ребенка; старшая дочь на содержанье пошла..."; вечно хнычет, вечно плачется!
О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим  дуракам,  и,  теперь,  ни
прежде, - я с гордостью это  говорю!  Зачем  же  он  сам  не  Ротшильд?  Кто
виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда,  что  у  него  нет  горы
золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой  точно  высокой  горы,
как на Маслянице под балаганами! Коли  он  живет,  стало  быть,  все  в  его
власти! Кто виноват, что он этого не понимает?
     "О, теперь мне уже все равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда,
тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло  от
бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы  меня,
восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и
оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска  хлеба,  без
родственников,  без  единого  знакомого  человека  в   огромнейшем   городе,
голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал...
     "Что показал?
     "О, неужели вы полагаете, что я не знаю, как унизил себя и без того уже
моим "Объяснением"! Ну, кто же не сочтет меня за сморчка, не знающего жизни,
забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что так жить, как я жил в эти
шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но пусть смеются и говорят,
что все это сказки. Я и вправду рассказывал  себе  сказки.  Я  наполнял  ими
целые ночи мои напролет; я их все припоминаю теперь.
     "Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, - теперь, когда уж  и
для меня миновала пора сказок? И кому же! Ведь я тешился  ими  тогда,  когда
ясно видел, что мне даже и грамматику греческую запрещено изучать,  как  раз
было мне и вздумалось: "еще до синтаксиса не дойду, как помру", подумал я  с
первой страницы и бросил книгу под  стол.  Она  и  теперь  там  валяется;  я
запретил Матрене ее подымать.
     "Пусть тот, кому попадется в руки мое "Объяснение",  и  у  кого  станет
терпения прочесть его, сочтет меня за помешанного, или даже за гимназиста, а
вернее  всего  за  приговоренного  к  смерти,  которому  естественно   стало
казаться, что все люди, кроме  него,  слишком  жизнью  не  дорожат,  слишком
дешево  повадились  тратить  ее,  слишком  лениво,  слишком  бессовестно  ею
пользуются, а стало быть, все до  единого  не  достойны  ее!  И  что  же?  я
объявляю,  что  читатель  мой  ошибется,  и  что  убеждение  мое  совершенно
независимо от моего смертного приговора. Спросите, спросите их  только,  как
они все, сплошь до единого, понимают в чем счастье? О, будьте  уверены,  что
Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку,  а  когда  открывал  ее;
будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть,  ровно
за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии  чуть
не поворотил корабля в Европу, назад! Не в Новом Свете тут дело, хотя бы  он
провалился. Колумб помер почти не видав его и, в сущности, не зная,  что  он
открыл? Дело в жизни, в одной жизни,  -  в  открывании  ее,  беспрерывном  и
вечном, а совсем не в открытии! Но что говорить! Я подозреваю, что все что я
говорю теперь так похоже на самые общие фразы, что меня  наверно  сочтут  за
ученика низшего класса, представляющего свое сочинение на  "восход  солнца",
или скажут, что я, может быть, и хотел что-то высказать, но  при  всем  моем
желании не сумел... "развиться". Но,  однако  ж,  прибавлю,  что  во  всякой
гениальной или новой человеческой мысли, или просто даже во всякой серьезной
человеческой мысли, зарождающейся  в  чьей-нибудь  голове,  всегда  остается
нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя  бы  вы  исписали
целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет;  всегда  останется
нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и  останется  при
вас на веки? с тем вы и умрете, не передав  никому,  может  быть,  самого-то
главного из вашей идеи. Но если и я теперь  тоже  не  сумел  передать  всего
того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по крайней мере  поймут,  что,
достигнув моего теперешнего "последнего убеждения", я слишком,  может  быть,
дорого заплатил за него; вот это-то я и считал  необходимым,  для  известных
мне целей, выставить на вид в моем "Объяснении".
     "Но однако ж я продолжаю".

VI.
     "Не хочу солгать: действительность ловила и меня на крючок в эти  шесть
месяцев и до того иногда увлекала, что  я  забывал  о  моем  приговоре  или,
лучше, не хотел о нем думать и даже делал  дела.  Кстати  о  тогдашней  моей
обстановке. Когда я, месяцев восемь назад, стал уж очень болен, то прекратил
все мои сношения и оставил всех бывших моих товарищей. Так как  я  и  всегда
был человек довольно угрюмый, то товарищи легко забыли  меня;  конечно,  они
забыли бы меня и без этого обстоятельства. Обстановка моя  дома,  то-есть  в
семействе", была тоже уединенная. Месяцев пять назад, я раз навсегда заперся
изнутри и отделил себя от комнат семьи совершенно. Меня постоянно слушались,
и никто не смел войти ко мне, кроме как в определенный час убрать комнату  и
принести мне обедать. Мать трепетала пред моими приказаниями и даже не смела
предо мною нюнить, когда я решался иногда впускать  ее  к  себе.  Детей  она
постоянно за меня колотила, чтобы не шумели и меня  не  беспокоили;  я  таки
часто на их крик жаловался; то-то,  должно  быть,  они  меня  теперь  любят!
"Верного Колю", как я  его  прозвал,  я  тоже,  думаю,  мучил  порядочно.  В
последнее время и он меня мучил: все это было натурально,  люди  и  созданы,
чтобы  друг  друга  мучить.   Но   я   заметил,   что   он   переносит   мою
раздражительность так, как будто заранее дал  себе  слово  щадить  больного.
Естественно, это меня раздражало; но, кажется, он вздумал подражать князю  в
"христианском смирении", что было уже несколько смешно. Это мальчик, молодой
и горячий и, конечно, всему подражает; но мне казалось иногда, что ему  пора
бы жить и своим умом. Я его очень люблю. Мучил я тоже  и  Сурикова,  жившего
над нами и бегавшего с утра до  ночи  по  чьим-то  поручениям;  я  постоянно
доказывал ему, что он сам виноват в  своей  бедности,  так  что  он  наконец
испугался  и  ходить  ко  мне  перестал.  Это   очень   смиренный   человек,
смиреннейшее существо. (NB.  Говорят,  смирение  есть  страшная  сила;  надо
справиться об этом у князя, это его собственное выражение.) Но  когда  я,  в
марте месяце, поднялся  к  нему  на  верх,  чтобы  посмотреть  как  они  там
"заморозили", по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над  трупом  его
младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он "сам виноват", то
у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он,  одною  рукой  схватив  меня  за
плечо, другою показал мне дверь и тихо, то-есть чуть не шепотом,  проговорил
мне: "ступайте-с!" Я вышел, и мне это очень понравилось,  понравилось  тогда
же, даже в ту самую  минуту,  как  он  меня  выводил;  но  слова  его  долго
производили на меня потом, при воспоминании,  тяжелое  впечатление  какой-то
странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Даже в минуту такого оскорбления (я ведь чувствую же, что  я  оскорбил  его,
хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту  этот  человек  не  мог
разозлиться! Запрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я  клятву  даю:
схватил  он  меня  за  руку  и  выговорил  свое  великолепное   "ступайте-с"
решительно не сердясь. Достоинство было, даже много, даже вовсе ему и  не  к
лицу (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не  было.
Может быть, он просто вдруг стал презирать меня. С той поры, раза два,  три,
как я встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной шляпу, чего
никогда прежде не делывал, но уже не останавливался, как прежде, а пробегал,
сконфузившись, мимо. Если он и презирал  меня,  то  все-таки  по-своему:  он
"смиренно презирал". А может быть, он снимал свою шляпу  просто  из  страха,
как сыну своей кредиторши, потому что он  матери  моей  постоянно  должен  и
никак не в силах выкарабкаться из долгов. И  даже  это  всего  вероятнее.  Я
хотел было с ним объясниться, и знаю наверно, что он чрез десять минут  стал
бы просить у меня прощения; но я рассудил, что лучше его уж не трогать.
     "В это самое время, то-есть около того времени, как Суриков "заморозил"
ребенка, около половины марта, мне стало вдруг почему-то  гораздо  легче,  и
так продолжалось недели две. Я стал выходить,  всего  чаще  под  сумерки.  Я
любил мартовские сумерки, когда начинало морозить,  и  когда  зажигали  газ;
ходил иногда далеко. Раз, в Шестилавочной, меня обогнал в  Темноте  какой-то
"из благородных", я его не разглядел хорошенько; он нес что-то завернутое  в
бумаге и одет был в каком-то кургузом  и  безобразном  пальтишке,  -  не  по
сезону легко. Когда он поровнялся с фонарем, шагах предо мной  в  десяти,  я
заметил, что у него что-то выпало из кармана. Я поспешил поднять  -  и  было
время, потому что уже подскочил какой-то в длинном кафтане, но, увидев  вещь
в моих руках, спорить не стал, бегло заглянул  мне  в  руки  и  проскользнул
мимо. Эта вещь была большой, сафьянный, старого устройства  и  туго  набитый
бумажник; но почему-то я с первого  взгляда  угадал,  что  в  нем  было  что
угодно, но только не деньги. Потерявший прохожий  шел  уже  шагах  в  сорока
предо мной и Скоро за толпой пропал из виду. Я побежал и стал  ему  кричать;
но так как кроме "эй! мне нечего было крикнуть, то он и не обернулся.  Вдруг
он шмыгнул налево, в ворота одного  дома.  Когда  я  вбежал  в  ворота,  под
которыми было очень темно, уже никого не было. Дом  был  огромной  величины,
одна из тех громадин, которые строятся аферистами для мелких квартир; в иных
из таких домов бывает иногда нумеров до ста. Когда я  пробежал  ворота,  мне
показалось, что в правом,  заднем  углу  огромного  двора,  как  будто  идет
человек, хотя в темноте я едва лишь мог различать. Добежав до угла, я увидел
вход на лестницу; лестница была  узкая,  чрезвычайно  грязная  и  совсем  не
освещенная; но слышалось, что в высоте взбегал еще по ступенькам человек,  и
я пустился на лестницу, рассчитывая, что покамест ему где-нибудь отопрут,  я
его догоню. Так  и  вышло.  Лестницы  были  прекоротенькие,  число  их  было
бесконечное, так что я ужасно задохся; дверь отворили и  затворили  опять  в
пятом этаже, я это угадал еще тремя лестницами  ниже.  Покамест  я  взбежал,
пока отдышался на площадке, пока искал звонка, прошло несколько  минут.  Мне
отворила наконец одна баба, которая в крошечной кухне вздувала самовар;  она
выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно, не поняла и молча отворила мне
дверь в следующую комнату, тоже  маленькую,  ужасно  низенькую,  с  скверною
необходимою мебелью и  с  широкою  огромною  постелью  под  занавесками,  на
которой лежал "Терентьич" (так кликнула баба), мне показалось, хмельной.  На
столе  догорал  огарок  в  железном  ночнике   и   стоял   полуштоф,   почти
опорожненный. Терентьич что-то промычал мне, лежа,  и  махнул  на  следующую
дверь, а баба ушла, так что мне  ничего  не  оставалось,  как  отворить  эту
дверь. Я так и сделал, и вошел в следующую комнату.
     "Эта комната была еще уже и теснее предыдущей, так что я не знал  даже,
где повернуться; узкая, односпальная кровать в углу  занимала  ужасно  много
места; прочей мебели было всего три простые  стула,  загроможденные  всякими
лохмотьями, и  самый  простой  кухонный,  деревянный  стол  пред  стареньким
клеенчатым диваном, так что между столом и кроватью почти  уже  нельзя  было
пройти. На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как  и  в
той комнате, а на  кровати  пищал  крошечный  ребенок,  всего,  может  быть,
трехнедельный, судя по  крику;  его  "переменяла",  то-есть  перепеленывала,
больная и бледная женщина, кажется, молодая,  в  сильном  неглиже  и,  может
быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не  унимался  и
кричал, в ожидании тощей груди. На диване спал  другой  ребенок,  трехлетняя
девочка,  прикрытая,  кажется,  фраком.  У  стола  стоял  господин  в  очень
истрепанном сюртуке (он  уже  снял  пальто,  и  оно  лежало  на  кровати)  и
развертывал синюю бумагу, в которой  было  завернуто  фунта  два  пшеничного
хлеба и две маленькие колбасы, На столе, кроме того, был чайник  с  чаем,  и
валялись куски черного хлеба. Из-под кровати высовывался незапертый чемодан,
и торчали два узла с каким-то тряпьем.
     "Одним словом,  был  страшный  беспорядок.  Мне  показалось  с  первого
взгляда, что оба они, и господин, и дама - люди  порядочные,  но  доведенные
бедностью до того унизительного состояния, в  котором  беспорядок  одолевает
наконец всякую попытку бороться с  ним  и  даже  доводит  людей  до  горькой
потребности находить в самом беспорядке этом, каждый  день  увеличивающемся,
какое-то горькое и как будто мстительное ощущение удовольствия.
     "Когда я вошел, господин этот, тоже только что предо  мною  вошедший  и
развертывавший свои припасы, о чем-то  быстро  и  горячо  переговаривался  с
женой; та, хоть и не кончила еще пеленания, но уже успела занюнить; известия
были, должно быть, скверные, по обыкновению. Лицо этого господина,  которому
было лет двадцать восемь  на  вид,  смуглое  и  сухое,  обрамленное  черными
бакенбардами, с выбритым  до  лоску  подбородком,  показалось  мне  довольно
приличным и даже приятным;  оно  было  угрюмо,  с  угрюмым  взглядом,  но  с
каким-то болезненным оттенком гордости, слишком легко раздражающейся.  Когда
я вошел, произошла странная сцена.
     "Есть  люди,  которые  в  своей  раздражительной  обидчивости   находят
чрезвычайное наслаждение, и особенно когда она в них доходит (что  случается
всегда очень быстро)  до  последнего  предела;  в  это  мгновение  им  даже,
кажется, приятнее  быть  обиженными  чем  необиженными.  Эти  раздражающиеся
всегда потом ужасно мучатся раскаянием,  если  они  умны,  разумеется,  и  в
состоянии сообразить, что разгорячились в десять раз более,  чем  следовало.
Господин этот некоторое время  смотрел  на  меня  с  изумлением,  а  жена  с
испугом, как будто в том была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь  мог
войти; но вдруг он набросился на меня чуть не с бешенством; я не  успел  еще
пробормотать двух слов, а он, особенно видя, что я  одет  порядочно,  почел,
должно быть, себя страшно обиженным тем, что я  осмелился  так  бесцеремонно
заглянуть в его угол и увидать всю безобразную обстановку,  которой  он  сам
так стыдился. Конечно, он обрадовался случаю сорвать хоть на ком-нибудь свою
злость на все свои неудачи. Одну минуту я даже  думал,  что  он  бросится  в
драку; он побледнел точно в женской истерике и ужасно испугал жену.
     "- Как вы смели так  войти?  Вон!  -  кричал  он,  дрожа  и  даже  едва
выговаривая слова. Но вдруг он увидал в руках моих свой бумажник.
     "- Кажется, вы обронили, - сказал я, как можно спокойнее и суше.  (Так,
впрочем, и следовало.)
     "Тот стоял предо мной в совершенном испуге и некоторое время как  будто
понять ничего не мог; потом быстро схватился за свой боковой карман, разинул
рот от ужаса и ударил себя рукой по лбу.
     "- Боже! Где вы нашли? Каким образом?
     "Я объяснил в самых коротких словах и по возможности еще  суше,  как  я
поднял бумажник, как я бежал и звал его и как, наконец, по догадке  и  почти
ощупью, взбежал за ним по лестнице.
     "- О, боже! - вскрикнул он, обращаясь к жене: - тут все наши документы,
тут мои последние инструменты, тут все... о, милостивый государь, знаете  ли
вы, что вы для меня сделали? Я бы пропал!
     "Я схватился между тем за ручку двери, чтобы, не отвечая,  уйти;  но  я
сам задыхался, и вдруг волнение мое разразилось таким  сильнейшим  припадком
кашля, что я едва мог  устоять.  Я  видел,  как  господин  бросался  во  все
стороны, чтобы найти мне порожний стул, как он схватил,  наконец,  с  одного
стула лохмотья, бросил их на пол и, торопясь, подал мне стул, осторожно меня
усаживая. Но кашель мой продолжался и не унимался еще минуты  три.  Когда  я
очнулся, он уже сидел подле меня на другом стуле, с которого тоже, вероятно,
сбросил лохмотья на пол, и пристально в меня всматривался.
     "-  Вы,  кажется...  страдаете?  -  проговорил  он  тем  тоном,   каким
обыкновенно говорят доктора, приступая к больному. - Я сам... медик  (он  не
сказал: доктор), - и, проговорив это, он для чего-то  указал  мне  рукой  на
комнату, как бы протестуя против своего теперешнего положения, - я вижу, что
вы...
     "- У меня чахотка, - проговорил я как можно короче и встал.
     "Вскочил тотчас и он.
     "- Может быть, вы преувеличиваете и... приняв средства...
     "Он был очень сбит с толку и как будто все еще не мог  придти  в  себя;
бумажник торчал у него в левой руке.
     "- О, не беспокоитесь, - перебил я опять, хватаясь за  ручку  двери,  -
меня смотрел на прошлой неделе Б-н (опять я ввернул тут Б-на), - и дело  мое
решенное. Извините...
     "Я было опять хотел отворить дверь и  оставить  моего  сконфузившегося,
благодарного и раздавленного стыдом доктора, но  проклятый  кашель  как  раз
опять захватил меня. Тут мой доктор настоял, чтоб я опять присел  отдохнуть;
он обратился к жене,  и  та,  не  оставляя  своего  места,  проговорила  мне
несколько благодарных и приветливых слов. При этом она  очень  сконфузилась,
так что даже румянец заиграл на ее бледно-желтых, сухих щеках. Я остался, но
с таким видом,  который  каждую  секунду  показывал,  что  ужасно  боюсь  их
стеснить (так и следовало). Раскаяние моего доктора, наконец, замучило  его,
я это видел.
     "- Если я... - начал он, поминутно обрывая и перескакивая, - я так  вам
благодарен и так виноват пред вами... я... вы видите... - он опять указал на
комнату, - в настоящую минуту я нахожусь в таком положении...
     "- О, - сказал я, - нечего и видеть; дело известное; вы,  должно  быть,
потеряли место и приехали объясняться и опять искать места?
     "- Почему... вы узнали? - спросил он с удивлением.
     "- С первого взгляда видно, - отвечал я  поневоле  насмешливо,  -  сюда
много приезжают из провинций с надеждами, бегают, и так вот и живут.
     "Он вдруг заговорил с жаром, с дрожащими губами;  он  стал  жаловаться,
стал рассказывать и, признаюсь, увлек меня; я просидел у него почти час.  Он
рассказал мне свою историю, впрочем, очень обыкновенную. Он  был  лекарем  в
губернии, имел казенное место, но тут начались какие-то интриги,  в  которые
вмешали даже  жену  его.  Он  погордился,  погорячился;  произошла  перемена
губернского  начальства  в  пользу  врагов  его;   под   него   подкопались,
пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал  в  Петербург
объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом  выслушали,
потом  отвечали  отказом,  потом   поманили   обещаниями,   потом   отвечали
строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом  отказались
принять, что он написал, велели подать просьбу, - одним словом, он бегал уже
пятый месяц, проел все; последние  женины  тряпки  были  в  закладе,  а  тут
родился ребенок и, и... "сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а
у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила. Я, я..."
     "Он вскочил со стула и отвернулся. Жена его  плакала  в  углу,  ребенок
начал опять пищать. Я вынул мою записную книжку и  стал  в  нее  записывать.
Когда  я  кончил  и  встал  он  стоял  предо  мной  и  глядел  с   боязливым
любопытством.
     "- Я записал ваше имя, - сказал я  ему,  -  ну,  и  все  прочее:  место
служения, имя вашего губернатора, числа, месяцы. У меня есть  один  товарищ,
еще  по  школе,  Бахмутов,  а  у  него   дядя   Петр   Матвеевич   Бахмутов,
действительный статский советник и служит директором...
     "- Петр Матвеевич Бахмутов! - вскрикнул мой медик, чуть не задрожав:  -
но ведь от него-то почти все и зависит!
     "В самом деле, в истории моего  медика  и  в  развязке  ее,  которой  я
нечаянно способствовал, все сошлось и уладилось, как будто  нарочно  было  к
тому приготовлено, решительно точно в романе. Я сказал  этим  бедным  людям,
чтоб они постарались не иметь никаких на  меня  надежд,  что  я  сам  бедный
гимназист (я  нарочно  преувеличил  унижение;  я  давно  кончил  курс  и  не
гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас  же  на
Васильевский Остров к моему товарищу Бахмутову, и так как  я  знаю  наверно,
что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей,
решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в
нем последнюю отрасль своей фамилии, то, "может быть, мой товарищ  и  сможет
сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди"...
     "- Мне бы  только  дозволили  объясниться  с  его  превосходительством!
Только бы я возмог получить честь объяснить  на  словах!  -  воскликнул  он,
дрожа как в лихорадке и с сверкавшими глазами.  Он  так  и  сказал:  возмог.
Повторив еще раз, что  дело  наверно  лопнет,  и  все  окажется  вздором,  я
прибавил, что если завтра утром я к ним не приду, то значит дело кончено,  и
им нечего ждать. Они выпроводили меня с поклонами, они были почти не в своем
уме. Никогда не забуду выражения их  лиц.  Я  взял  извозчика  и  тотчас  же
отправился на Васильевский Остров.
     "С этим Бахмутовым в гимназии, в продолжение нескольких лет,  я  был  в
постоянной вражде. У нас он считался аристократом, по крайней  мере,  я  так
называл его: прекрасно одевался, приезжал на  своих  лошадях,  нисколько  не
фанфаронил, всегда был превосходный товарищ, всегда был необыкновенно  весел
и даже иногда очень остер, хотя ума был совсем не далекого, несмотря на  то,
что всегда был первым в классе; я же никогда, ни в чем не  был  первым.  Все
товарищи любили его, кроме меня одного. Он несколько раз в эти несколько лет
подходил  ко  мне;  но  я  каждый  раз  угрюмо  и  раздражительно  от   него
отворачивался. Теперь я уже не видал его  с  год;  он  был  в  университете.
Когда, часу в девятом, я вошел к  нему  (при  больших  церемониях:  обо  мне
докладывали),  он  встретил  меня   сначала   с   удивлением,   вовсе   даже
неприветливо, но тотчас повеселел и, глядя на меня, вдруг расхохотался.
     "- Да что это вздумалось вам придти ко мне, Терентьев? - вскричал он со
своею  всегдашнею,  милой  развязностию,  иногда  дерзкою,  но  никогда   не
оскорблявшею, которую я так в нем любил и за которую так его ненавидел. - Но
что это, - вскричал он с испугом, - вы так больны!
     "Кашель меня замучил опять, я упал на стул и едва мог отдышаться.
     "- Не беспокойтесь, у меня чахотка, - сказал я, - я к вам с просьбой.
     "Он уселся с удивлением, и я тотчас же изложил ему всю историю  доктора
и объяснил, что сам он, имея чрезвычайное влияние на дядю, может  быть,  мог
бы что-нибудь сделать.
     "- Сделаю, непременно сделаю и завтра же нападу на дядю; и я даже  рад,
и вы так все это хорошо рассказали... Но как это вам, Терентьев,  вздумалось
все-таки ко мне обратиться?
     "- От вашего дяди тут так много зависит, и при том мы, Бахмутов, всегда
были врагами, а так как вы человек благородный, то я подумал, что  вы  врагу
не откажете, - прибавил я с иронией.
     "- Как Наполеон обратился к Англии! - вскричал он, захохотав. - Сделаю,
сделаю! Сейчас даже пойду, если можно! - прибавил он поспешно, видя,  что  я
серьезно и строго встаю со стула.
     "И действительно, это дело, самым неожиданным образом, обделалось у нас
как не надо лучше. Чрез полтора месяца  наш  медик  получил  опять  место  в
другой губернии,  получил  прогоны,  даже  вспоможение.  Я  подозреваю,  что
Бахмутов, который сильно повадился к  ним  ходить  (тогда  как  я  от  этого
нарочно перестал к ним ходить и принимал забегавшего ко  мне  доктора  почти
сухо), - Бахмутов, как я подозреваю, склонил доктора даже  принять  от  него
взаймы. С Бахмутовым я виделся раза два в эти шесть  недель,  мы  сошлись  в
третий раз, когда провожали доктора. Проводы устроил Бахмутов у  себя  же  в
доме, в форме обеда с шампанским, на котором присутствовала и жена  доктора;
она, впрочем, очень скоро уехала к ребенку. Это было в начале мая, вечер был
ясный, огромный шар солнца опускался в залив. Бахмутов провожал меня  домой;
мы пошли по Николаевскому мосту;  оба  подпили.  Бахмутов  говорил  о  своем
восторге, что дело это так хорошо  кончилось,  благодарил  меня  за  что-то,
объяснял как приятно ему теперь после доброго дела, уверял, что вся  заслуга
принадлежит мне, и что  напрасно  многие  теперь  учат  и  проповедуют,  что
единичное  доброе  дело  ничего  не  значит.  Мне  тоже  ужасно   захотелось
поговорить.
     "- Кто посягает на единичную "милостыню" - начал я, - тот  посягает  на
природу  человека  и  презирает  его  личное  достоинство.  Но   организация
"общественной милостыни" и вопрос о личной свободе - два вопроса различные и
взаимно себя не исключающие. Единичное доброе дело останется всегда,  потому
что оно есть потребность личности, живая потребность прямого  влияния  одной
личности на другую. В  Москве  жил  один  старик,  один  "генерал",  то-есть
действительный статский советник, с  немецким  именем;  он  всю  свою  жизнь
таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия  в  Сибирь
знала заранее, что на Воробьевых горах ее  посетит  "старичок  генерал".  Он
делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по
рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался  пред  каждым,  каждого
расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда  никому,  звал
всех "голубчиками". Он давал деньги, присылал необходимые вещи  -  портянки,
подвертки, холста, приносил иногда  душеспасительные  книжки  и  оделял  ими
каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать,  и
что грамотный прочтет неграмотному. Про преступление он редко  расспрашивал,
разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить.  Все  преступники  у
него были на равной ноге,  различия  не  было.  Он  говорил  с  ними  как  с
братьями, но они сами стали считать его под  конец  за  отца.  Если  замечал
какую-нибудь ссыльную женщину с  ребенком  на  руках,  он  подходил,  ласкал
ребенка, пощелкивал ему пальцами,  чтобы  тот  засмеялся.  Так  поступал  он
множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей  России
и по всей Сибири, то-есть все преступники. Мне  рассказывал  один  бывший  в
Сибири, что  он  сам  был  свидетелем,  как  самые  закоренелые  преступники
вспоминали про генерала, а между тем,  посещая  партии,  генерал  редко  мог
раздать более двадцати копеек на брата. Правда, вспоминали  его  не  то  что
горячо, или как-нибудь там очень  серьезно.  Какой-нибудь  из  "несчастных",
убивших  каких-нибудь  двенадцать  душ,   заколовший   шесть   штук   детей,
единственно для своего удовольствия (такие, говорят,  бывали),  вдруг  ни  с
того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то,  может  быть,  один  раз  во  все
двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: "А  что-то  теперь  старичок-генерал,
жив ли еще?" При этом, может быть, даже и  усмехнется,  -  и  вот  и  только
всего-то. А почем вы знаете, какое семя заброшено в его душу  на  веки  этим
"старичком-генералом", которого он не забыл в двадцать лет? Почем вы знаете,
Бахмутов, какое значение будет иметь это приобщение одной личности к  другой
в судьбах приобщенной  личности?..  Тут  ведь  целая  жизнь  и  бесчисленное
множество сокрытых от нас разветвлений. Самый лучший шахматный игрок,  самый
острый из них может рассчитать только несколько  ходов  вперед;  про  одного
французского игрока, умевшего рассчитать десять ходов вперед, писали как про
чудо. Сколько же тут ходов и сколько нам  неизвестного?  Бросая  ваше  семя,
бросая вашу "милостыню", ваше доброе дело в какой бы то ни  было  форме,  вы
отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть  другой;  вы  взаимно
приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и  вы  вознаграждаетесь
уже знанием, самыми неожиданными открытиями. Вы непременно станете  смотреть
наконец на ваше дело как на науку? она захватит в  себя  всю  вашу  жизнь  и
может наполнить всю жизнь. С другой стороны, все ваши мысли,  все  брошенные
вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший
от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в
будущем разрешении судеб человечества? Если же знание  и  целая  жизнь  этой
работы вознесут вас наконец до того,  что  вы  в  состояний  будете  бросить
громадное семя, оставить миру в наследство громадную мысль, то...  -  И  так
далее, я много тогда говорил. "- И подумать при этом, что вам-то и  отказано
в жизни! - с горячим упреком кому-то вскричал Бахмутов.
     "В эту минуту мы стояли на мосту, облокотившись на перила, и глядели на
Неву.
     "- А знаете ли, что мне пришло в голову, -  сказал  я,  нагнувшись  еще
более над перилами.
     "- Неужто броситься в воду? - вскричал Бахмутов чуть не в испуге. Может
быть, он прочел мою мысль в моем лице.
     "- Нет, покамест одно только рассуждение, следующее: вот  мне  остается
теперь месяца  два-три  жить,  может,  четыре;  но,  например,  когда  будет
оставаться всего только два месяца, и если б я страшно захотел сделать  одно
доброе дело, которое бы потребовало работы, беготни и  хлопот,  вот  в  роде
дела нашего доктора, то в таком случае я ведь должен бы  был  отказаться  от
этого дела за недостатком  остающегося  мне  времени  и  приискивать  другое
"доброе дело", помельче, и которое в  моих  средствах  (если  уж  так  будет
разбирать меня на добрые дела). Согласитесь, что это забавная мысль!
     "Бедный Бахмутов был очень встревожен за  меня;  он  проводил  меня  до
самого дома и был так деликатен, что не пустился ни разу в утешения и  почти
все молчал. Прощаясь со мной, он горячо сжал мне руку  и  просил  позволения
навещать меня. Я отвечал ему,  что  если  он  будет  приходить  ко  мне  как
"утешитель" (потому что, если бы даже он и молчал, то все-таки  приходил  бы
как утешитель, я это объяснил ему), то ведь этим он мне будет,  стало  быть,
каждый раз напоминать еще больше о смерти. Он  пожал  плечами,  но  со  мной
согласился; мы расстались довольно учтиво, чего я даже не ожидал.
     "Но в  этот  вечер  и  в  эту  ночь  брошено  было  первое  семя  моего
"последнего убеждения". Я с  жадностью  схватился  за  эту  новую  мысль,  с
жадностью разбирал ее во всех ее излучинах, во всех видах ее (я не спал  всю
ночь), и чем более я в нее углублялся, чем более принимал  ее  в  себя,  тем
более я пугался. Страшный испуг напал на меня наконец  и  не  оставлял  и  в
следующие затем дни. Иногда, думая об этом постоянном испуге моем, я  быстро
леденел от  нового  ужаса:  по  этому  испугу  я  ведь  мог  заключить,  что
"последнее убеждение" мое слишком серьезно засело во мне и непременно придет
к своему разрешению. Но для разрешения мне недоставало решимости. Три недели
спустя все было  кончено,  и  решимость  явилась,  но  по  весьма  странному
обстоятельству.
     "Здесь в моем объяснении я отмечаю все эти цифры и числа. Мне, конечно,
все равно будет, но теперь (и, может быть, только в  эту  минуту)  я  желаю,
чтобы те, которые будут судить мой поступок, могли  ясно  видеть,  из  какой
логической цепи выводов вышло мое "последнее убеждение".  Я  написал  сейчас
выше, что окончательная решимость, которой недоставало  мне  для  исполнения
моего "последнего  убеждения",  произошла  во  мне,  кажется,  вовсе  не  из
логического вывода, а от какого-то странного  толчка,  от  одного  странного
обстоятельства, может быть, вовсе не связанного ничем  с  ходом  дела.  Дней
десять назад зашел ко мне Рогожин, по одному своему делу,  о  котором  здесь
лишнее распространяться. Я никогда не видал Рогожина прежде, но слышал о нем
очень многое. Я дал ему все нужные справки, и он скоро ушел; а так как он  и
приходил только за справками, то тем бы дело между нами и кончилось.  Но  он
слишком заинтересовал меня, и весь этот день я  был  под  влиянием  странных
мыслей, так что решился пойти к нему  на  другой  день  сам,  отдать  визит.
Рогожин был мне очевидно не рад и даже "деликатно" намекнул, что нам  нечего
продолжать знакомство; но все-таки  я  провел  очень  любопытный  час,  как,
вероятно, и он. Между нами был такой контраст, который не мог  не  сказаться
нам обоим, особенно мне: я был человек уже сосчитавший  дни  свои,  а  он  -
живущий самою полною, непосредственною жизнью, настоящею минутой, без всякой
заботы о "последних" выводах, цифрах или о чем бы то ни было, не  касающемся
того, на чем... на чем... ну хоть на чем он помешан; пусть простит  мне  это
выражение  господин  Рогожин,  пожалуй,  хоть  как  плохому  литератору,  не
умевшему  выразить  свою  мысль.  Несмотря  на  всю  его  нелюбезность,  мне
показалось, что он человек с умом и может многое понимать, хотя его мало что
интересует из постороннего. Я не намекал ему о моем  "последнем  убеждении",
но мне почему-то показалось, что он, слушая меня, угадал его. Он  промолчал,
он ужасно молчалив. Я намекнул ему, уходя, что несмотря на  всю  между  нами
разницу и  на  все  противоположности,  -  les  extrйmitйs  se  touchent  (я
растолковал ему это по-русски), так что, может быть, он и сам вовсе  не  так
далек от моего "последнего убеждения", как кажется. На это  он  ответил  мне
очень угрюмою и кислою гримасой, встал, сам сыскал мне мою  фуражку,  сделав
вид, будто бы я сам ухожу, и просто-за-просто вывел меня из своего  мрачного
дома под видом того, что провожает меня из учтивости. Дом его поразил  меня;
похож на кладбище, а ему, кажется, нравится, что,  впрочем,  понятно:  такая
полная непосредственная жизнь, которою он живет, слишком полна сама по себе,
чтобы нуждаться в обстановке.
     "Этот визит к Рогожину очень утомил меня. Кроме  того,  я  еще  с  утра
чувствовал себя нехорошо; к вечеру я очень ослабел и лег на  кровать,  а  по
временам чувствовал сильный жар и даже минутами бредил. Коля пробыл со  мной
до одиннадцати часов. Я помню однако ж все, про что он говорил и про что  мы
говорили. Но когда минутами смыкались мои глаза, то  мне  все  представлялся
Иван Фомич, будто бы получавший миллионы денег. Он  все  не  знал,  куда  их
девать, ломал себе над ними голову, дрожал от  страха,  что  их  украдут,  и
наконец будто бы решил закопать их  в  землю.  Я  наконец  посоветовал  ему,
вместо того, чтобы закапывать такую кучу золота в  землю  даром,  вылить  из
всей этой груды золотой гробик "замороженному" ребенку и для  этого  ребенка
выкопать. Эту насмешку мою Суриков принял будто бы со слезами  благодарности
и тотчас же приступил к исполнению плана. Я будто бы плюнул и ушел от  него.
Коля уверял меня, когда я совсем очнулся, что я вовсе не спал, и что все это
время говорил с ним о Сурикове.  Минутами  я  был  в  чрезвычайной  тоске  и
смятении, так что Коля  ушел  в  беспокойстве.  Когда  я  сам  встал,  чтобы
запереть за ним дверь на ключ, мне вдруг  припомнилась  картина,  которую  я
видел давеча у Рогожина, в одной из самых мрачных зал его дома, над дверями.
Он сам мне ее показал мимоходом; я, кажется, простоял пред нею минут пять. В
ней не было ничего хорошего в артистическом отношении; но она  произвела  во
мне какое-то странное беспокойство.
     "На картине этой изображен Христос, только что снятый  со  креста.  Мне
кажется, живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на  кресте,  и
снятого со креста, все еще с оттенком необыкновенной  красоты  в  лице;  эту
красоту они ищут сохранить ему даже при самых страшных муках. В  картине  же
Рогожина о красоте и слова нет; это в полном виде труп  человека,  вынесшего
бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье от стражи,  битье  от
народа, когда он нес на себе крест и упал под  крестом  и  наконец  крестную
муку в продолжение шести часов (так, по крайней  мере,  по  моему  расчету).
Правда, это лицо человека только что снятого со креста, то-есть  сохранившее
в себе очень много живого, теплого; ничего еще не  успело  закостенеть,  так
что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы еще и  теперь
им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не  пощажено
нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть  труп  человека,
кто бы он ни  был,  после  таких  мук.  Я  знаю,  что  христианская  церковь
установила  еще  в  первые  века,  что  Христос  страдал   не   образно,   а
действительно, и что и тело его, стало быть, было подчинено на кресте закону
природы вполне и совершенно. На картине это лицо  страшно  разбито  ударами,
вспухшее, со страшными, вспухшими и окровавленными синяками, глаза  открыты,
зрачки скосились; большие, открытые белки глаз блещут  каким-то  мертвенным,
стеклянным отблеском. Но странно, когда смотришь на  этот  труп  измученного
человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой  точно
труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все  ученики  его,
его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и  стоявшие  у
креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким  образом  могли  они
поверить, смотря на такой труп, что этот мученик  воскреснет?  Тут  невольно
приходит понятие, что если так ужасна смерть, и так сильны  законы  природы,
то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь  даже  тот,
который побеждал и  природу  при  жизни  своей,  которому  она  подчинялась,
который воскликнул: "Талифа куми" - и девица встала, "Лазарь, гряди вон",  -
и вышел умерший? Природа  мерещится  при  взгляде  на  эту  картину  в  виде
какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо  вернее
сказать, хоть и странно, - в виде какой-нибудь  громадной  машины  новейшего
устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила  в  себя,
глухо и бесчувственно,  великое  и  бесценное  существо  -  такое  существо,
которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей  земли,  которая  и
создавалась-то, может быть, единственно для одного  только  появления  этого
существа! Картиной этою как будто именно выражается это  понятие  о  темной,
наглой и бессмысленно-вечной силе, которой все подчинено, и  передается  вам
невольно. Эти люди, окружавшие  умершего,  которых  тут  нет  ни  одного  на
картине, должны  были  ощутить  страшную  тоску  и  смятение  в  тот  вечер,
раздробивший разом все их надежды и почти что  верования.  Они  должны  были
разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль,
которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И  если  б  этот  самый
учитель мог увидать свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на
крест, и так ли бы умер как теперь? Этот  вопрос  тоже  невольно  мерещится,
когда смотришь на картину.
     "Все это мерещилось и мне отрывками, может  быть,  действительно  между
бредом, иногда даже в образах, целые полтора часа по уходе  Коли.  Может  ли
мерещиться в образе то, что не имеет  образа?  Но  мне  как  будто  казалось
временами, что  я  вижу,  в  какой-то  странной  и  невозможной  форме,  эту
бесконечную силу, это глухое, темное и немое существо. Я помню,  что  кто-то
будто бы повел меня за руку, со  свечкой  в  руках,  показал  мне  какого-то
огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это то  самое
темное, глухое и всесильное существо, и смеялся  над  моим  негодованием.  В
моей комнате, пред образом, всегда зажигают на ночь лампадку, - свет тусклый
и ничтожный, но однако ж разглядеть все можно, а под  лампадкой  даже  можно
читать. Я думаю, что был уже час первый в начале; я  совершенно  не  спал  и
лежал с открытыми глазами; вдруг дверь  моей  комнаты  отворилась,  и  вошел
Рогожин.
     "Он вошел, затворил дверь, молча посмотрел на меня и тихо прошел в угол
к тому стулу, который стоит почти под самою лампадкой. Я  очень  удивился  и
смотрел в ожидании; Рогожин облокотился на столик и стал  молча  глядеть  на
меня. Так прошло минуты две, три, и я помню, что  его  молчание  очень  меня
обидело и раздосадовало. Почему же он не хочет говорить? То, что  он  пришел
так поздно, мне показалось, конечно, странным, но помню, что я  не  был  бог
знает как изумлен собственно этим. Даже напротив: я  хоть  утром  ему  и  не
высказал ясно моей мысли, но я знаю, что он  ее  понял;  а  эта  мысль  была
такого свойства, что по поводу ее, конечно, можно было придти поговорить еще
раз, хотя бы даже и очень поздно. Я так и думал, что он за этим  пришел.  Мы
утром расстались несколько враждебно, и я даже помню, он раза  два  поглядел
на меня очень насмешливо. Вот эту-то  насмешку  я  теперь  и  прочел  в  его
взгляде, она-то меня и обидела. В том же, что это действительно сам Рогожин,
а не видение, не бред, я сначала нисколько не сомневался. Даже  и  мысли  не
было.
     "Между тем он продолжал все сидеть и все  смотрел  на  меня  с  тою  же
усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже  облокотился  на  подушку,  и
нарочно решился тоже  молчать,  хотя  бы  мы  все  время  так  просидели.  Я
непременно почему-то хотел, чтоб он начал первый. Я думаю, так прошло  минут
с двадцать. Вдруг мне представилась мысль: что если это не Рогожин, а только
видение?
     "Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел еще ни  разу  ни  одного
привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком и даже теперь,
то-есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут  же  на  месте
умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю. Но когда мне
пришла мысль, что это не Рогожин, а только привидение, то помню, я нисколько
не испугался. Мало того, я на  это  даже  злился.  Странно  еще  и  то,  что
разрешение вопроса: привидение ли это, или сам Рогожин, как-то вовсе не  так
занимало меня и тревожило, как бы, кажется, следовало; мне кажется, что я  о
чем-то другом тогда думал. Меня, например, гораздо  более  занимало,  почему
Рогожин, который давеча был в домашнем шлафроке и в туфлях, теперь во фраке,
в белом жилете и в белом галстуке? Мелькала тоже мысль: если это привидение,
и я его не  боюсь,  то  почему  же  не  встать,  не  подойти  к  нему  и  не
удостовериться самому? Может быть, впрочем, я не смел и боялся. Но  когда  я
только что успел подумать, что я боюсь, вдруг как  будто  льдом  провели  по
всему моему телу; я почувствовал холод в спине, и колени мои  вздрогнули.  В
самое это мгновение, точно угадав, что я боюсь. Рогожин отклонил свою  руку,
на которую облокачивался, выпрямился  и  стал  раздвигать  свой  рот,  точно
готовясь смеяться; он смотрел на меня в упор.  Бешенство  охватило  меня  до
того, что я решительно хотел на него броситься, но так как я  поклялся,  что
не начну первый говорить, то и остался на кровати, тем более, что я все  еще
был не уверен, сам ли это Рогожин иди нет?
     "Я не помню наверно, сколько времени это продолжалось;  не  помню  тоже
наверно, забывался ли я иногда минутами  или  нет?  Только  наконец  Рогожин
встал, так же медленно и внимательно осмотрел  меня,  как  и  прежде,  когда
вошел, но усмехаться перестал, и тихо, почти на цыпочках, подошел  к  двери,
отворил ее, притворил и вышел. Я не  встал  с  постели;  не  помню,  сколько
времени я пролежал еще с открытыми глазами и все думал; бог знает  о  чем  я
думал; не помню тоже, как я забылся.  На  другое  утро  я  проснулся,  когда
стучались в мою дверь, в десятом часу. У меня так условлено, что если я  сам
не отворю дверь до десятого часу и не  крикну,  чтобы  мне  подали  чаю,  то
Матрена сама должна постучать ко мне. Когда я отворил ей дверь,  мне  тотчас
представилась мысль: как же мог  он  войти,  когда  дверь  была  заперта?  Я
справился и убедился, что настоящему Рогожину невозможно было войти,  потому
что все наши двери на ночь запираются на замок.
     "Вот этот особенный случай,  который  я  так  подробно  описал,  и  был
причиной, что я совершенно "решился". Окончательному решению способствовала,
стало быть,  не  логика,  не  логическое  убеждение,  а  отвращение.  Нельзя
оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меня  формы.
Это  привидение  меня  унизило.  Я  не  в  силах  подчиняться  темной  силе,
принимающей вид тарантула. И только тогда, когда я, уже в  сумерки,  ощутил,
наконец, в себе окончательный момент полный решимости, мне стало легче.  Это
был только первый момент; за другим моментом я ездил в Павловск, но это  уже
довольно объяснено".

VII.
     "У меня был маленький карманный пистолет; я завел его,  когда  еще  был
ребенком, в тот смешной возраст, когда вдруг начинают  нравиться  истории  о
дуэлях, о нападениях разбойников, о том как и меня вызовут на дуэль,  и  как
благородно я буду стоять под пистолетом. Месяц тому назад я его  осмотрел  и
приготовил. В ящике, где он лежал, отыскались две пули, а в пороховом  рожке
пороху заряда на три. Пистолет этот дрянь, берет  в  сторону  и  бьет  всего
шагов на пятнадцать; но уж, конечно, может своротить череп на сторону,  если
приставить его вплоть к виску.
     "Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк, чтобы
не обеспокоить никого на даче. Мое "Объяснение" достаточно объяснит все дело
полиции. Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из него  все,
что им будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была
гласности.  Прошу  князя  сохранить  экземпляр  у  себя  и  сообщить  другой
экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю  мой  скелет  в
Медицинскую Академию для научной пользы.
     "Я не признаю судей над собою и знаю, что я теперь  вне  всякой  власти
суда. Еще недавно рассмешило меня  предположение:  что  если  бы  мне  вдруг
вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом, или  сделать
что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом  свете,
то в какой просак поставлен бы  был  предо  мной  суд  с  моими  двумя-тремя
неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний? Я умер бы комфортно в  их
госпитале, в тепле  и  с  внимательным  доктором,  и,  может  быть,  гораздо
комфортнее и теплее, чем у себя дома. Не понимаю, почему людям  в  таком  же
как я положении не приходит такая же мысль в  голову,  хоть  бы  только  для
штуки? Может быть,  впрочем,  и  приходит;  веселых  людей  и  у  нас  много
отыщется.
     "Но если я и не признаю суда над собой,  то  все-таки  знаю,  что  меня
будут судить, когда я уже буду  ответчиком  глухим  и  безгласным.  Не  хочу
уходить, не оставив слова в ответ, - слова свободного, а не вынужденного,  -
не для оправдания, - о, нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, -  а
так, потому что сам желаю того.
     "Тут, во-первых, странная мысль: кому, во  имя  какого  права,  во  имя
какого побуждения вздумалось бы оспаривать теперь у меня мое  право  на  эти
две-три недели моего срока? Какому суду тут дело? Кому именно нужно, чтоб  я
был не только приговорен, но и благонравно выдержал срок приговора?  Неужели
в самом деле, кому-нибудь это надо? Для нравственности? Я еще  понимаю,  что
если б я в цвете здоровья и сил посягнул на мою  жизнь,  которая  "могла  бы
быть полезна моему ближнему", и  т.  д.,  то  нравственность  могла  бы  еще
упрекнуть меня, по старой рутине, за то, что я распорядился моею жизнию  без
спросу, или там в чем сама знает. Но теперь, теперь, когда мне уже  прочитан
срок  приговора?  Какой  нравственности  нужно  еще  сверх  вашей  жизни,  и
последнее хрипение, с которым вы отдадите последний атом  жизни,  выслушивая
утешения   князя,   который   непременно   дойдет   в   своих   христианских
доказательствах до счастливой мысли, что в сущности оно даже и лучше, что вы
умираете. (Такие как он христиане  всегда  доходят  до  этой  идеи:  это  их
любимый конек.) И чего им хочется с  их  смешными  "павловскими  деревьями"?
Усладить последние часы моей жизни? Неужто им непонятно,  что  чем  более  я
забудусь, чем более отдамся этому последнему призраку жизни и любви, которым
они хотят заслонить от меня мою  Мейерову  стену  и  все,  что  на  ней  так
откровенно и простодушно написано, тем несчастнее они меня сделают? Для чего
мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и  закаты  солнца,  ваше
голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь  этот  пир,  которому  нет
конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне во  всей  этой
красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду  должен  и  принужден  теперь
знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня  в
солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре  участница,  место  знает
свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по  малодушию  моему
до сих пор не хотел понять это! О, я ведь знаю, как бы хотелось князю и всем
им довести меня до того, чтоб и я, вместо всех  этих  "коварных  и  злобных"
речей, пропел из благонравия и для  торжества  нравственности  знаменитую  и
классическую строфу Мильвуа: "О, puissent  voir  votre  beautй  sacrйe  Tant
d'amis sourds а mes adieux! Qu'ils meurent pleins de  jours,  que  lew  mort
soit pleurйe! Qu'un ami leur ferme les yeux!"
     "Но верьте, верьте,  простодушные  люди,  что  и  в  этой  благонравной
строфе, в этом академическом благословении миру во французских стихах засело
столько затаенной желчи, столько  непримиримой,  самоусладившейся  в  рифмах
злобы, что даже сам поэт, может быть, попал в просак и принял эту  злобу  за
слезы умиления, с тем и помер; мир его праху! Знайте, что есть такой  предел
позора в сознании собственного ничтожества  и  слабосилия,  дальше  которого
человек уже не может идти, и с которого  начинает  ощущать  в  самом  позоре
своем громадное наслаждение... Ну, конечно, смирение есть громадная  сила  в
этом смысле, я это допускаю, - хотя и не  в  том  смысле,  в  каком  религия
принимает смирение за силу.
     "Религия! Вечную жизнь я допускаю и, может быть, всегда допускал. Пусть
зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось на мир  и  сказало:
"я есмь!", и пусть ему вдруг  предписано  этою  высшею  силой  уничтожиться,
потому что там так для чего-то, - и даже без  объяснения  для  чего,  -  это
надо, пусть, я все это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для  чего  при
этом понадобилось смирение мое? Неужто нельзя меня просто съесть, не  требуя
от меня похвал тому, что меня съело? Неужели там и в самом  деле  кто-нибудь
обидится тем, что я не хочу подождать  двух  недель?  Не  верю  я  этому;  и
гораздо уж вернее предположить, что тут просто  понадобилась  моя  ничтожная
жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии  в  целом,
для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста  и  прочее,  и
прочее, точно так же, как  ежедневно  надобится  в  жертву  жизнь  множества
существ, без смерти  которых  остальной  мир  не  может  стоять  (хотя  надо
заметить, что это не очень великодушная мысль сама по  себе).  Но  пусть!  Я
согласен, что иначе, то-есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить
мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не  понимаю
в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: Если  уже  раз  мне  дали
сознать, что "я есмь", то  какое  мне  дело  до  того,  что  мир  устроен  с
ошибками, и что иначе он не может стоять? Кто же и за что меня  после  этого
будет судить? Как хотите, все это невозможно и несправедливо.
     "А между тем я никогда, несмотря  даже  на  все  желание  мое,  не  мог
представить себе, что будущей жизни и провидения нет. Вернее всего, что  все
это есть, но что мы ничего не понимаем в будущей жизни и в  законах  ее.  Но
если это так трудно и совершенно даже невозможно понять, то неужели  я  буду
отвечать за то, что не в  силах  был  осмыслить  непостижимое?  Правда,  они
говорят, и уж, конечно, князь вместе с ними, что тут-то послушание и  нужно,
что слушаться нужно  без  рассуждений,  из  одного  благонравия,  и  что  за
кротость мою я непременно буду вознагражден на том свете. Мы слишком унижаем
провидение, приписывая ему наши понятия, с досады, что не можем понять  его.
Но опять-таки, если понять его невозможно, то, повторяю, трудно  и  отвечать
за то, что не дано человеку понять. А если так, то как же будут судить  меня
за то, что я не мог понять настоящей воли  и  законов  провидения?  Нет,  уж
лучше оставим религию.
     "Да и довольно. Когда я дойду до этих  строк,  то  наверно  уж  взойдет
солнце и "зазвучит на небе", и польется громадная, неисчислимая сила по всей
подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы  и  жизни,  и  не
захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы
существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею  власть  умереть,
хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
     "Последнее объяснение: я  умираю  вовсе  не  потому,  что  не  в  силах
перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и если б я захотел,  то
довольно уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне  обиды;  но  я  не
французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и  соблазн:  природа  до
такой степени ограничила мою деятельность своими тремя  неделями  приговора,
что, может быть, самоубийство есть единственное дело,  которое  я  еще  могу
успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может  быть,  я  и
хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест  иногда  не  малое
дело..." "Объяснение" было окончено; Ипполит, наконец, остановился...
     Есть в крайних случаях та степень последней  цинической  откровенности,
когда нервный человек, раздраженный и выведенный  из  себя,  не  боится  уже
ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам
имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя  слететь  с
колокольни и тем разом разрешить  все  недоумения,  если  таковые  при  этом
окажутся. Признаком этого  состояния  обыкновенно  бывает  и  приближающееся
истощение физических сил.  Чрезвычайное,  почти  неестественное  напряжение,
поддерживавшее до сих пор Ипполита, дошло до этой последней степени. Сам  по
себе этот восемнадцатилетний, истощенный болезнью мальчик казался  слаб  как
сорванный с дерева дрожащий листик; но только что он успел обвести  взглядом
своих слушателей, - в первый раз в продолжение всего последнего часа,  -  то
тотчас же самое  высокомерное,  самое  презрительное  и  обидное  отвращение
выразилось в его взгляде и улыбке. Он спешил своим вызовом. Но  и  слушатели
были в полном негодовании. Все с  шумом  и  досадой  вставали  из-за  стола.
Усталость,  вино,  напряжение  усиливали  беспорядочность  и  как  бы  грязь
впечатлений, если можно так выразиться.
     Вдруг Ипполит быстро вскочил со стула, точно его сорвали с места.
     - Солнце взошло! - вскричал он, увидев блестевшие верхушки  деревьев  и
показывая на них князю точно на чудо: - взошло!
     - А вы думали не взойдет, что ли? - заметил Фердыщенко.
     - Опять жарища на целый день, -  с  небрежною  досадой  бормотал  Ганя,
держа в руках шляпу, потягиваясь и зевая, - ну как на месяц эдакой засухи!..
Идем или нет, Птицын?
     Ипполит прислушивался с удивлением, доходившим до столбняка;  вдруг  он
страшно побледнел и весь затрясся.
     - Вы очень неловко выделываете ваше равнодушие, чтобы меня оскорбить, -
обратился он к Гане, смотря на него в упор, - вы негодяй!
     - Ну, это уж чорт  знает  что  такое,  эдак  расстегиваться!  -  заорал
Фердыщенко: - что за феноменальное слабосилие!
     - Просто дурак, - сказал Ганя. Ипполит несколько скрепился.
     - Я понимаю, господа, - начал он, попрежнему дрожа и осекаясь на каждом
слове, - что я мог заслужить ваше личное мщение, и... жалею, что замучил вас
этим бредом (он указал  на  рукопись),  а  впрочем,  жалею,  что  совсем  не
замучил... (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? - вдруг перескочил
он к нему с вопросом: - замучил или нет? Говорите!
     - Растянуто немного, а впрочем...
     - Говорите все! Не лгите хоть раз в вашей жизни! - дрожал и  приказывал
Ипполит.
     - О, мне решительно все равно! Сделайте одолжение, прошу вас,  оставьте
меня в покое, - брезгливо отвернулся Евгений Павлович.
     - Покойной ночи, князь, - подошел к князю Птицын.
     - Да он сейчас застрелится, что же вы! Посмотрите на него! - вскрикнула
Вера и рванулась к Ипполиту в чрезвычайном испуге и  даже  схватила  его  за
руки: - ведь он сказал, что на восходе солнца застрелится, что же вы!
     - Не застрелится! - с злорадством пробормотало несколько голосов, в том
числе Ганя.
     - Господа, берегитесь! - крикнул Коля, тоже схватив Ипполита за руку: -
вы только на него посмотрите! Князь! Князь, да что же вы!
     Около Ипполита столпились Вера, Коля, Келлер и Бурдовский; все  четверо
схватились за него руками.
     - Он имеет право, право!.. - бормотал Бурдовский, впрочем  тоже  совсем
как потерянный.
     - Позвольте, князь, какие ваши распоряжения? - подошел к князю Лебедев,
хмельной и озлобленный до нахальства.
     - Какие распоряжения?
     - Нет-с; позвольте-с; я хозяин-с, хотя и не  желаю  манкировать  вам  в
уважении... Положим, что и вы хозяин,  но  я  не  хочу,  чтобы  так  в  моем
собственном доме... Так-с.
     - Не застрелится; балует мальчишка!  -  с  негодованием  и  с  апломбом
неожиданно прокричал генерал Иволгин.
     - Ай-да генерал! - похвалил Фердыщенко.
     -  Знаю,  что  не  застрелится,  генерал,  многоуважаемый  генерал,  но
все-таки... ибо я хозяин.
     - Послушайте, господин Терентьев, - сказал вдруг Птицын, простившись  с
князем и протягивая руку Ипполиту, - вы, кажется, в своей тетрадке  говорите
про ваш скелет и завещаете его Академии? Это вы про ваш скелет,  собственный
ваш, то-есть ваши кости завещаете?
     - Да, мои кости...
     - То-то. А то ведь можно ошибиться; говорят, уже был такой случай.
     - Что вы его дразните? - вскричал вдруг князь.
     - До слез довели, - прибавил Фердыщенко.
     Но Ипполит вовсе не плакал. Он двинулся-было с места. но  четверо,  его
обступившие, вдруг разом схватили его за руки. Раздался смех.
     - К тому и вел, что за руки будут держать; на то и тетрадку  прочел,  -
заметил Рогожин. - Прощай, князь. Эк досиделись; кости болят.
     - Если вы действительно хотели  застрелиться,  Терентьев,  -  засмеялся
Евгений Павлович, - то уж я бы, после таких комплиментов,  на  вашем  месте,
нарочно бы не застрелился, чтоб их подразнить.
     - Им ужасно хочется видеть, как  я  застрелюсь!  -  вскинулся  на  него
Ипполит.
     Он говорил точно накидываясь.
     - Им досадно, что не увидят.
     - Так и вы думаете, что не увидят?
     - Я вас не поджигаю; я, напротив, думаю, что  очень  возможно,  что  вы
застрелитесь.  Главное,  не  сердитесь...  -  протянул   Евгений   Павлович,
покровительственно растягивая свои слова.
     - Я теперь только вижу,  что  сделал  ужасную  ошибку,  прочтя  им  эту
тетрадь! - проговорил Ипполит, с таким внезапно доверчивым видом  смотря  на
Евгения Павловича, как будто просил у друга дружеского совета.
     - Положение смешное, но... право, не  знаю,  что  вам  посоветовать,  -
улыбаясь ответил Евгений Павлович.
     Ипполит строго в упор смотрел на него, не отрываясь,  и  молчал.  Можно
было подумать, что минутами он совсем забывался.
     - Нет-с, позвольте-с, манера-то ведь при  этом  какая-с,  -  проговорил
Лебедев, - "застрелюсь, дескать, в парке, чтобы никого не обеспокоить!"  Это
он думает, что он никого не обеспокоит, что сойдет с  лестницы  три  шага  в
сад.
     - Господа... - начал было князь.
     - Нет-с, позвольте-с,  многоуважаемый  князь,  -  с  яростию  ухватился
Лебедев, - так как вы сами изволите видеть, что это  не  шутка,  и  так  как
половина ваших гостей, по крайней  мере,  того  же  мнения  и  уверены,  что
теперь, после произнесенных здесь слов, он уж непременно должен застрелиться
из чести, то я  хозяин-с  и  при  свидетелях  объявляю,  что  приглашаю  вас
способствовать!
     - Что же надо сделать, Лебедев? Я готов вам способствовать.
     - А вот что-с: во-первых,  чтоб  он  тотчас  же  выдал  свой  пистолет,
которым он хвастался пред нами, со всеми  препаратами.  Если  выдаст,  то  я
согласен на то, чтобы допустить его переночевать эту ночь  в  этом  доме,  в
виду болезненного состояния его, с тем, конечно, что  под  надзором  с  моей
стороны. Но завтра пусть непременно отправляется,  куда  ему  будет  угодно;
извините, князь! Если же не выдаст оружия, то я немедленно, сейчас  же  беру
его за руки, я за одну, генерал за другую, и  сей  же  час  пошлю  известить
полицию, и тогда уже  дело  перейдет  на  рассмотрение  полиции-с.  Господин
Фердыщенко, по знакомству, сходит-с.
     Поднялся шум; Лебедев горячился  и  выходил  уже  из  меры;  Фердыщенко
приготовлялся идти в полицию; Ганя неистово настаивал на том, что  никто  не
застрелится. Евгений Павлович молчал.
     - Князь, слетали вы когда-нибудь с колокольни? -  прошептал  ему  вдруг
Ипполит.
     - Н-нет... - наивно ответил князь.
     - Неужели вы  думали,  что  я  не  предвидел  всей  этой  ненависти!  -
прошептал опять Ипполит, засверкав глазами и смотря  на  князя,  точно  и  в
самом деле ждал от него ответа. - Довольно!  -  закричал  он  вдруг  на  всю
публику: - я виноват... больше всех! Лебедев, вот ключ (он вынул портмоне  и
из него стальное кольцо с тремя  или  четырьмя  небольшими  ключиками),  вот
этот, предпоследний... Коля вам укажет... Коля!  Где  Коля?  -  вскричал  он
смотря на Колю и не видя его: - да... вот он вам укажет; он вместе  со  мной
давеча укладывал сак. Сведите его, Коля; у князя в кабинете,  под  столом...
мой сак... этим ключиком, внизу,  в  сундучке...  мой  пистолет  и  рожок  с
порохом. Он сам укладывал давеча, господин Лебедев, он  вам  покажет;  но  с
тем, что завтра рано, когда я поеду в Петербург, вы  мне  отдадите  пистолет
назад. Слышите? Я делаю это для князя; не для вас.
     - Вот так-то лучше! - схватился за ключ Лебедев и,  ядовито  усмехаясь,
побежал в соседнюю комнату. Коля остановился, хотел было что-то заметить, но
Лебедев утащил его за собой.
     Ипполит смотрел на  смеющихся  гостей.  Князь  заметил,  что  зубы  его
стучат, как в самом сильном ознобе.
     - Какие они все негодяи! - опять прошептал Ипполит князю в исступлении.
Когда он говорил с князем, то все наклонялся и шептал.
     - Оставьте их; вы очень слабы...
     - Сейчас, сейчас... сейчас уйду.
     Вдруг он обнял князя.
     - Вы, может быть, находите, что я сумасшедший? - посмотрел он на  него,
странно засмеявшись.
     - Нет, но вы...
     - Сейчас,  сейчас,  молчите;  ничего  не  говорите;  стойте...  я  хочу
посмотреть в ваши глаза... Стойте  так,  я  буду  смотреть.  Я  с  Человеком
прощусь.
     Он стоял и смотрел на князя неподвижно и  молча  секунд  десять,  очень
бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно  хватаясь  за  князя
рукой, точно боясь его выпустить.
     - Ипполит, Ипполит, что с вами? - вскричал князь.
     - Сейчас... довольно...  я  лягу.  Я  за  здоровье  солнца  выпью  один
глоток... Я хочу, я хочу, оставьте!
     Он быстро схватил со стола бокал, рванулся с места и в  одно  мгновение
подошел к сходу с террасы. Князь побежал-было за ним, но случилось так, что,
как нарочно, в это самое  мгновение  Евгений  Павлович  протянул  ему  руку,
прощаясь. Прошла одна секунда, и вдруг всеобщий крик  раздался  на  террасе.
Затем наступила минута чрезвычайного смятения.
     Вот что случилось:
     Подойдя вплоть ко сходу с террасы, Ипполит остановился, держа  в  левой
руке бокал и опустив правую руку в  правый  боковой  карман  своего  пальто.
Келлер уверял потом, что Ипполит еще и прежде все держал эту руку  в  правом
кармане, еще когда говорил с князем и хватал его левою рукой за плечо  и  за
воротник, и что эта-то правая рука в кармане, уверял Келлер,  и  зародила  в
нем  будто  бы  первое  подозрение.  Как  бы  там  ни  было,  но   некоторое
беспокойство заставило и его побежать за Ипполитом. Но и он  не  поспел.  Он
видел только, как вдруг в правой руке Ипполита что-то блеснуло, и как  в  ту
же секунду маленький карманный пистолет очутился вплоть у его виска.  Келлер
бросился схватить его за руку, но в ту же  секунду  Ипполит  спустил  курок.
Раздался резкий, сухой щелчок  курка,  но  выстрела  не  последовало.  Когда
Келлер обхватил Ипполита, тот упал ему на  руки,  точно  без  памяти,  может
быть, действительно воображая, что он уже убит. Пистолет  был  уже  в  руках
Келлера. Ипполита подхватили, подставили стул, усадили его, и все столпились
кругом, все кричали, все спрашивали.  Все  слышали  щелчок  курка  и  видели
человека живого, даже не оцарапанного. Сам Ипполит сидел,  не  понимая,  что
происходит, и обводил всех кругом бессмысленным  взглядом.  Лебедев  и  Коля
вбежали в это мгновение.
     - Осечка? - спрашивали кругом.
     - Может, и не заряжен? - догадывались другие.
     - Заряжен! - провозгласил Келлер, осматривая пистолет: - но...
     - Неужто осечка?
     - Капсюля совсем не было,  -  возвестил  Келлер.  Трудно  и  рассказать
последовавшую жалкую сцену. Первоначальный и  всеобщий  испуг  быстро  начал
сменяться смехом; некоторые  даже  захохотали,  находили  в  этом  злорадное
наслаждение. Ипполит рыдал как в истерике,  ломал  себе  руки,  бросался  ко
всем, даже к Фердыщенку, схватил его обеими руками  и  клялся  ему,  что  он
забыл, "забыл совсем нечаянно, а не нарочно" положить капсюль, что  "капсюли
эти вот все тут, в жилетном его кармане, штук  десять"  (он  показывал  всем
кругом), что он не насадил раньше, боясь нечаянного выстрела, в кармане, что
рассчитывал всегда успеть насадить, когда понадобится,  и  вдруг  забыл.  Он
бросался к князю, к Евгению Павловичу, умолял Келлера, чтоб ему отдали назад
пистолет, что он сейчас всем докажет,  что  "его  честь,  честь"...  что  он
теперь "обесчещен на веки!"...
     Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя,  и
Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с
дочерью, сыном, Бурдовским и генералом остался  у  постели  больного.  Когда
вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты  и  провозгласил
во  всеуслышание,  разделяя  и  отчеканивая  каждое  слово,  в   решительном
вдохновении:
     - Господа, если кто из вас еще раз, вслух, при мне,  усомнится  в  том,
что капсюль забыт нарочно,  и  станет  утверждать,  что  несчастный  молодой
человек играл только комедию, - то таковой из вас будет иметь дело со мной.
     Но ему не отвечали. Гости наконец разошлись, гурьбой и  спеша.  Птицын,
Ганя и Рогожин отправились вместе.
     Князь был очень удивлен, что Евгений Павлович изменил свое намерение  и
уходит не объяснившись.
     - Ведь вы хотели со мной говорить, когда все разойдутся? -  спросил  он
его.
     - Точно так, - сказал Евгений Павлович, вдруг садясь на стул и усаживая
князя подле себя, - но теперь я на время переменил намерение. Признаюсь вам,
что я несколько смущен, да и вы тоже. У меня сбились мысли; кроме того,  то,
о чем мне хочется объясниться с вами, слишком для меня важная вещь, да и для
вас тоже. Видите, князь, мне хоть раз в  жизни  хочется  сделать  совершенно
честное дело, то-есть совершенно без задней мысли, ну,  а  я  думаю,  что  я
теперь, в эту минуту, не совсем способен к совершенно-честному  делу,  да  и
вы, может быть, тоже... то... и... ну, да мы потом объяснимся. Может, и дело
выиграет в ясности, и для меня, и для вас, если мы подождем дня три, которые
я пробуду теперь в Петербурге.
     Тут он опять поднялся со стула, так что странно было зачем  и  садился.
Князю показалось тоже, что Евгений Павлович недоволен и раздражен, и смотрит
враждебно, что в его взгляде совсем не то что давеча.
     - Кстати, вы теперь к страждущему?
     - Да... я боюсь, - проговорил князь.
     - Не бойтесь; проживет наверно недель шесть и даже, может, еще здесь  и
поправится. А лучше всего прогоните-ка его завтра.
     - Может, я и вправду подтолкнул его под руку  тем,  что...  не  говорил
ничего; он, может, подумал, что и я сомневаюсь в том,  что  он  застрелится?
Как вы думаете, Евгений Павлыч?
     - Ни-ни. Вы слишком добры, что еще заботитесь. Я слыхивал об  этом,  но
никогда не видывал в натуре, как человек нарочно застреливается из-за  того,
чтоб его похвалили, или со злости, что его не хвалят за это.  Главное,  этой
откровенности слабосилия не поверил бы! А вы все-таки прогоните его завтра.
     - Вы думаете, он застрелится еще раз?
     - Нет, уж теперь не застрелится. Но  берегитесь  вы  этих  доморощенных
Ласенеров наших! Повторяю вам, преступление слишком  обыкновенное  прибежище
этой бездарной, нетерпеливой и жадной ничтожности.
     - Разве это Ласенер?
     - Сущность та же, хотя, может быть, и разные амплуа. Увидите, если этот
господин не способен укокошить десять душ,  собственно  для  одной  "штуки",
точь-в-точь как он сам нам прочел давеча в объяснении. Теперь мне эти  слова
его спать не дадут.
     - Вы, может быть, слишком уж беспокоитесь.
     - Вы удивительны, князь; вы не верите, что  он  способен  убить  теперь
десять душ.
     - Я боюсь вам ответить; это все очень странно, но...
     - Ну,  как  хотите,  как  хотите!  -  раздражительно  закончил  Евгений
Павлович: - к тому же вы такой храбрый человек; не попадитесь только сами  в
число десяти.
     - Всего вероятнее, что он никого не убьет, -  сказал  князь,  задумчиво
смотря на Евгения Павловича.
     Тот злобно рассмеялся.
     - До свидания, пора! А заметили  вы,  что  он  завещал  копию  с  своей
исповеди Аглае Ивановне?
     - Да, заметил и... думаю об этом.
     - То-то, в случае десяти-то душ, - опять засмеялся Евгений Павлович,  и
вышел.
     Час спустя, уже в четвертом часу, князь сошел в парк. Он пробовал  было
заснуть дома, но не мог, от сильного биения сердца. Дома, впрочем, все  было
устроено и по возможности успокоено;  больной  заснул,  и  прибывший  доктор
объявил, что никакой нет  особенной  опасности.  Лебедев,  Коля,  Бурдовский
улеглись в комнате больного,  чтобы  чередоваться  в  дежурстве;  опасаться,
стало быть, было нечего.
     Но беспокойство князя возрастало с  минуты  на  минуту.  Он  бродил  по
парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда дошел
до площадки пред воксалом  и  увидал  ряд  пустых  скамеек  и  пюпитров  для
оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно  безобразным.
Он поворотил назад и прямо по дороге, по которой проходил вчера с Епанчиными
в воксал, дошел до зеленой скамейки, назначенной ему для свидания, уселся на
ней и вдруг громко рассмеялся, от  чего  тотчас  же  пришел  в  чрезвычайное
негодование. Тоска его продолжалась; ему хотелось куда-нибудь уйти... Он  не
знал куда. Над ним на дереве пела птичка, и он стал глазами искать ее  между
листьями; вдруг птичка вспорхнула с дерева, и в ту же минуту  ему  почему-то
припомнилась та "мушка", в "горячем солнечном  луче",  про  которую  Ипполит
написал, что и "она знает свое место и в общем хоре  участница,  а  он  один
только выкидыш". Эта фраза поразила его еще  давеча,  он  вспомнил  об  этом
теперь. Одно давно забытое воспоминание зашевелилось в  нем  и  вдруг  разом
выяснилось.
     Это было в Швейцарии, в первый год его лечения, даже в  первые  месяцы.
Тогда он еще был совсем как идиот, даже говорить не  умел  хорошо,  понимать
иногда не мог, чего от него требуют. Он раз зашел в горы, в ясный, солнечный
день, и долго ходил с одною мучительною, но никак не  воплощавшеюся  мыслию.
Пред ним было  блестящее  небо,  внизу  озеро,  кругом  горизонт  светлый  и
бесконечный, которому конца края нет.  Он  долго  смотрел  и  терзался.  Ему
вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в  эту  светлую,  бесконечную
синеву и плакал. Мучило его то, что всему этому он совсем чужой. Что же  это
за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому  нет  конца  и  к
которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не
может пристать. Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на
водопаде радуга, каждый вечер снеговая, самая высокая гора,  там  вдали,  на
краю неба, горит  пурпуровым  пламенем;  каждая  "маленькая  мушка,  которая
жужжит около него в горячем солнечном луче, во  всем  этом  хоре  участница:
место знает  свое,  любит  его  и  счастлива";  каждая-то  травка  растет  и
счастлива! И у всего свой путь, и все знает свой путь, с песнью отходит и  с
песнью приходит: один он ничего не знает, ничего не понимает, ни  людей,  ни
звуков, всему чужой и выкидыш. О, он, конечно, не мог говорить  тогда  этими
словами и высказать свой вопрос; он мучился глухо  и  немо;  но  теперь  ему
казалось, что он все это говорил и тогда; все эти самые слова, и что про эту
"мушку" Ипполит взял у него самого, из его тогдашних слов и слез. Он  был  в
этом уверен, и его сердце билось почему-то от этой мысли...
     Он забылся на скамейке, но тревога его  продолжалась  и  во  сне.  Пред
самым сном он вспомнил, что  Ипполит  убьет  десять  человек,  и  усмехнулся
нелепости предположения. Вокруг него  стояла  прекрасная,  ясная  тишина,  с
одним только шелестом листьев, от которого, кажется, становится еще  тише  и
уединеннее кругом. Ему приснилось очень  много  снов  и  все  тревожных,  от
которых он поминутно вздрагивал. Наконец, пришла к нему женщина; он знал ее,
знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, - но странно, - у ней
было теперь как будто совсем не такое лицо, какое  он  всегда  знал,  и  ему
мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице  было  столько
раскаяния и ужасу, что, казалось, - это была страшная преступница, и  только
что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала  на  ее  бледной  щеке;  она
поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая  его  идти
за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не  хотел  признать
ее за преступницу;  но  он  чувствовал,  что  тотчас  же  произойдет  что-то
ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же
недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него
чей-то светлый, свежий смех; чья-то рука вдруг  очутилась  в  его  руке;  он
схватил .эту руку, крепко  сжал  и  проснулся.  Пред  ним  стояла  и  громко
смеялась Аглая.

VIII.
     Она смеялась, но она и негодовала.
     - Спит! Вы спали! - вскричала она с презрительным удивлением.
     - Это вы! - пробормотал князь, еще не совсем опомнившись и с удивлением
узнавая ее: - ах, да! Это свидание... я здесь спал.
     - Видела.
     - Меня никто не будил кроме вас? Никого здесь  кроме  вас  не  было?  Я
думал, здесь была... другая женщина.
     - Здесь была другая женщина?!
     Наконец он совсем очнулся.
     - Это был только сон. - задумчиво  проговорил  он,  -  Странно,  что  в
этакую минуту такой сон... Садитесь.
     Он взял ее за  руку  и  посадил  на  скамейку;  сам  сел  подле  нее  и
задумался. Аглая не  начинала  разговора,  а  только  пристально  оглядывала
своего собеседника. Он тоже взглядывал на нее,  но  иногда  так,  как  будто
совсем не видя ее пред собой. Она начала краснеть.
     - Ах да! - вздрогнул князь: - Ипполит застрелился!
     - Когда? У вас? - спросила она, но без большого удивления: - ведь вчера
вечером он был, кажется, еще жив? Как же вы  могли  тут  спать  после  всего
этого? - вскричала она, внезапно оживляясь.
     - Да ведь он не умер, пистолет не выстрелил.
     По настоянию Аглаи, князь должен был рассказать  тотчас  же  и  даже  в
большой подробности всю историю прошлой ночи. Она торопила  его  в  рассказе
поминутно,  но  сама  перебивала  беспрерывными  вопросами   и   почти   все
посторонними. Между прочим, она с большим любопытством выслушала о том,  что
говорил Евгений Павлович, и несколько раз даже переспросила.
     - Ну, довольно, надо торопиться, - заключила она, выслушав все, - всего
нам только час здесь быть, до восьми часов, потому что в  восемь  часов  мне
надо непременно быть дома, чтобы не узнали, что я здесь сидела, а я за делом
пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об
Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен был не выстрелить, это  к
нему больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться, и что
тут не было обману?
     - Никакого обману.
     - Это и вероятнее.  Он  так  и  написал,  чтобы  вы  мне  принесли  его
исповедь? Зачем же вы не принесли?
     - Да ведь он не умер. Я у него спрошу.
     - Непременно принесите и нечего спрашивать. Ему наверно это будет очень
приятно, потому что он, может быть, с тою целью и стрелял  в  себя,  чтоб  я
исповедь потом прочла. Пожалуста, прошу вас не смеяться над  моими  словами,
Лев Николаич, потому что это очень может так быть.
     - Я не смеюсь, потому что и сам уверен, что отчасти это очень может так
быть.
     - Уверены? Неужели вы тоже так думаете? - вдруг ужасно удивилась Аглая.
     Она спрашивала быстро, говорила скоро, но как будто иногда сбивалась  и
часто не договаривала; поминутно торопилась о чем-то  предупреждать;  вообще
она была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и с  каким-то
вызовом, но, может быть, немного и трусила. На  ней  было  самое  буднишное,
простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала,  краснела  и
сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что  Ипполит  застрелился  для
того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.
     - Конечно, - объяснял князь, - ему хотелось, чтобы, кроме вас, и мы все
его похвалили...
     - Как это похвалили?
     - То-есть, это... как вам сказать? Это очень трудно сказать. Только ему
наверно хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему, что его очень любят
и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может
быть, что он вас имел всех больше в виду, потому что в такую  минуту  о  вас
упомянул... хоть, пожалуй, и сам не знал, что имеет вас в виду.
     - Этого уж я не понимаю совсем: имел в виду и не знал, что имел в виду.
А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать, еще даже
когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и все это  написать
в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробу лежать, и все  будут
надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такие жестокие...  Чего
вы опять улыбаетесь, - быстро прибавила она, нахмуривая брови,  -  вы-то  об
чем еще думаете про себя, когда один  мечтаете?  Может,  фельдмаршалом  себя
воображаете, и что Наполеона разбили?
     - Ну, вот, честное слово, я об этом думаю, особенно  когда  засыпаю,  -
засмеялся князь, - только я не Наполеона, а все австрийцев разбиваю.
     - Я вовсе не желаю с вами шутить, Лев Николаич. С Ипполитом  я  увижусь
сама; прошу вас предупредить его. А с вашей стороны я нахожу,  что  все  это
очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека, как
вы  судите  Ипполита.  У  вас  нежности  нет:  одна  правда,  стало  быть  -
несправедливо.
     Князь задумался.
     - Мне кажется, вы ко мне несправедливы, - сказал он, - ведь я ничего не
нахожу дурного в том, что он так думал потому что все склонны так думать;  к
тому же, может быть, он и не думал  совсем,  а  только  этого  хотел...  ему
хотелось в  последний  раз  с  людьми  встретиться,  их  уважение  и  любовь
заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только  как-то  все  тут  не  так
вышло; тут болезнь и еще что-то! При  том  же  у  одних  все  всегда  хорошо
выходит, а у других ни на что не похоже...
     - Это верно вы о себе прибавили? - заметила Аглая.
     - Да, о себе,  -  ответил  князь,  не  замечая  никакого  злорадства  в
вопросе.
     - Только все-таки я бы никак не заснула на вашем месте; стало быть,  вы
куда ни приткнетесь, так тут уж и спите; это очень нехорошо с вашей стороны.
     - Да ведь я всю ночь не спал, а потом ходил, ходил, был на музыке...
     - На какой музыке?
     - Там, где играли вчера, а потом  пришел  сюда,  сел,  думал,  думал  и
заснул.
     - А, так вот как? Это изменяет в вашу пользу... А зачем  вы  на  музыку
ходили?
     - Не знаю, так...
     - Хорошо, хорошо, потом; вы все меня перебиваете, и что  мне  за  дело,
что вы ходили на музыку? О какой это женщине вам приснилось?
     - Это... об... вы ее видели...
     - Понимаю, очень понимаю. Вы очень ее...  Как  она  вам  приснилась,  в
каком виде? А впрочем, я и знать ничего не хочу,  -  отрезала  она  вдруг  с
досадой. - Не перебивайте меня...
     Она переждала немного, как бы собираясь с духом или стараясь  разогнать
досаду.
     - Вот в чем все дело, для чего  я  вас  позвала:  я  хочу  сделать  вам
предложение быть моим другом.  Что  вы  так  вдруг  на  меня  уставились?  -
прибавила она почти с гневом.
     Князь действительно очень вглядывался в нее в эту минуту, заметив,  что
она опять начала ужасно краснеть. В таких случаях, чем более  она  краснела,
тем более, казалось, и сердилась на себя за это, что видимо выражалось в  ее
сверкавших глазах; обыкновенно, минуту спустя, она уже переносила свой  гнев
на того, с кем говорила, был или не  был  тот  виноват,  и  начинала  с  ним
ссориться. Зная и чувствуя  свою  дикость  и  стыдливость,  она  обыкновенно
входила в разговор мало и была молчаливее  других  сестер,  иногда  даже  уж
слишком молчалива. Когда же, особенно в таких щекотливых случаях, непременно
надо было заговорить, то начинала разговор с необыкновенным  высокомерием  и
как будто с каким-то вызовом.  Она  всегда  предчувствовала  наперед,  когда
начинала или хотела начать краснеть.
     -  Вы,  может  быть,  не  хотите  принять  предложение,  -  высокомерно
поглядела она на князя.
     - О, нет, хочу, только это совсем  не  нужно...  то-есть,  я  никак  не
думал, что надо делать такое предложение, - сконфузился князь.
     - А что же вы думали? Для чего же бы я сюда вас позвала? Что у  вас  на
уме? Впрочем, вы, может, считаете меня маленькою дурой, как  все  меня  дома
считают?
     - Я не знал, что вас считают дурой, я... я не считаю.
     - Не считаете? Очень умно с вашей стороны. Особенно умно высказано.
     - По-моему, вы даже, может быть,  и  очень  умны  иногда,  -  продолжал
князь, - вы давеча вдруг сказали одно слово очень умное. Вы сказали про  мое
сомнение  об  Ипполите:  "тут  одна  только  правда,   а   стало   быть,   и
несправедливо". Это я запомню и обдумаю.
     Аглая вдруг вспыхнула от удовольствия. Все эти перемены  происходили  в
ней  чрезвычайно  откровенно  и  с  необыкновенною  быстротой.  Князь   тоже
обрадовался и даже рассмеялся от радости, смотря на нее.
     - Слушайте же, - начала она опять, - я долго ждала вас, чтобы  вам  все
это рассказать, с тех самых пор ждала, как вы мне то письмо оттуда  написали
и даже раньше... Половину вы вчера от меня уже услышали:  я  вас  считаю  за
самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее, и
если говорят про вас, что у вас ум... то-есть, что вы больны иногда умом, то
это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле
больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки  говорю),
то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и  не
снился, потому что есть два ума: главный и не главный. Так? Ведь так?
     - Может быть и так, - едва проговорил князь; у него  ужасно  дрожало  и
стукало сердце.
     - Я так и знала, что вы поймете, - с важностью продолжала она. -  Князь
Щ. и Евгений Павлыч ничего в этих двух умах не понимают, Александра тоже,  а
представьте себе: maman поняла.
     - Вы очень похожи на Лизавету Прокофьевну.
     - Как это? Неужели? - удивилась Аглая.
     - Ей богу так.
     - Я благодарю вас, - сказала она, подумав, - я очень рада,  что  похожа
на maman. Вы, стало быть, очень ее уважаете?  -  прибавила  она,  совсем  не
замечая наивности вопроса.
     - Очень, очень, и я рад, что вы это так прямо поняли.
     - И я рада, потому что я заметила, как над ней  иногда...  смеются.  Но
слушайте главное: я долго думала и наконец вас выбрала.  Я  не  хочу,  чтобы
надо мной дома смеялись, я не хочу, чтобы меня считали за маленькую дуру;  я
не хочу, чтобы меня дразнили... Я это все сразу поняла  и  наотрез  отказала
Евгению Павлычу, потому что я  не  хочу,  чтобы  меня  беспрерывно  выдавали
замуж! Я хочу... я хочу... ну, я хочу бежать из дому, а вас  выбрала,  чтобы
вы мне способствовали.
     - Бежать из дому! - вскричал князь.
     - Да, да, да, бежать из дому!  -  вскричала  она  вдруг,  воспламеняясь
необыкновенным гневом: - я не хочу, не хочу, чтобы там вечно заставляли меня
краснеть. Я не хочу краснеть ни пред  ними,  ни  пред  князем  Щ.,  ни  пред
Евгением Павлычем, ни перед кем, а потому и выбрала вас. С вами я хочу  все,
все говорить, даже про самое главное, когда захочу; с своей стороны и вы  не
должны ничего скрывать от меня. Я хочу  хоть  с  одним  человеком  обо  всем
говорить, как с собой. Они вдруг стали говорить, что я вас жду и что  я  вас
люблю. Это еще до вашего приезда было, а я им письма не показывала; а теперь
уж все говорят. Я хочу быть смелою и ничего не бояться.  Я  не  хочу  по  их
балам ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела  уйти.  Я  двадцать
лет как у них закупорена, и все меня замуж выдают. Я  еще  четырнадцати  лет
думала бежать, хоть и дура была. Теперь я уже все рассчитала  и  вас  ждала,
чтобы все расспросить об  загранице.  Я  ни  одного  собора  готического  не
видала, я хочу в Риме быть, я хочу все кабинеты ученые осмотреть, я  хочу  в
Париже учиться; я весь последний год готовилась и  училась,  и  очень  много
книг прочла; я все запрещенные книги прочла. Александра и Аделаида все книги
читают, им можно, а мне не все дают, за мной надзор. Я с  сестрами  не  хочу
ссориться, но матери и отцу  я  давно  уже  объявила,  что  хочу  совершенно
изменить мое социальное положение. Я положила заняться воспитанием, и  я  на
вас рассчитывала, потому что вы говорили, что любите детей. Можем мы  вместе
заняться воспитанием, хоть не сейчас, так в будущем? Мы вместе будем  пользу
приносить; я не хочу быть генеральскою дочкой... Скажите,  вы  очень  ученый
человек?
     - О, совсем нет.
     - Это жаль, а я думала... как же я это думала? Вы все-таки меня  будете
руководить, потому что я вас выбрала.
     - Это нелепо, Аглая Ивановна.
     - Я хочу, я хочу бежать из дому! - вскричала  она,  и  опять  глаза  ее
засверкали: -  если  вы  не  согласитесь,  так  я  выйду  замуж  за  Гаврилу
Ардалионовича. Я не хочу,  чтобы  меня  дома  мерзкою  женщиной  почитали  и
обвиняли бог знает в чем.
     - В уме ли вы? - чуть не вскочил князь с места: - в чем  вас  обвиняют,
кто обвиняет?
     - Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий ваш Коля!  Если
прямо не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и  матери,
и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра  и  папаша
сказали мне, что я сама не понимаю, что вру и какие слова говорю. А я им тут
прямо отрезала, что я уже все понимаю, все слова, что я  уже  не  маленькая,
что я еще два года назад нарочно два романа Поль-де-Кока прочла,  чтобы  про
все узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок не упала.
     У князя мелькнула вдруг странная  мысль.  Он  посмотрел  пристально  на
Аглаю и улыбнулся.
     Ему даже не верилось, что пред ним сидит та самая высокомерная девушка,
которая  так  гордо  и  заносчиво  прочитала  ему  когда-то  письмо  Гаврилы
Ардалионовича. Он понять не мог, как в такой заносчивой,  суровой  красавице
мог оказаться такой ребенок, может быть,  действительно  даже  и  теперь  не
понимающий всех слов ребенок.
     - Вы все дома жили, Аглая Ивановна? - спросил он: - я хочу сказать,  вы
никуда не ходили в школу какую-нибудь, не учились в институте?
     - Никогда и никуда не ходила;  все  дома  сидела,  закупоренная  как  в
бутылке, и из бутылки прямо и замуж  пойду;  что  вы  опять  усмехаетесь?  Я
замечаю, что вы тоже, кажется, надо мной смеетесь и их  сторону  держите,  -
прибавила она, грозно нахмурившись; - не сердите меня, я и без того не знаю,
что со мной делается... я убеждена, что вы пришли сюда в полной уверенности,
что  я  в  вас  влюблена  и  позвала  вас  на  свидание,  -   отрезала   она
раздражительно.
     - Я действительно вчера боялся этого, - простодушна  проболтался  князь
(он был очень смущен); - но сегодня я убежден, что вы...
     - Как! - вскричала Аглая, и нижняя  губка  ее  вдруг  задрожала:  -  вы
боялись, что я...  вы  смели  думать,  что  я...  Господи!  Вы  подозревали,
пожалуй, что я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в  сети  завлечь,  и  потом
чтобы нас тут застали и принудили вас на мне жениться...
     - Аглая Ивановна! как вам не совестно? Как могла  такая  грязная  мысль
зародиться в вашем чистом, невинном сердце? Бьюсь об заклад, что вы сами  ни
одному вашему слову не верите и... сами не знаете, что говорите!
     Аглая сидела, упорно потупившись,  точно  сама  испугавшись  того,  что
сказала.
     - Совсем мне не стыдно, - пробормотала она, - почему вы знаете,  что  у
меня сердце невинное? Как смели вы тогда мне любовное письмо прислать?
     -  Любовное  письмо?  Мое  письмо  -   любовное!   Это   письмо   самое
почтительное, это письмо из сердца моего вылилось  в  самую  тяжелую  минуту
моей жизни! Я вспомнил тогда о вас, как о каком-то свете... я...
     - Ну, хорошо, хорошо, - перебила вдруг она, но совершенно  не  тем  уже
тоном, а в совершенном раскаянии и чуть ли не в испуге, даже  наклонилась  к
нему, стараясь все еще не глядеть на него прямо, хотела было тронуть его  за
плечо, чтоб еще убедительнее попросить не сердиться; - хорошо,  -  прибавила
она ужасно  застыдившись;  -  я  чувствую,  что  я  очень  глупое  выражение
употребила. Это я так... чтобы вас испытать. Примите, как будто  и  не  было
говорено. Если  же  я  вас  обидела,  то  простите.  Не  смотрите  на  меня,
пожалуста, прямо, отвернитесь. Вы сказали, что это очень  грязная  мысль:  я
нарочно сказала, чтобы вас уколоть.  Иногда  я  сама  боюсь  того,  что  мне
хочется сказать, да вдруг и скажу.  Вы  сказали  сейчас,  что  написали  это
письмо в самую тяжелую минуту вашей жизни... Я знаю в какую  это  минуту,  -
тихо проговорила она, опять смотря в землю.
     - О, если бы вы могли все знать!
     - Я все знаю! - вскричала она с новым волнением:  -  вы  жили  тогда  в
одних  комнатах,  целый  месяц,  с  этою  мерзкою  женщиной,  с  которою  вы
убежали...
     Она уже не покраснела, а побледнела, выговаривая это, и вдруг встала  с
места, точно забывшись, но тотчас же, опомнившись, села; губка ее долго  еще
продолжала вздрагивать. Молчание продолжалось с  минуту.  Князь  был  ужасно
поражен внезапностью выходки и не знал, чему приписать ее.
     - Я вас совсем не люблю - вдруг, сказала она, точно отрезала.
     Князь не ответил; опять помолчали с минуту.
     - Я люблю Гаврилу Ардалионовича... - проговорила она скороговоркой,  но
чуть слышно и еще больше наклонив голову.
     - Это неправда. - проговорил князь тоже почти шепотом.
     - Стало быть, я лгу? Это правда; я дала ему  слово,  третьего  дня,  на
этой самой скамейке.
     Князь испугался и на мгновение задумался.
     - Это неправда, - повторил он решительно, - вы все это выдумали.
     - Удивительно вежливо. Знайте, что он исправился; он любит  меня  более
своей жизни. Он предо мной сжег свою руку, чтобы только доказать, что  любит
меня более своей жизни.
     - Сжег свою руку?
     - Да, свою руку. Верьте,  не  верьте  -  мне  все  равно.  Князь  опять
замолчал. В словах Аглаи не было шутки; она сердилась.
     - Что ж, он приносил сюда с собой свечку, если это  здесь  происходило?
Иначе я не придумаю...
     - Да... свечку. Что же тут невероятного?
     - Целую или в подсвечнике?
     - Ну да... нет... половину свечки...  огарок...  целую  свечку,  -  все
равно, отстаньте!.. И спички, если хотите,  принес.  Зажег  свечку  и  целые
полчаса держал палец на свечке; разве это не может быть?
     - Я видел его вчера; у него здоровые пальцы.
     Аглая вдруг прыснула со смеху, совсем как ребенок.
     - Знаете, для чего я сейчас солгала? - вдруг обернулась она к  князю  с
самою детскою доверчивостью и еще со смехом, дрожавшим на ее губах: - потому
что когда лжешь, то если ловко вставишь что-нибудь не  совсем  обыкновенное,
что-нибудь эксцентрическое, ну, знаете, что-нибудь, что  уж  слишком  резко,
или даже совсем не бывает, то  ложь  становится  гораздо  вероятнее.  Это  я
заметила. У меня только дурно вышло, потому что я не сумела...
     Вдруг она опять нахмурилась, как бы опомнившись.
     - Если я тогда, - обратилась она  к  князю,  серьезно  и  даже  грустно
смотря на него, - если я тогда и прочла вам про "бедного  рыцаря",  то  этим
хоть и хотела... похвалить вас заодно, но тут же хотела и заклеймить вас  за
поведение ваше и показать вам, что я все знаю...
     - Вы очень несправедливы ко мне...  к  той  несчастной,  о  которой  вы
сейчас так ужасно выразились, Аглая.
     - Потому что я все знаю, все, потому так и выразилась! Я знаю, как  вы,
полгода назад, при всех предложили ей вашу руку. Не перебивайте, вы  видите,
я говорю без коментариев. После этого она бежала с Рогожиным; потом вы  жили
с ней в деревне какой-то, или в городе, и она от вас ушла к кому-то.  (Аглая
ужасно покраснела.) Потом она опять воротилась к Рогожину, который любит  ее
как... как сумасшедший. Потом  вы,  тоже  очень  умный  человек,  прискакали
теперь за ней сюда, тотчас же как узнали, что она  в  Петербург  воротилась.
Вчера вечером вы бросились ее защищать, а сейчас во сне ее видели... Видите,
что я все знаю; ведь вы для нее, для нее сюда приехали?
     - Да, для нее, - тихо ответил князь, грустно и задумчиво склонив голову
и не подозревая, каким сверкающим взглядом глянула на него Аглая, - для нее,
чтобы только узнать... Я не верю в ее счастье  с  Рогожиным,  хотя...  одним
словом, я не знаю, что бы я мог тут для нее  сделать  и  чем  помочь,  но  я
приехал.
     Он вздрогнул и поглядел на Аглаю; та с ненавистью слушала его.
     - Если приехали,  не  зная  зачем,  стало  быть,  уж  очень  любите,  -
проговорила она наконец.
     - Нет, - ответил князь, - нет, не люблю. О, если бы вы знали,  с  каким
ужасом вспоминаю я то время, которое провел с нею!
     Даже содрогание прошло по его телу при этих словах.
     - Говорите все, - сказала Аглая.
     - Тут ничего нет такого, чего бы вы не могли выслушать.  Почему  именно
вам хотел я все это рассказать, и вам одной, - не знаю; может  быть,  потому
что вас в самом деле очень любил. Эта несчастная женщина  глубоко  убеждена,
что она самое павшее, самое порочное  существо  из  всех  на  свете.  О,  не
позорьте ее, не бросайте камня. Она слишком замучила  себя  самое  сознанием
своего незаслуженного позора! И  чем  она  виновата,  о  боже  мой!  О,  она
поминутно в исступлении кричит, что не  признает  за  собой  вины,  что  она
жертва людей, жертва развратника и злодея; но что бы она  вам  ни  говорила,
знайте, что она сама, первая, не верит себе, и что она всею  совестью  своею
верит, напротив, что она... сама виновна. Когда я  пробовал  разогнать  этот
мрак, то она доходила до таких страданий, что мое сердце никогда не заживет,
пока я буду помнить об этом ужасном времени. У меня точно  сердце  прокололи
раз навсегда. Она бежала от меня, знаете для  чего?  Именно  чтобы  доказать
только мне, что она - низкая. Но всего тут ужаснее то, что она и сама, может
быть, не знала того, что только мне хочет доказать это, а бежала потому, что
ей непременно, внутренно хотелось сделать позорное дело,  чтобы  самой  себе
сказать тут же: "вот ты сделала новый позор, стало быть, ты  низкая  тварь!"
О,  может  быть,  вы  этого  не  поймете,  Аглая!  Знаете  ли,  что  в  этом
беспрерывном сознании позора  для  нее,  может  быть,  заключается  какое-то
ужасное,  неестественное  наслаждение,  точно  отмщение  кому-то.  Иногда  я
доводил ее до того, что она как бы опять видела кругом себя свет; но  тотчас
же опять возмущалась и до того доходила, что меня же с горечью  обвиняла  за
то, что я высока себя над нею ставлю (когда у  меня  и  в  мыслях  этого  не
было), и прямо объявила мне, наконец, на предложение брака, что  она  ни  от
кого не требует ни высокомерного сострадания, ни помощи, ни "возвеличения до
себя". Вы видели ее вчера; неужто вы  думаете,  что  она  счастлива  с  этою
компанией, что это ее общество? Вы не знаете, как  она  развита  и  что  она
может понять! Она даже удивляла меня иногда!
     - Вы и там читали ей такие же... проповеди?
     - О, нет, - задумчиво продолжал князь, не замечая  тона  вопроса,  -  я
почти все молчал. Я часто хотел говорить, но я, право, не знал, что сказать.
Знаете, в иных случаях лучше совсем не говорить. О, я  любил  ее;  о,  очень
любил... но потом... потом... потом она все угадала...
     - Что угадала?
     - Что мне только жаль ее, а что я... уже не люблю ее.
     - Почему вы знаете,  может,  она  в  самом  деле  влюбилась  в  того...
помещика, с которым ушла?
     - Нет, я все знаю; она лишь насмеялась над ним.
     - А над вами никогда не смеялась?
     - Н-нет. Она смеялась со злобы; о, тогда она  меня  ужасно  укоряла,  в
гневе, - и сама страдала! Но... потом... о, не напоминайте,  не  напоминайте
мне этого!
     Он закрыл себе лицо руками.
     - А знаете ли вы, что она почти каждый день пишет ко мне письма?
     - Стало быть, это правда! - вскричал князь в тревоге: -  я  слышал,  но
все еще не хотел верить.
     - От кого слышали? - пугливо встрепенулась Аглая.
     - Рогожин сказал мне вчера, только не совсем ясно.
     - Вчера? Утром вчера? Когда вчера? Пред музыкой или после?
     - После; вечером, в двенадцатом часу.
     - А-а, ну, коли Рогожин... А знаете,  о  чем  она  пишет,  мне  в  этих
письмах?
     - Я ничему не удивляюсь; она безумная.
     - Вот эти письма (Аглая вынула из кармана три письма в трех конвертах и
бросила их пред  князем).  Вот  уже  целую  неделю  она  умоляет,  склоняет,
обольщает меня, чтоб я за вас вышла замуж. Она... ну да, она  умна,  хоть  и
безумная, и вы правду говорите, что она гораздо умнее меня... она пишет мне,
что в меня влюблена, что каждый день ищет случая видеть меня,  хоть  издали.
Она пишет, что вы любите меня, что она это знает, давно заметила, и что вы с
ней обо мне там говорили. Она хочет видеть вас счастливым; она уверена,  что
только я составлю ваше счастие... Она так дико пишет... странно... Я  никому
не показала писем, я вас  ждала;  вы  знаете,  что  это  значит?  Ничего  не
угадываете?
     - Это сумасшествие; доказательство ее безумия, -  проговорил  князь,  и
губы его задрожали.
     - Вы уж не плачете ли?
     - Нет, Аглая, нет, я не плачу, - посмотрел на нее князь.
     - Что же мне тут делать? Что вы мне посоветуете? Не могу же я  получать
эти письма!
     - О, оставьте ее, умоляю вас! - вскричал князь: - что вам делать в этом
мраке; я употреблю все усилия, чтоб она вам не писала больше.
     - Если так, то вы человек без сердца! - вскричала Аглая: -  неужели  вы
не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного она любит!  Неужели
вы все в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете,  что  это  такое,
что означают эти письма? Это ревность; это больше чем  ревность!  Она...  вы
думаете она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как  она  пишет  здесь  в
письмах? Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!
     Князь вздрогнул; сердце его замерло.  Но  он  в  удивлении  смотрел  на
Аглаю: странно ему было признать, что этот ребенок давно уже женщина.
     - Бог видит, Аглая,  чтобы  возвратить  ей  спокойствие  и  сделать  ее
счастливою, я отдал бы жизнь мою, но... я уже не могу любить ее, и  она  это
знает!
     - Так пожертвуйте собой, это же так к вам идет! Вы ведь  такой  великий
благотворитель. И не говорите мне "Аглая"... Вы и давеча сказали мне просто:
"Аглая"... Вы должны, вы обязаны воскресить  ее,  вы  должны  уехать  с  ней
опять, чтоб умирять и успокоивать ее сердце. Да ведь вы же ее и любите!
     - Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и...  может
быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно, что она со мной погибнет,  и  потому
оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в семь часов; я, может быть,  не
пойду теперь. В своей гордости она никогда не простит мне любви моей, - и мы
оба погибнем! Это неестественно, но тут все неестественно. Вы говорите,  она
любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь, после того
что я уже вытерпел! Нет, тут другое, а не любовь!
     - Как вы побледнели! - испугалась вдруг Аглая.
     - Ничего; я мало спал; ослаб, я... мы действительно  про  вас  говорили
тогда, Аглая...
     - Так это правда? Вы действительно могли с нею обо мне говорить и...  и
как могли вы меня полюбить, когда всего один раз меня видели?
     - Я не знаю как. В моем тогдашнем мраке  мне  мечталась...  мерещилась,
может быть, новая заря. Я не знаю, как подумал о вас об первой. Я правду вам
тогда написал, что не знаю. Все это была только мечта от тогдашнего ужаса...
Я потом стал заниматься; я три года бы сюда не приехал...
     - Стало быть, приехали для нее?
     И что-то задрожало в голосе Аглаи.
     - Да, для нее.
     Прошло минуты две мрачного молчания с обеих сторон. Аглая  поднялась  с
места.
     - Если вы говорите, - начала она нетвердым голосом,  -  если  вы,  сами
верите, что эта... ваша женщина... безумная, то мне  ведь  дела  нет  до  ее
безумных фантазий... Прошу вас, Лев Николаич, взять эти три письма и бросить
ей от меня! И если она, - вскричала вдруг Аглая, - если  она  осмелится  еще
раз мне прислать одну строчку, то скажите ей, что я пожалуюсь отцу и что  ее
сведут в смирительный дом...
     Князь вскочил и в испуге смотрел на внезапную ярость Аглаи; и вдруг как
бы туман упал пред ним...
     - Вы не можете так чувствовать... это неправда! - бормотал он.
     - Это правда! правда! - вскрикивала Аглая, почти не помня себя.
     - Что такое правда? Какая  правда?  -  раздался  подле  них  испуганный
голос.
     Пред ними стояла Лизавета Прокофьевна.
     - То правда, что я за Гаврилу Ардалионовича замуж иду!  Что  я  Гаврилу
Ардалионовича люблю и бегу с ним завтра же из дому!  -  набросилась  на  нее
Аглая. - Слышали вы? Удовлетворено ваше любопытство? Довольны вы этим?
     И она побежала домой.
     - Нет, уж вы, батюшка, теперь не уходите, - остановила  князя  Лизавета
Прокофьевна, - сделайте одолжение, пожалуйте ко мне  объясниться...  Что  же
это за мука такая, я и так всю ночь не спала...
     Князь пошел за нею.

IX.
     Войдя в  свой  дом,  Лизавета  Прокофьевна  остановилась  в  первой  же
комнате;  дальше  она  идти  не  могла  и  опустилась  на  кушетку,   совсем
обессиленная, позабыв даже пригласить  князя  садиться.  Это  была  довольно
большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на
этажерках у окон, и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас
же вошли Аделаида и Александра, вопросительно  и  с  недоумением  смотря  на
князя и на мать.
     Девицы обыкновенно вставали на даче около девяти часов; одна  Аглая,  в
последние два-три дня,  повадилась  вставать  несколько  раньше  и  выходила
гулять в сад, но все-таки не в семь часов, а  в  восемь  или  даже  попозже.
Лизавета Прокофьевна, действительно не спавшая ночь от разных своих  тревог,
поднялась около восьми часов, нарочно с тем чтобы встретить  в  саду  Аглаю,
предполагая, что та уже встала; но ни в саду, ни в спальне ее не нашла.  Тут
она встревожилась окончательно и разбудила дочерей. От служанки узнали,  что
Аглая Ивановна еще в седьмом часу вышла в  парк.  Девицы  усмехнулись  новой
фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что  Аглая,  пожалуй,
еще рассердится, если та пойдет в парк ее отыскивать, и  что,  наверно,  она
сидит теперь с книгой на зеленой скамейке, о которой она еще три  дня  назад
говорила, и за которую чуть не поссорилась с князем Щ., потому  что  тот  не
нашел в местоположении этой скамейки ничего особенного.  Застав  свидание  и
слыша странные слова дочери, Лизавета Прокофьевна была ужасно  испугана,  по
многим причинам; но приведя теперь с собой князя, струсила, что начала дело:
"почему ж Аглая не могла бы встретиться и разговориться с  князем  в  парке,
даже, наконец, если б это было и наперед условленное у них свидание?"
     - Не подумайте, батюшка-князь, - скрепилась она, наконец, - что  я  вас
допрашивать сюда притащила... Я, голубчик, после вчерашнего вечера, может, и
встречаться-то с тобой долго не пожелала бы...
     Она было немного осеклась.
     - Но все-таки вам бы очень хотелось узнать, как мы встретились  сегодня
с Аглаей Ивановной? - весьма спокойно докончил князь.
     - Ну, что ж, и хотелось! - вспыхнула тотчас же Лизавета Прокофьевна.  -
Не струшу и прямых слов. Потому что никого не  обижаю  и  никого  не  желала
обидеть...
     - Помилуйте, и без обиды натурально хочется узнать; вы мать. Мы сошлись
сегодня с Аглаей Ивановной у зеленой  скамейки  ровно  в  семь  часов  утра,
вследствие ее вчерашнего приглашения.  Она  дала  мне  знать  вчера  вечером
запиской, что ей надо видеть меня и говорить  со  мной  о  важном  деле.  Мы
свиделись и проговорили целый час о делах, собственно одной  Аглаи  Ивановны
касающихся; вот и все.
     - Конечно, все, батюшка, и без всякого сомнения все, -  с  достоинством
произнесла Лизавета Прокофьевна.
     - Прекрасно, князь! - сказала Аглая, вдруг входя в комнату: - благодарю
вас от всего сердца, что сочли и меня неспособною унизиться  здесь  до  лжи.
Довольно с вас, maman, или еще намерены допрашивать?
     - Ты знаешь, что мне пред тобой краснеть еще ни в чем  до  сих  пор  не
приходилось... хотя ты, может, и рада бы была тому, - назидательно  ответила
Лизавета Прокофьевна. - Прощайте, князь, простите и меня, что обеспокоила. И
надеюсь, вы останетесь уверены в неизменном моем к вам уважении.
     Князь тотчас же откланялся на обе стороны и молча вышел.  Александра  и
Аделаида  усмехнулись  и  пошептались  о  чем-то  промеж   собой.   Лизавета
Прокофьевна строго на них поглядела.
     - Мы только тому, maman, - засмеялась Аделаида, - что князь так чудесно
раскланялся: иной раз совсем мешок, а тут вдруг как... как Евгений Павлыч.
     - Деликатности и достоинству само сердце  учит,  а  не  танцмейстер,  -
сентенциозно заключила Лизавета Прокофьевна и прошла к себе на верх, даже  и
не поглядев на Аглаю.
     Когда князь воротился к себе, уже около  девяти  часов,  то  застал  на
террасе Веру Лукьяновну и служанку. Они вместе прибирали и  подметали  после
вчерашнего беспорядка.
     - Слава богу, успели покончить до приходу! - радостно сказала Вера.
     - Здравствуйте; у меня немного голова кружится;  я  плохо  спал;  я  бы
заснул.
     - Здесь на террасе, как вчера? Хорошо.  Я  скажу  всем,  чтобы  вас  не
будили. Папаша ушел куда-то.
     Служанка  вышла;  Вера  отправилась  было  за  ней,  но  воротилась   и
озабоченно подошла к князю.
     - Князь, пожалейте этого... несчастного; не прогоняйте его сегодня.
     - Ни за что не прогоню; как он сам хочет.
     - Он ничего теперь не сделает и... не будьте с ним строги.
     - О, нет, зачем же?
     - И... не смейтесь над ним; вот это самое главное.
     - О, отнюдь нет!
     - Глупа я, что такому человеку, как вы, говорю об этом, -  закраснелась
Вера. - А хоть вы и устали, - засмеялась она, полуобернувшись, чтоб уйти,  -
а у вас такие славные глаза в эту минуту... счастливые.
     - Неужто счастливые? - с живостью спросил князь, и радостно рассмеялся.
     Но  Вера,  простодушная  и  нецеремонная,  как  мальчик,  вдруг  что-то
сконфузилась, покраснела еще больше и, продолжая смеяться,  торопливо  вышла
из комнаты.
     "Какая... славная..." подумал князь, и тотчас забыл о ней. Он  зашел  в
угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками лицо  и
просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в  боковой  карман
руку и вынул три письма.
     Но опять отворилась дверь, и вошел Коля. Князь точно  обрадовался,  что
пришлось положить назад в карман письма и удалить минуту.
     - Ну, происшествие! -  сказал  Коля,  усаживаясь  на  кушетке  и  прямо
подходя к предмету, как и все ему подобные. -  Как  вы  теперь  смотрите  на
Ипполита? Без уважения?
     - Почему же... но, Коля, я устал... При том же об этом слишком  грустно
опять начинать... Что он, однако?
     - Спит и еще два часа проспит. Понимаю; вы  дома  не  спали,  ходили  в
парке... конечно, волнение... еще бы!
     - Почему вы знаете, что я ходил в парке и дома не спал?
     - Вера сейчас говорила.  Уговаривала  не  входить;  я  не  утерпел,  на
минутку. Я эти два часа продежурил у постели; теперь Костю Лебедева  посадил
на очередь. Бурдовский отправился. Так ложитесь же, князь; спокойной...  ну,
спокойного дня! Только, знаете, я поражен!
     - Конечно... все это...
     - Нет, князь, нет; я поражен "Исповедью". Главное тем  местом,  где  он
говорит о провидении и о будущей жизни. Там есть одна ги-гант-ская мысль!
     Князь ласково посмотрел на Колю, который, конечно, затем и зашел, чтобы
поскорей поговорить про гигантскую мысль.
     - Но главное, главное не в одной мысли, а во  всей  обстановке!  Напиши
это Вольтер, Руссо, Прудон, я  прочту,  замечу,  но  не  поражусь  до  такой
степени. Но человек, который знает наверно, что ему остается десять минут, и
говорит так, - ведь это гордо! Ведь это  высшая  независимость  собственного
достоинства, ведь это значит бравировать прямо... Нет, это  гигантская  сила
духа! И после этого утверждать, что он нарочно не  положил  капсюля,  -  это
низко и неестественно! А знаете, ведь он обманул  вчера,  схитрил:  я  вовсе
никогда с ним сак не укладывал и никакого пистолета не  видал;  он  сам  все
укладывал, так что он  меня  вдруг  с  толку  сбил.  Вера  говорит,  что  вы
оставляете его здесь; клянусь, что не будет опасности, тем более, что мы все
при нем безотлучно.
     - А кто из вас там был ночью?
     - Я, Костя Лебедев, Бурдовский; Келлер побыл немного, а  потом  перешел
спать к Лебедеву, потому что у нас не на чем было лечь. Фердыщенко тоже спал
у Лебедева, в семь часов  ушел.  Генерал  всегда  у  Лебедева,  теперь  тоже
ушел... Лебедев, может быть, к вам придет сейчас; он,  не  знаю  зачем,  вас
искал, два раза спрашивал. Пускать его или не пускать, коли вы спать ляжете?
Я тоже спать иду. Ах, да, сказал бы я вам  одну  вещь;  удивил  меня  давеча
генерал, Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство: почти даже  в
шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг генерала и до того еще  хмельного,
что меня не узнал; стоит предо мной как столб; так и накинулся на меня,  как
очнулся:  "что,  дескать,  больной?  Я  шел  узнать   про   больного..."   Я
отрапортовал, ну - то, се. "Это все хорошо, говорит, но я главное шел, затем
и встал, чтобы тебя предупредить; я имею  основание  предполагать,  что  при
господине  Фердыщенке  нельзя  всего  говорить  и...   надо   удерживаться".
Понимаете, князь?
     - Неужто? Впрочем... для нас все равно.
     - Да, без сомнения, все равно, мы не масоны! Так что я даже  подивился,
что генерал нарочно шел меня из-за этого ночью будить.
     - Фердыщенко ушел, вы говорите?
     - В семь часов; зашел ко мне мимоходом:  я  дежурю!  Сказал,  что  идет
доночевывать к Вилкину, - пьяница такой есть один, Вилкин. Ну, иду! А вот  и
Лукьян Тимофеич... Князь хочет спать, Лукьян Тимофеич; оглобли назад!
     -  Единственно  на  минуту,   многоуважаемый   князь,   по   некоторому
значительному в моих глазах делу, - натянуто и каким-то  проникнутым  тоном,
вполголоса проговорил вошедший Лебедев, и с важностию поклонился. Он  только
что воротился и даже к себе не успел зайти, так что и  шляпу  еще  держал  в
руках. Лицо его было озабоченное  и  с  особенным,  необыкновенным  оттенком
собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.
     - Вы меня два раза спрашивали? Вы, может быть, все беспокоитесь  насчет
вчерашнего...
     - Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы, князь? О,  нет-с;
вчера мои мысли были  в  беспорядке...  но  сегодня  я  уже  не  предполагаю
контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.
     - Контрека... как вы сказали?
     - Я сказал: контрекарировать; слово французское, как и множество других
слов, вошедших в состав русского языка; но особенно не стою за него.
     - Что это вы сегодня, Лебедев, такой важный и чинный и говорите как  по
складам, - усмехнулся князь.
     - Николай Ардалионович! - чуть не умиленным голосом обратился Лебедев к
Коле: - имея сообщить князю о деле, касающемся собственно...
     - Ну да, разумеется, разумеется, не мое дело!  До  свидания,  князь!  -
тотчас же удалился Коля.
     - Люблю ребенка за понятливость, - произнес Лебедев, смотря ему  вслед,
- мальчик прыткий, хотя и  назойливый.  Чрезвычайное  несчастие  испытал  я,
многоуважаемый князь, вчера вечером или сегодня на рассвете... еще колеблюсь
означить точное время.
     - Что такое?
     - Пропажа четырехсот рублей из бокового кармана, многоуважаемый  князь,
окрестили! - прибавил Лебедев с кислою усмешкой.
     - Вы потеряли четыреста рублей? Это жаль.
     - И особенно бедному, благородно живущему своим трудом человеку.
     - Конечно, конечно; как так?
     - Вследствие вина-с. Я к вам, как к провидению,  многоуважаемый  князь.
Сумму четырехсот рублей серебром получил я вчера в пять часов  пополудни  от
одного должника, и с  поездом  воротился  сюда.  Бумажник  имел  в  кармане.
Переменив вицмундир на сюртук,  переложил  деньги  в  сюртук,  имея  в  виду
держать при себе, рассчитывая вечером  же  выдать  их  по  одной  просьбе...
ожидая поверенного.
     - Кстати, Лукьян Тимофеич, правда, что вы в газетах публиковались,  что
даете деньги под золотые и серебряные вещи?
     - Чрез поверенного; собственного имени моего не означено, ниже  адреса.
Имея ничтожный капитал и в видах приращения фамилии, согласитесь  сами,  что
честный процент...
     - Ну да, ну да; я только чтоб осведомиться; извините, что прервал.
     - Поверенный не явился. Тем временем привезли несчастного; я уже был  в
форсированном расположении пообедав; зашли эти гости, выпили... чаю, и...  я
повеселел к моей пагубе. Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил
о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой
и многоуважаемый князь, имея сердце (что вы уже, вероятно, заметили,  ибо  я
заслуживаю), имея сердце, не скажу чувствительное,  но  благодарное,  чем  и
горжусь, - я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во  ожидании
лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на  снятый
мною по возвращении моем виц-мундир, что и исполнил, как,  вероятно,  князь,
вы и заметили, видя меня в виц-мундире весь вечер. Переменяя одежду, забыл в
сюртуке бумажник... Подлинно, когда бог восхощет наказать, то  прежде  всего
восхитит разум. И  только  сегодня,  уже  в  половине  восьмого,  пробудясь,
вскочил как полоумный, схватился первым  делом  за  сюртук,  -  один  пустой
карман! Бумажника и след простыл.
     - Ах, это неприятно!
     - Именно неприятно; и вы с  истинным  тактом  нашли  сейчас  надлежащее
выражение, - не без коварства прибавил Лебедев.
     - Как же, однако... -  затревожился  князь,  задумываясь,  -  ведь  это
серьезно.
     - Именно серьезно -  еще  другое  отысканное  вами  слово,  князь,  для
обозначения...
     - Ах, полноте, Лукьян Тимофеич,  что  тут  отыскивать?  важность  не  в
словах... Полагаете вы, что вы могли в пьяном виде выронить из кармана?
     - Мог. Все возможно в пьяном виде, как вы  с  искренностью  выразились,
многоуважаемый князь! Но прошу рассудить-с:  если  я  вытрусил  бумажник  из
кармана, переменяя сюртук, то вытрушенный предмет должен был лежать  тут  же
на полу. Где же этот предмет-с?
     - Не заложили ли вы куда-нибудь в ящик, в стол?
     - Все переискал, везде перерыл, тем  более,  что  никуда  не  прятал  и
никакого ящика не открывал, о чем ясно помню.
     - В шкапчике смотрели?
     - Первым делом-с, и даже несколько раз уже сегодня... Да и как бы мог я
заложить в шкапчик, истинно уважаемый князь?
     - Признаюсь, Лебедев, это меня тревожит. Стало быть,  кто-нибудь  нашел
на полу?
     - Или из кармана похитил! Две альтернативы-с.
     - Меня это очень тревожит, потому что кто именно... Вот вопрос!
     - Без всякого сомнения, в этом главный  вопрос;  вы  удивительно  точно
находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший князь.
     - Ах, Лукьян Тимофеич, оставьте насмешки, тут...
     - Насмешки! - вскричал Лебедев, всплеснув руками.
     - Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем другое... Я за  людей
боюсь. Кого вы подозреваете?
     - Вопрос труднейший и... сложнейший! Служанку подозревать не могу:  она
в своей кухне сидела. Детей родных тоже...
     - Еще бы.
     - Стало быть, кто-нибудь из гостей-с.
     - Но возможно ли это?
     - Совершенно и в высшей степени невозможно, но  непременно  так  должно
быть. Согласен однако же допустить и даже убежден, что если была покража, то
совершилась не вечером, когда все были в сборе, а уже  ночью  или  даже  под
утро, кем-нибудь из заночевавших.
     - Ах, боже мой!
     - Бурдовского и Николая Ардалионовича я естественно исключаю; они и  не
входили ко мне-с.
     - Еще бы, да если бы даже и входили! Кто у вас ночевал?
     - Считая со мной ночевало нас четверо,  в  двух  смежных  комнатах:  я,
генерал, Келлер и господин Фердыщенко. Один, стало быть, из нас четверых-с!
     - Из трех, то-есть; но кто же?
     - Я причел и себя для справедливости и  для  порядку;  но  согласитесь,
князь, что я обокрасть себя сам не мог, хотя подобные  случаи  и  бывали  на
свете...
     - Ах, Лебедев, как это скучно! - нетерпеливо вскричал князь, - к  делу,
чего вы тянете!..
     - Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин  Келлер,  человек
непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал,  то-есть  насчет
кармана-с;  в   остальном   же   с   наклонностями,   так   сказать,   более
древне-рыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь,  в  комнате
больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под  предлогом,  что  на  голом
полу жестко спать.
     - Вы подозреваете его?
     - Подозревал-с. Когда я в восьмом часу утра  вскочил  как  полоумный  и
хватил себя по лбу рукой, то тотчас  же  разбудил  генерала,  спавшего  сном
невинности. Приняв в соображение странное исчезновение Фердыщенка,  что  уже
одно возбудило в нас подозрение, оба мы тотчас же решились обыскать Келлера,
лежавшего как... как...  почти  подобно  гвоздю-с.  Обыскали  совершенно:  в
карманах ни одного сантима, и даже ни одного кармана не дырявого не нашлось.
Носовой платок синий, клетчатый, бумажный, в состоянии неприличном-с.  Далее
любовная  записка  одна,  от  какой-то  горничной,  с  требованием  денег  и
угрозами, и клочки известного вам фельетона-с. Генерал решил,  что  невинен.
Для полнейших сведений мы его самого  разбудили,  насилу  дотолкались;  едва
понял в чем  дело,  разинул  рот,  вид  пьяный,  выражение  лица  нелепое  и
невинное, даже глупое, - не он-с!
     - Ну, как я рад! - радостно вздохнул князь: - я таки за него боялся!
     - Боялись? Стало  быть,  уже  имели  основания  к  тому?  -  прищурился
Лебедев.
     - О, нет, я так, - осекся князь, - я ужасно глупо сказал,  что  боялся.
Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому...
     - Князь, князь! Слова ваши в моем сердце... в глубине моего сердца! Там
могила-с!.. - восторженно проговорил Лебедев, прижимая шляпу к сердцу.
     - Хорошо, хорошо... Стало быть, Фердыщенко? То-есть, я хочу сказать, вы
подозреваете Фердыщенка?
     - Кого же более? - тихо произнес Лебедев, пристально смотря на князя.
     - Ну да, разумеется... кого же более... то-есть, опять-таки,  какие  же
улики?
     - Улики есть-с. Во-первых, исчезновение в семь часов или даже в седьмом
часу утра.
     - Знаю, мне Коля говорил, что он заходил к  нему  и  сказал,  что  идет
доночевывать к... забыл к кому, к своему приятелю.
     - Вилкину-с. Так, стало быть, Николай Ардалионович говорил уже вам?
     - Он ничего не говорил о покраже.
     - Он и не знает, ибо я пока держу дело в секрете. Итак, идет к Вилкину;
казалось бы, что мудреного, что пьяный человек идет к такому же,  как  и  он
сам, пьяному человеку, хотя бы даже и чем свет, и безо всякого повода-с?  Но
вот здесь-то  и  след  открывается:  уходя,  он  оставляет  адрес...  Теперь
следите, князь, вопрос: зачем он оставил адрес? Зачем он заходит  нарочно  к
Николаю Ардалионовичу, делая крюк-с, и передает  ему,  что,  "иду,  дескать,
доночевывать к Вилкину". И кто станет интересоваться тем, что  он  уходит  и
даже именно к Вилкину? К чему  возвещать?  Нет,  тут  тонкость-с,  воровская
тонкость! Это значит: "вот, дескать, нарочно не утаиваю следов  моих,  какой
же я вор после этого? Разве бы  вор  возвестил  куда  он  уходит?"  Излишняя
заботливость отвести подозрения  и,  так  сказать,  стереть  свои  следы  на
песке... Поняли вы меня, многоуважаемый князь?
     - Понял, очень хорошо понял, но ведь этого мало?
     - Вторая улика-с: след оказывается ложный, а данный адрес неточный. Час
спустя, то-есть в восемь часов, я уже стучался к Вилкину;  он  тут  в  Пятой
улице-с, и даже знаком-с. Никакого не оказалось Фердыщенка. Хоть  и  добился
от служанки, совершенно глухой-с, что назад тому час, действительно,  кто-то
стучался и даже довольно сильно, так что и колокольчик сорвал.  Но  служанка
не отворила, не желая будить господина Вилкина, а, может  быть,  и  сама  не
желая подняться. Это бывает-с.
     - И тут все ваши улики? Этого мало.
     - Князь, но кого же подозревать-с, рассудите?  -  умилительно  заключил
Лебедев, и что-то лукавое проглянуло в его усмешке.
     - Осмотрели бы вы еще раз комнаты и в  ящиках!  -  озабоченно  произнес
князь после некоторой задумчивости.
     - Осматривал-с! - еще умилительнее вздохнул Лебедев.
     - Гм!.. и зачем, зачем вам было переменять этот  сюртук!  -  воскликнул
князь, в досаде стукнув по столу.
     - Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь! Вы уже
слишком принимаете к сердцу несчастье мое! Я не стою того. То-есть,  я  один
не стою того; но вы страдаете и за преступника...  за  ничтожного  господина
Фердыщенка?
     - Ну  да,  да,  вы  действительно  меня  озаботили,  -  рассеянно  и  с
неудовольствием прервал его князь. - Итак, что же вы намерены делать... если
вы так уверены, что это Фердыщенко?
     - Князь, многоуважаемый  князь,  кто  же  другой-с?  -  с  возраставшим
умилением извивался Лебедев, - ведь неимение другого на  кого  помыслить  и,
так сказать, совершенная невозможность подозревать кого-либо кроме господина
Фердыщенка, ведь это, так сказать, еще улика  против  господина  Фердыщенка,
уже третья улика! Ибо  опять-таки  кто  же  другой?  Ведь  не  господина  же
Бурдовского мне заподозрить, хе-хе-хе?
     - Ну, вот, вздор какой!
     - Не генерала же наконец, хе-хе-хе!
     -  Что  за  дичь!  -  почти  сердито  проговорил   князь,   нетерпеливо
поворачиваясь на месте.
     - Еще бы не  дичь!  Хе-хе-хе!  И  насмешил  же  меня  человек,  то-есть
генерал-то-с! Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с...  а  надо
вам заметить, что генерал был  еще  более  моего  поражен,  когда  я,  после
пропажи, первым  делом  его  разбудил,  даже  так,  что  в  лице  изменился,
покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное  и  благородное
негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с. Наиблагороднейший
человек! Лжет он беспрерывно, по слабости,  но  человек  высочайших  чувств,
человек  при  этом  малосмысленный-с,  внушающий  полнейшее  доверие   своею
невинностью. Я вам уже говорил, многоуважаемый князь, что  имею  к  нему  не
только слабость, а даже любовь-с.  Вдруг  останавливается  посредине  улицы,
распахивает сюртук, открывает грудь: "Обыскивай меня,  говорит,  ты  Келлера
обыскивал,  зачем  же  ты  меня  не  обыскиваешь?  Того  требует,   говорит,
справедливость!" У самого и руки, и  ноги  трясутся,  даже  весь  побледнел,
грозный такой. Я засмеялся и говорю: "Слушай, говорю, генерал, если  бы  кто
другой мне это сказал про тебя, то я  бы  тут  же  собственными  руками  мою
голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем
сомневающимся: "вот, дескать, видите эту голову, так  вот  этою  собственною
своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь".  Вот
как я, говорю, за тебя ручаться готов!" Тут он бросился мне в  объятия,  все
среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня к груди,  что  я
едва даже откашлялся: "ты, говорит, единственный друг, который остался мне в
несчастиях моих!" Чувствительный человек-с! Ну, разумеется, тут же дорогой и
анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы раз, еще  в  юности,
заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что  он  на  другой  же  день
бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его графа
и Нину Александровну, еще бывшую в девицах. Граф его обнял, и таким  образом
произошел брак его с Ниной Александровной, а на другой же  день  в  пожарных
развалинах нашли и  шкатулку  с  пропавшими  деньгами;  была  она  железная,
английского устройства, с секретным замком, и как-то  под  пол  провалилась,
так что никто и не заметил, и только чрез этот пожар отыскалась. Совершенная
ложь-с.  Но  когда  о  Нине  Александровне  заговорил,  то  даже   захныкал.
Благороднейшая особа Нина Александровна, хоть на меня и сердита.
     - Вы незнакомы?
     - Почти что нет-с, но всею душой желал бы, хотя  бы  только  для  того,
чтобы пред нею оправдаться. Нина Александровна в претензии на  меня,  что  я
будто бы развращаю теперь ее супруга пьянством. Но я не только не развращаю,
но скорее укрощаю его; я его, может быть, отвлекаю от компании  пагубнейшей.
При том же он мне друг-с, и я, признаюсь вам, теперь уж  не  оставлю  его-с,
то-есть  даже  так-с:  куда  он,  туда  и  я,  потому  что  с   ним   только
чувствительностию одною и возьмешь. Теперь он даже совсем не  посещает  свою
капитаншу, хотя втайне и рвется к ней, и даже иногда стонет по ней, особенно
каждое утро, вставая и надевая сапоги, не знаю уж почему в это именно время.
Денег у него нет-с, вот беда, а к той без денег явиться никак  нельзя-с.  Не
просил он денег у вас, многоуважаемый князь?
     - Нет, не просил.
     - Стыдится. Он было и  хотел;  даже  мне  признавался,  что  хочет  вас
беспокоить, но стыдлив-с, так как вы еще недавно его одолжили, и сверх  того
полагает, что вы не дадите. Он мне как другу это излил.
     - А вы ему денег не даете?
     - Князь! Многоуважаемый князь! Не только деньги, но за  этого  человека
я, так сказать, даже жизнью... нет, впрочем, преувеличивать не  хочу,  -  не
жизнью, но если,  так  сказать,  лихорадку,  нарыв  какой-нибудь,  или  даже
кашель, - то ей богу готов буду перенести,  если  только  за  очень  большую
нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с;  не  только
деньги-с!
     - Стало быть, деньги даете?
     - Н-нет-с; денег я не давал-с, и он сам знает, что я  и  не  дам-с,  но
ведь единственно в видах воздержания и исправления его. Теперь  увязался  со
мной в  Петербург;  я  в  Петербург  ведь  еду-с,  чтобы  застать  господина
Фердыщенка по самым горячим следам, ибо наверно  знаю,  что  он  уже  там-с.
Генерал мой так и кипит-с; но подозреваю, что в Петербурге улизнет от  меня,
чтобы посетить капитаншу. Я, признаюсь, даже нарочно его от себя отпущу, как
мы уже и условились по приезде тотчас же разойтись в  разные  стороны,  чтоб
удобнее изловить господина Фердыщенка. Так вот я его отпущу, а потом  вдруг,
как снег на голову, и застану  его  у  капитанши,  -  собственно,  чтоб  его
пристыдить, как семейного человека, и как человека вообще говоря.
     - Только не делайте  шуму,  Лебедев,  ради  бога  не  делайте  шуму,  -
вполголоса и в сильном беспокойстве проговорил князь.
     - О, нет-с, собственно лишь чтобы пристыдить  и  посмотреть,  какую  он
физиономию  сделает,  -  ибо   многое   можно   по   физиономии   заключить,
многоуважаемый князь, и особенно в таком человеке! Ах, князь! Хоть и  велика
моя собственная беда, но не могу даже и  теперь  не  подумать  о  нем  и  об
исправлении  его  нравственности.  Чрезвычайная  просьба  у  меня   к   вам,
многоуважаемый князь, даже признаюсь, затем  собственно  и  пришел-с:  с  их
домом вы уже знакомы и даже жили у них-с;  то  если  бы  вы,  благодушнейший
князь, решились мне  в  этом  способствовать,  собственно  лишь  для  одного
генерала и для счастия его...
     Лебедев даже руки сложил, как бы в мольбе.
     - Что же? Как же способствовать? Будьте уверены, что я весьма желаю вас
вполне понять, Лебедев.
     -  Единственно  в  сей  уверенности  я  к  вам  и  явился!  Чрез   Нину
Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за  его
превосходительством постоянно, в недрах  собственного  его  семейства.  Я  к
несчастию не знаком-с... к тому же тут  и  Николай  Ардалионович,  обожающий
вас, так сказать, всеми недрами своей юной души, пожалуй, мог бы помочь...
     - Н-нет... Нину Александровну в это дело... Боже сохрани! Да и  Колю...
Я, впрочем, вас еще, может быть, и не понимаю, Лебедев.
     - Да тут и понимать совсем нечего! - даже привскочил на стуле  Лебедев:
- одна, одна чувствительность и нежность -  вот  все  лекарство  для  нашего
больного. Вы, князь, позволяете мне считать его за больного?
     - Это даже показывает вашу деликатность и ум.
     - Объясню вам примером, для ясности взятым из  практики.  Видите  какой
это человек-с: тут у него теперь одна слабость к этой капитанше,  к  которой
без денег ему являться нельзя, и у которой я сегодня  намерен  накрыть  его,
для его же счастия-с; но, положим, что не одна капитанша, а соверши он  даже
настоящее преступление, ну, там, бесчестнейший проступок какой-нибудь  (хотя
он и вполне неспособен к тому), то и тогда, говорю я, одною благородною, так
сказать, нежностью с ним до всего дойдешь, ибо чувствительнейший  человек-с!
Поверьте, что пяти дней не выдержит, сам проговорится, заплачет  и  во  всем
сознается, - и особенно, если действовать ловко и благородно, чрез  семейный
и  ваш  надзор  за  всеми,  так  сказать,  чертами  и  стопами   его...   О,
благодушнейший князь! - вскочил Лебедев, даже в каком-то  вдохновении:  -  я
ведь и не утверждаю, что он наверно... Я, так сказать, всю кровь мою за него
готов хоть сейчас излить, хотя согласитесь, что невоздержание и пьянство,  и
капитанша, и все это вместе взятое, могут до всего довести.
     - Такой цели я, конечно, всегда готов способствовать, -  сказал  князь,
вставая, - только признаюсь вам, Лебедев, я в беспокойстве ужасном; скажите,
ведь вы все еще... одним словом,  сами  же  вы  говорите,  что  подозреваете
господина Фердыщенка.
     - Да кого  же  более?  Кого  же  более,  искреннейший  князь?  -  опять
умилительно сложил руки  Лебедев,  умиленно  улыбаясь.  Князь  нахмурился  и
поднялся с места.
     -  Видите,  Лукьян  Тимофеич,  тут  страшное  дело   в   ошибке.   Этот
Фердыщенко...  я  бы  не  желал  говорить  про  него  дурного...   но   этот
Фердыщенко... то-есть, кто знает, может быть, это и он!..  Я  хочу  сказать,
что, может быть, он и в самом деле способнее к тому, чем... чем другой.
     Лебедев навострил глаза и уши.
     - Видите, -  запутывался  и  все  более  и  более  нахмуривался  князь,
расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, -
мне дали знать... мне сказали про господина Фердыщенка,  что  будто  бы  он,
кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться  и  не  говорить
ничего... лишнего, - понимаете? Я к тому, что, может быть,  и  действительно
он был способнее чем другой... чтобы не ошибиться,  -  вот  в  чем  главное,
понимаете?
     - А кто вам сообщил это про господина Фердыщенка?  -  так  и  вскинулся
Лебедев.
     - Так, мне шепнули;  я,  впрочем,  сам  этому  не  верю...  мне  ужасно
досадно, что я принужден был это сообщить, но уверяю вас,  я  сам  этому  не
верю... это какой-нибудь вздор... Фу, как я глупо сделал!
     - Видите, князь, - весь даже затрясся Лебедев, - это важно, это слишком
важно теперь, то-есть не насчет господина Фердыщенка, а насчет того,  как  к
вам дошло это известие. (Говоря это, Лебедев бегал вслед за  князем  взад  и
вперед, стараясь ступать с ним в ногу.) - Вот что, князь, и я теперь сообщу:
давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после того, как  уже  он
мне рассказал о  пожаре,  и,  кипя,  разумеется,  гневом,  вдруг  начал  мне
намекать то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно  и  неладно,
что я поневоле сделал ему некоторые  вопросы,  и  вследствие  того  убедился
вполне,  что   все   это   известие   единственно   одно   вдохновение   его
превосходительства... Собственно, так сказать, из одного благодушия. Ибо  он
и лжет единственно потому, что не может сдержать умиления.  Теперь  изволите
видеть-с: если он солгал, а я в этом уверен, то каким же образом и вы  могли
об этом услышать? Поймите, князь, ведь это было в нем вдохновение минуты,  -
то кто же, стало быть, вам-то сообщил? Это важно-с, это... это очень важно-с
и... так сказать...
     - Мне сказал это сейчас Коля, а ему сказал  давеча  отец,  которого  он
встретил в шесть часов, в седьмом, в сенях, когда вышел за чем-то.
     И князь рассказал все в подробности.
     - Ну вот-с, это что называется след-с! - потирая руки, неслышно смеялся
Лебедев: - так я и думал-с! Это значит, что его  превосходительство  нарочно
прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб идти  разбудить  любимого
сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком!
Каков  же  после  того  опасный  человек  господин  Фердыщенко,   и   каково
родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
     - Послушайте, Лебедев, - смутился  князь  окончательно,  -  послушайте,
действуйте тихо! Не делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я  вас  умоляю...  В
таком случае клянусь, я буду содействовать, но чтобы никто  не  знал;  чтобы
никто не знал!
     - Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и благороднейший  князь,
- вскричал Лебедев в решительном вдохновении, - будьте уверены, что все  сие
умрет  в  моем  благороднейшем  сердце!  Тихими  стопами-с,  вместе!  Тихими
стопами-с, вместе! Я же всю даже кровь мою... Сиятельнейший князь, я низок и
душой и духом, но спросите всякого даже подлеца, не только низкого человека:
с  кем  ему  лучше  дело  иметь,  с  таким  ли  как  он  подлецом,   или   с
наиблагороднейшим человеком как вы, искреннейший князь? Он  ответит,  что  с
наиблагороднейшим человеком, и в том  торжество  добродетели!  До  свидания,
многоуважаемый князь! Тихими стопами... тихими стопами и... вместе-с.

X.
     Князь понял наконец почему он холодел каждый раз,  когда  прикасался  к
этим трем письмам, и почему он отдалял минуту прочесть их до самого  вечера.
Когда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своей кушетке,  все  еще
не  решаясь  раскрыть  который-нибудь  из  этих  трех  кувертов,  ему  опять
приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему  та  же  "преступница".  Она
опять смотрела на него со сверкавшими слезами  на  длинных  ресницах,  опять
звала его за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая
ее лицо. Он хотел было пойти к ней тотчас же, но не мог;  наконец,  почти  в
отчаянии, развернул письма и стал читать.
     Эти  письма  тоже  походили  на  сон.  Иногда  снятся   странные   сны,
невозможные  и  неестественные;  пробудясь,  вы  припоминаете  их   ясно   и
удивляетесь странному факту: вы помните прежде всего, что разум не  оставлял
вас  во  все  продолжение  вашего  сновидения;  вспоминаете  даже,  что   вы
действовали чрезвычайно хитро и логично во все  это  долгое,  долгое  время,
когда, вас  окружали  убийцы,  когда  они  с  вами  хитрили,  скрывали  свое
намерение, обращались с вами дружески, тогда как у  них  уже  было  наготове
оружие, и они лишь ждали какого-то знака; вы вспоминаете  как  хитро  вы  их
наконец обманули, спрятались от них; потом вы догадались, что  они  наизусть
знают весь ваш обман и не показывают вам только  вида,  что  знают,  где  вы
спрятались; но вы схитрили и обманули их  опять,  все  это  вы  припоминаете
ясно. Но почему же в то же самое время разум ваш  мог  помириться  с  такими
очевидными нелепостями и невозможностями, которыми, между прочим, был сплошь
наполнен ваш сон? Один из ваших убийц в ваших глазах обратился в женщину,  а
из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, - и вы все это  допустили
тотчас же, как совершившийся факт, почти без малейшего недоумения, и  именно
в то самое время,  когда  с  другой  стороны  ваш  разум  был  в  сильнейшем
напряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку,  логику?  Почему
тоже, пробудясь от  сна  и  совершенно  уже  войдя  в  действительность,  вы
чувствуете почти каждый раз, а иногда с  необыкновенною  силой  впечатления,
что  вы  оставляете  вместе  со  сном  что-то  для  вас  неразгаданное.   Вы
усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении
этих нелепостей заключается какая-то мысль,  но  мысль  уже  действительная,
нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни,  нечто  существующее  и  всегда
существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном  что-то
новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно,  оно  радостное
или мучительное, но в чем оно заключается и что было  сказано  вам  -  всего
этого вы не можете ни понять, ни припомнить.
     Почти то же было и после этих писем. Но еще и не развертывая их,  князь
почувствовал, что самый уже факт существования и  возможности  их  похож  на
кошмар. Как решилась она ей писать, спрашивал он, бродя вечером один (иногда
даже сам не помня, где ходит). Как могла она об этом  писать,  и  как  могла
такая безумная  мечта  зародиться  в  ее  голове?  Но  мечта  эта  была  уже
осуществлена, и всего удивительнее для него было то, что пока он  читал  эти
письма, он сам почти верил в возможность и даже в оправдание этой мечты. Да,
конечно, это был сон, кошмар и безумие;  но  тут  же  заключалось  и  что-то
такое, что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое,  что
оправдывало и сон, и кошмар, и безумие. Несколько часов сряду он  как  будто
бредил тем, что прочитал, припоминал поминутно  отрывки,  останавливался  на
них, вдумывался в них. Иногда ему даже хотелось сказать себе, что он все это
предчувствовал и предугадывал прежде; даже казалось ему, что  как  будто  он
уже читал это все, когда-то давно-давно, и все, о чем он тосковал с тех пор,
все, чем он мучился и чего боялся, - все это заключалось в  этих  давно  уже
прочитанных им письмах.
     "Когда вы развернете это письмо (так начиналось  первое  послание),  вы
прежде всего взглянете на подпись. Подпись все вам скажет и  все  разъяснит,
так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять.  Будь  я
хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться такою дерзостью; но
кто я, и кто вы? Мы две такие противоположности, и я до того  пред  вами  из
ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела".
     Далее в другом месте она писала:
     "Не считайте моих слов больным восторгом больного ума, но вы для меня -
совершенство! Я вас видела, я вижу вас каждый день. Ведь я не сужу вас; я не
рассудком дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала. Но во  мне
есть и грех пред вами: я вас люблю.  Совершенство  нельзя  ведь  любить;  на
совершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли?  А  между
тем я в вас влюблена. Хоть любовь и равняет людей, но не беспокойтесь, я вас
к себе не приравнивала, даже в самой затаенной мысли моей. Я  вам  написала:
"не беспокойтесь"; разве вы можете беспокоиться?.. Если бы было можно, я  бы
целовала следы ваших ног. О, я не равняюсь с вами...  Смотрите  на  подпись,
скорее смотрите на подпись!"
     "Я однако же замечаю (писала она в другом письме),  что  я  вас  с  ним
соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил,  видя
вас только однажды. Он о вас как о "свете" вспоминал;  это  его  собственные
слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я
целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите;  вы  и  он
для меня одно".
     "Что это (пишет она еще)? вчера я прошла  мимо  вас,  и  вы  как  будто
покраснели? Не может быть, это мне так показалось. Если вас привести даже  в
самый грязный вертеп и показать  вам  обнаженный  порок,  то  вы  не  должны
краснеть; вы никак не можете негодовать из-за обиды.  Вы  можете  ненавидеть
всех подлых и низких, но не за себя, а за других, за тех, кого они  обижают.
Вас же никому нельзя обидеть. Знаете, мне кажется,  вы  даже  должны  любить
меня. Для меня вы то же, что  и  для  него:  светлый  дух;  ангел  не  может
ненавидеть, не может и не любить. Можно ли любить  всех,  всех  людей,  всех
своих ближних, - я часто задавала себе этот вопрос?  Конечно:  нет,  и  даже
неестественно. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного
себя. Но это нам невозможно, а вы другое дело: как могли  бы  вы  не  любить
хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя не можете сравнивать,  и  когда  вы
выше всякой обиды, выше всякого личного негодования? Вы одни  можете  любить
без эгоизма, вы одни можете любить не для себя самой, а для  того,  кого  вы
любите. О, как горько было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня  стыд
или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной...
     "Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала  одну  картину.  Христа
пишут живописцы все по евангельским сказаниям; я бы  написала  иначе:  я  бы
изобразила его одного, - оставляли же его иногда ученики одного. Я  оставила
бы с ним только одного маленького ребенка. Ребенок играл подле  него;  может
быть, рассказывал ему что-нибудь на своем детском языке, Христос его слушал,
но теперь задумался;  рука  его  невольно,  забывчиво  осталась  на  светлой
головке ребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль великая, как весь  мир,
покоится в его взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк,  облокотился  на  его
колена, и подперши ручкой щеку, поднял головку и задумчиво, как дети  иногда
задумываются, пристально на него смотрит. Солнце заходит... Вот моя картина!
Вы невинны, и в вашей невинности все совершенство ваше.  О,  помните  только
это! Что вам за дело до моей страсти к вам? Вы теперь уже моя,  я  буду  всю
жизнь около вас... Я скоро умру".
     Наконец, в самом последнем письме было:
     "Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже,  что  я  унижаю
себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам,  которым
наслаждение себя унижать, хотя бы даже и  из  гордости.  Нет,  у  меня  свои
утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже  и  себе
сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу себя унизить
даже и из припадка гордости.  А  к  самоунижению  от  чистоты  сердца  я  не
способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.
     "Почему я вас  хочу  соединить:  для  вас,  или  для  себя?  Для  себя,
разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно...  Я  слышала,
что ваша сестра Аделаида сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой
можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; вам смешно  это  слышать  от
меня, встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами  и  негодяями?  Не
смотрите на это, я уже почти не существую, и знаю это; бог знает, что вместо
меня живет во мне. Я читаю это каждый день в двух  ужасных  глазах,  которые
постоянно на меня смотрят, даже и тогда, когда их нет предо мной. Эти  глаза
теперь молчат (они все молчат), но я знаю их  тайну.  У  него  дом  мрачный,
скучный, и в нем тайна. Я уверена, что  у  него  в  ящике  спрятана  бритва,
обмотанная шелком, как и у того, московского убийцы; тот тоже жил с  матерью
в одном доме и тоже перевязал бритву шелком, чтобы  перерезать  одно  горло.
Все время, когда я была у них в доме, мне все казалось, что где-нибудь,  под
половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как
и  тот  московский,  и  также  обставлен  кругом  стклянками  со  ждановскою
жидкостью, я даже показала бы вам угол. Он все молчит; но ведь я  знаю,  что
он до того меня любит, что уже не мог не возненавидеть меня. Ваша свадьба  и
моя свадьба - вместе: так мы с ним назначили. У меня тайн от него нет. Я  бы
его убила со страху... Но он меня убьет  прежде...  он  засмеялся  сейчас  и
говорит, что я брежу; он знает, что я к вам пишу".
     И много, много было такого же  бреду  в  этих  письмах.  Одно  из  них,
второе, было на двух почтовых листах, мелко исписанных, большого формата.
     Князь вышел, наконец, из темного парка, в котором долго скитался, как и
вчера. Светлая, прозрачная ночь показалась ему  еще  светлее  обыкновенного;
"неужели еще так рано?" подумал он. (Часы он забыл захватить.) Где-то  будто
послышалась ему отдаленная музыка;  "в  воксале  должно  быть",  подумал  он
опять; - "конечно, они не пошли туда сегодня". Сообразив это, он увидал, что
стоит у самой их дачи; он так и знал, что должен был  непременно  очутиться,
наконец, здесь и, замирая сердцем, ступил на террасу. Никто его не встретил,
терраса была пуста. Он подождал и отворил дверь в залу. "Эта дверь никогда у
них не затворялась", мелькнуло в нем, но и  зала  была  пуста;  в  ней  было
совсем почти темно. Он стал среди комнаты  в  недоумении.  Вдруг  отворилась
дверь, и вошла Александра Ивановна со свечой  в  руках.  Увидев  князя,  она
удивилась и остановилась пред ним, как бы спрашивая. Очевидно, она проходила
только чрез комнату, из одной  двери  в  другую,  совсем  не  думая  застать
кого-нибудь.
     - Как вы здесь очутились? - проговорила она, наконец.
     - Я... зашел...
     - Maman не совсем здорова, Аглая тоже. Аделаида ложится спать,  я  тоже
иду. Мы сегодня весь вечер дома одни просидели. Папаша и князь в Петербурге.
     - Я пришел... я пришел к вам... теперь...
     - Вы знаете, который час?
     - Н-нет...
     - Половина первого. Мы всегда в час ложимся.
     - Ах, я думал, что... половина десятого.
     - Ничего! - засмеялась она. - А зачем вы давеча не пришли?  Вас,  может
быть, и ждали.
     - Я... думал... - лепетал он уходя.
     - До свиданья! Завтра всех насмешу.
     Он пошел по дороге, огибающей парк, к своей даче. Сердце  его  стучало,
мысли путались, и все кругом него как бы походило на сон. И  вдруг,  так  же
как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же видении,  то  же
видение опять предстало ему. Та же женщина вышла из парка и стала пред  ним,
точно ждала его тут. Он вздрогнул и остановился; она  схватила  его  руку  и
крепко сжала ее. "Нет, это не видение!"
     И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их
разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел  на  нее;  сердце  его
переполнилось и заныло от боли. О,  никогда  потом  не  мог  он  забыть  эту
встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним
на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в  испуге,  а  она
ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его  сне,
слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
     - Встань, встань! - говорил он испуганным шепотом, подымая ее: - встань
скорее!
     - Ты счастлив? Счастлив? - спрашивала она.  -  Мне  только  одно  слово
скажи, счастлив ты теперь? Сегодня, сейчас? У ней? Что она сказала?
     Она не подымалась, она не слушала его; она спрашивала спеша  и  спешила
говорить, как будто за ней была погоня.
     - Я еду завтра, как ты приказал. Я не буду... В последний  ведь  раз  я
тебя вижу, в последний! Теперь уж совсем ведь в последний раз!
     - Успокойся, встань! - проговорил он в отчаянии.
     Она жадно всматривалась в него, схватившись за его руки.
     - Прощай! - сказала она наконец, встала и быстро пошла от  него,  почти
побежала. Князь видел, что подле нее вдруг очутился  Рогожин,  подхватил  ее
под руку и повел.
     - Подожди, князь, - крикнул Рогожин, - я через пять минут  ворочусь  на
время.
     Через пять минут он пришел действительно; князь  ждал  его  на  том  же
месте.
     - В экипаж посадил, - сказал он; - там на углу с десяти  часов  коляска
ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что  ты
мне написал, в  точности  передал.  Писать  она  к  той  больше  не  станет;
обещалась; и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Захотела  тебя  видеть
напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте  тебя  и  поджидали,  как
обратно пойдешь, вот там, на той скамье.
     - Она сама тебя с собой взяла?
     - А что ж? - осклабился Рогожин: - увидел то,  что  и  знал.  Письма-то
прочитал знать?
     - А ты разве их вправду читал? - спросил князь, пораженный этою мыслью.
     - Еще бы; всякое письмо мне сама  показывала.  Про  бритву-то  помнишь,
хе-хе!
     - Безумная! - вскричал князь, ломая свои руки.
     - Кто про то знает, может и нет, - тихо проговорил Рогожин, как бы  про
себя.
     Князь не ответил.
     - Ну, прощай, - сказал Рогожин, - ведь  и  я  завтра  поеду;  лихом  не
поминай! А что, брат, - прибавил он, быстро обернувшись, - что  ж  ты  ей  в
ответ ничего не сказал? Ты-то счастлив или нет?"
     - Нет, нет, нет! - воскликнул князь с беспредельною скорбью.
     - Еще  бы  сказал:  "да"!  -  злобно  рассмеялся  Рогожин  и  пошел  не
оглядываясь.

 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. * 

I.
     Прошло с неделю после свидания двух  лиц  нашего  рассказа  на  зеленой
скамейке.  В  одно  светлое  утро,  около  половины  одиннадцатого,  Варвара
Ардалионовна  Птицына,  вышедшая  посетить  кой-кого  из   своих   знакомых,
возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.
     Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое,  что  представило
бы их разом и целиком, в их самом типическом  и  характерном  виде;  это  те
люди, которых обыкновенно называют людьми "обыкновенными", "большинством", и
которые, действительно, составляют огромное  большинство  всякого  общества.
Писатели в своих романах и повестях  большею  частию  стараются  брать  типы
общества и представлять их образно  и  художественно,  -  типы,  чрезвычайно
редко встречающиеся в действительности целиком, и которые тем не менее почти
действительнее самой действительности. Подколесин в своем  типическом  виде,
может быть, даже и преувеличение, но отнюдь не небывальщина. Какое множество
умных людей, узнав от Гоголя про Подколесина, тотчас же стали находить,  что
десятки и сотни их добрых знакомых и друзей ужасно  похожи  на  Подколесина.
Они и до Гоголя знали, что эти друзья их такие, как Подколесин, но только не
знали еще, что они именно так называются. В действительности  женихи  ужасно
редко прыгают из окошек пред своими свадьбами, потому что это, не говоря уже
о прочем, даже  и  неудобно;  тем  не  менее  сколько  женихов,  даже  людей
достойных и умных, пред венцом сами  себя  в  глубине  совести  готовы  были
признать Подколесиными. Не все тоже мужья кричат на каждом  шагу:  "Tu  l'as
voulu George Dandin!" Но, боже, сколько миллионов и биллионов раз повторялся
мужьями целого света этот сердечный крик после их  медового  месяца,  и  кто
знает, может быть, и на другой же день после свадьбы.
     Итак, не вдаваясь в более серьезные объяснения, мы скажем только, что в
действительности типичность  лиц  как  бы  разбавляется  водой,  и  все  эти
Жорж-Дандены и Подколесины существуют действительно,  снуют  и  бегают  пред
нами ежедневно, но как бы несколько в разжиженном  состоянии.  Оговорившись,
наконец, в том, для полноты истины, что и весь Жорж-Данден целиком, как  его
создал Мольер, тоже может встретиться в действительности, хотя и  редко,  мы
тем закончим наше  рассуждение,  которое  начинает  становиться  похожим  на
журнальную критику. Тем не менее, все-таки пред нами  остается  вопрос:  что
делать романисту с людьми ординарными,  совершенно  "обыкновенными",  и  как
выставить  их  перед  читателем,  чтобы  сделать  их   хоть   сколько-нибудь
интересными? Совершенно миновать их в  рассказе  никак  нельзя,  потому  что
ординарные  люди  поминутно  и  в  большинстве  необходимое  звено  в  связи
житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие.  Наполнять
романы одними типами или даже  просто,  для  интереса,  людьми  странными  и
небывалыми было бы неправдоподобно, да пожалуй, и не  интересно.  По-нашему,
писателю надо стараться отыскивать интересные и поучительные оттенки даже  и
между  ординарностями.  Когда  же,  например,   самая   сущность   некоторых
ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной  ординарности
или, что еще лучше, когда, несмотря на  все  чрезвычайные  усилия  этих  лиц
выйти во что бы ни стало из колеи  обыкновенности  и  рутины,  они  все-таки
кончают тем, что остаются неизменно и  вечно  одною  только  рутиной,  тогда
такие  лица  получают  даже  некоторую  своего  рода  и  типичность,  -  как
ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она  есть,  и  во
что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною,  не  имея  ни
малейших средств к самостоятельности.
     К этому-то разряду "обыкновенных" или "ординарных" людей принадлежат  и
некоторые лица нашего рассказа, доселе (сознаюсь в  том)  мало  разъясненные
читателю. Таковы именно Варвара Ардалионовна Птицына,  супруг  ее,  господин
Птицын, Гаврила Ардалионович, ее брат.
     В  самом  деле,  нет  ничего  досаднее  как  быть,  например,  богатым,
порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным,  не  глупым,
даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности,
никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи,  быть  решительно
"как и все". Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия  честная,  но  ничем
никогда  себя  не  ознаменовавшая;  наружность  приличная,  но  очень   мало
выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить;  ум
есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и  т.  д.
во всех отношениях. Таких людей  на  свете  чрезвычайное  множество  и  даже
гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два  главные
разряда: одни ограниченные, другие  "гораздо  поумней".  Первые  счастливее.
Ограниченному "обыкновенному" человеку  нет,  например,  ничего  легче,  как
вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без
всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень  остричь  себе  волосы,
надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас  же  убедиться,
что, надев очки, они немедленно стали иметь  свои  собственные  "убеждения".
Стоило иному только капельку почувствовать  в  сердце  своем  что-нибудь  из
какого-нибудь  обще-человеческого  и  доброго  ощущения,  чтобы   немедленно
убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой  в  общем
развитии. Стоило иному на-слово принять  какую-нибудь  мысль  или  прочитать
страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы  тотчас  поверить,  что  это
"свои собственные мысли" и в  его  собственном  мозгу  зародились.  Наглость
наивности,  если  можно  так  выразиться,  в  таких   случаях   доходит   до
удивительного; все это невероятно, но встречается  поминутно.  Эта  наглость
наивности, эта несомневаемость глупого человека в себе и  в  своем  таланте,
превосходно  выставлена  Гоголем  в  удивительном  типе  поручика  Пирогова.
Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого  гения;
до того не сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу  не  задает;
впрочем, вопросов для него и не существует. Великий писатель  принужден  был
его, наконец, высечь для удовлетворения оскорбленного нравственного  чувства
своего читателя, но, увидев, что великий человек только  встряхнулся  и  для
подкрепления сил после истязания съел слоеный пирожок,  развел  в  удивлении
руки и так оставил своих читателей. Я всегда горевал,  что  великий  Пирогов
взят  Гоголем  в  таком  маленьком  чине,  потому  что   Пирогов   до   того
самоудовлетворим, что ему нет ничего легче  как  вообразить  себя,  по  мере
толстеющих и крутящихся на нем с годами и "по линии"  эполет,  чрезвычайным,
например, полководцем; даже и не вообразить, а просто не сомневаться в этом:
произвели в генералы, как же не полководец? И сколько из таких делают  потом
ужасные фиаско  на  поле  брани?  А  сколько  было  Пироговых  между  нашими
литераторами, учеными, пропагандистами. Я говорю  "было",  но  уж,  конечно,
есть и теперь...
     Действующее  лицо  нашего  рассказа,  Гаврила   Ардалионович   Иволгин,
принадлежал к другому разряду;  он  принадлежал  к  разряду  людей  "гораздо
поумнее", хотя весь, с ног до головы, был заражен  желанием  оригинальности.
Но этот разряд, как мы уже и заметили выше, гораздо  несчастнее  первого.  В
том-то и дело, что умный "обыкновенный" человек, даже  если  б  и  воображал
себя мимоходом (а пожалуй, и во  всю  свою  жизнь)  человеком  гениальным  и
оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце  своем  червячка  сомнения,
который доводит до  того,  что  умный  человек  кончает  иногда  совершенным
отчаянием; если же и покоряется, то  уже  совершенно  отравившись  вогнанным
внутрь тщеславием. Впрочем, мы во всяком случае взяли крайность: в  огромном
большинстве  этого  умного  разряда  людей  дело  происходит  вовсе  не  так
трагически; портится разве под конец лет печенка, более  или  менее,  вот  и
все. Но все-таки, прежде чем смириться и покориться,  эти  люди  чрезвычайно
долго иногда куралесят, начиная с юности до покоряющегося возраста, и все из
желания оригинальности. Встречаются  даже  странные  случаи:  из-за  желания
оригинальности иной честный человек готов  решиться  даже  на  низкое  дело;
бывает даже и так, что, иной из этих несчастных не только честен, но даже  и
добр, провидение своего семейства, содержит и  питает  своими  трудами  даже
чужих, не только своих, и что же? всю-то жизнь  не  может  успокоиться!  Для
него нисколько не успокоительна и не утешительна мысль, что  он  так  хорошо
исполнил свои человеческие обязанности; даже, напротив, она-то и  раздражает
его: "Вот, дескать, на что ухлопал я всю мою жизнь, вот что связало меня  по
рукам и по ногам, вот что помещало мне открыть порох! Не было бы  этого,  я,
может быть, непременно бы открыл - либо порох, либо Америку, -  наверно  еще
не знаю что, но только непременно  бы  открыл!"  Всего  характернее  в  этих
господах то, что они действительно всю жизнь  свою  никак  не  могут  узнать
наверно, что именно им так надо открыть, и что именно они всю жизнь наготове
открыть: порох или Америку?  Но  страдания  тоски  по  открываемому,  право,
достало бы в них на долю Колумба или Галилея.
     Гаврила Ардалионович именно начинал в этом  роде,  но  только  что  еще
начинал. Долго  еще  предстояло  ему  куралесить.  Глубокое  и  беспрерывное
самоощущение своей бесталанности и, в то  же  время,  непреодолимое  желание
убедиться в том, что он  человек  самостоятельнейший,  сильно  поранили  его
сердце, даже чуть ли еще не с отроческого возраста. Это был молодой  человек
с завистливыми и порывистыми желаниями и, кажется, даже так и  родившийся  с
раздраженными нервами. Порывчатость своих желаний он принимал  за  их  силу.
При своем страстном  желании  отличиться,  он  готов  был  иногда  на  самый
безрассудный скачек; но только что дело доходило  до  безрассудного  скачка,
герой наш всегда оказывался слишком  умным,  чтобы  на  него  решиться.  Это
убивало его. Может быть, он даже решился бы, при случае, и на крайне  низкое
дело, лишь бы достигнуть чего-нибудь из мечтаемого; но как  нарочно,  только
что доходило до черты, он  всегда  оказывался  слишком  честным  для  крайне
низкого дела. (На маленькое  низкое  дело  он,  впрочем,  всегда  готов  был
согласиться.) С отвращением и с ненавистью  смотрел  он  на  бедность  и  на
упадок своего семейства. Даже с матерью обращался  свысока  и  презрительно,
несмотря на то, что сам очень хорошо понимал, что репутация и  характер  его
матери составляли покамест главную опорную точку и его карьеры.  Поступив  к
Епанчину, он немедленно сказал себе: "Коли уж подличать, так уж подличать до
конца, лишь бы выиграть", и - почти никогда  не  подличал  до  конца.  Да  и
почему он вообразил, что ему непременно надо было подличать? Аглаи он просто
тогда испугался, но не бросил с нею дела, а тянул  его,  на  всякий  случай,
хотя никогда не верил серьезно, что она снизойдет до него. Потом,  во  время
своей  истории  с  Настасьей  Филипповной,  он  вдруг  вообразил  себе,  что
достижение всего в деньгах. "Подличать, так  подличать",  повторял  он  себе
тогда каждый день с самодовольствием, но и с  некоторым  страхом;  "уж  коли
подличать, так уж доходить до верхушки, ободрял он себя поминутно; рутина  в
этих случаях оробеет, а  мы  не  оробеем!"  Проиграв  Аглаю  и  раздавленный
обстоятельствами, он совсем упал духом и действительно принес князю  деньги,
брошенные ему тогда сумасшедшею женщиной, которой принес их тоже сумасшедший
человек. В этом возвращении денег он потом тысячу раз  раскаивался,  хотя  и
непрестанно этим тщеславился. Он действительно плакал три  дня,  пока  князь
оставался тогда в Петербурге, но в эти три  дня  он  успел  и  возненавидеть
князя за то, что тот смотрел на него слишком уж  сострадательно,  тогда  как
факт, что он возвратил такие деньги, "не  всякий  решился  бы  сделать".  Но
благородное самопризнание  в  том,  что  вся  тоска  его  есть  только  одно
беспрерывно-раздавливаемое тщеславие, ужасно его мучило. Только  уже  долгое
время спустя разглядел он и убедился, как серьезно  могло  бы  обернуться  у
него дело с таким невинным и странным существом как Аглая. Раскаяние  грызло
его; он бросил службу и погрузился в тоску и уныние. Он жил у Птицына на его
содержании, с отцом и матерью, и презирал Птицына  открыто,  хотя  в  то  же
время слушался его советов и был настолько благоразумен,  что  всегда  почти
спрашивал их у него. Гаврила Ардалионович сердился, например, и на  то,  что
Птицын не загадывает быть Ротшильдом и не ставит себе этой  цели.  "Коли  уж
ростовщик, так уж иди до конца, жми  людей,  чекань  из  них  деньги,  стань
характером, стань королем иудейским!" Птицын был скромен и  тих;  он  только
улыбался, но раз нашел даже нужным объясниться с Ганей серьезно  и  исполнил
это даже с некоторым достоинством. Он доказал Гане,  что  ничего  не  делает
бесчестного, и что напрасно тот называет его жидом; что если деньги в  такой
цене, то он не виноват; что он действует правдиво и честно и, по-настоящему,
он только агент по "этим" делам, и наконец что благодаря его аккуратности  в
делах он уже известен с весьма хорошей точки людям превосходнейшим,  и  дела
его расширяются. "Ротшильдом не буду, да  и  не  для  чего,  -  прибавил  он
смеясь, - а дом на Литейной буду иметь,  даже,  может,  и  два,  и  на  этом
кончу". "А кто знает, может, и  три!"  -  думал  он  про  себя,  но  никогда
недоговаривал вслух и скрывал мечту. Природа любит и  ласкает  таких  людей:
она вознаградит Птицына не тремя, а четырьмя домами наверно, и именно за то,
что он с самого детства уже знал, что Ротшильдом никогда не будет.  Но  зато
дальше четырех домов природа ни за что не пойдет, и с Птицыным  тем  дело  и
кончится.
     Совершенно другая особа была сестрица Гаврилы Ардалионовича.  Она  тоже
была с желаниями сильными, но более упорными, чем порывистыми.  В  ней  было
много благоразумия, когда дело доходило до последней черты,  но  оно  же  не
оставляло ее и до черты. Правда, и она была из числа  "обыкновенных"  людей,
мечтающих об оригинальности, но зато она очень скоро успела сознать,  что  в
ней нет ни капли особенной оригинальности, и горевала  об  этом  не  слишком
много, - кто знает, может быть, из особого рода гордости. Она  сделала  свой
первый практический шаг с чрезвычайною решимостью, выйдя замуж за  господина
Птицына; но выходя замуж она вовсе не  говорила  себе:  "подличать,  так  уж
подличать, лишь бы цели достичь", как не преминул бы  выразиться  при  таком
случае Гаврила Ардалионович (да чуть ли и не выразился даже при  ней  самой,
когда одобрял ее решение, как старший брат). Совсем даже  напротив:  Варвара
Ардалионовна вышла замуж после того, как уверилась основательно, что будущий
муж ее человек скромный, приятный, почти образованный и большой подлости  ни
за что никогда не  сделает.  О  мелких  подлостях  Варвара  Ардалионовна  не
справлялась, как о мелочах; да где же и нет  таких  мелочей?  Не  идеала  же
искать! К тому же она знала, что, выходя замуж, дает тем угол своей  матери,
отцу, братьям. Видя брата в несчастии, она захотела помочь ему, несмотря  на
все  прежние  семейные  недоумения.  Птицын  гнал  иногда  Ганю,   дружески,
разумеется, на службу. "Ты, вот, презираешь и генералов, и  генеральство,  -
говорил он ему иногда шутя, - а посмотри, все "они" кончат тем, что будут  в
свою очередь генералами; доживешь, так увидишь". "Да с чего они берут, что я
презираю генералов и генеральство?" - саркастически  думал  про  себя  Ганя.
Чтобы помочь брату,  Варвара  Ардалионовна  решилась  расширить  круг  своих
действий: она втерлась к Епанчиным, чему много помогли детские воспоминания;
и она, и брат еще в детстве играли с Епанчиными. Заметим здесь, что если  бы
Варвара Ардалионовна преследовала какую-нибудь  необычайную  мечту,  посещая
Епанчиных, то она, может быть, сразу вышла бы  тем  самым  из  того  разряда
людей, в который сама заключила себя; но преследовала она не мечту; тут  был
даже довольно  основательный  расчет  с  ее  стороны:  она  основывалась  на
характере этой семьи. Характер же Аглаи она изучала без устали.  Она  задала
себе задачу обернуть их обоих, брата и Аглаю,  опять  друг  к  другу.  Может
быть, она кое-чего и действительно достигла; может быть, и впадала в ошибки,
рассчитывая, например, слишком много на брата и ожидая от него того, чего он
никогда и никоим образом не мог бы дать. Во всяком случае, она действовала у
Епанчиных довольно искусно: по неделям не упоминала  о  брате,  была  всегда
чрезвычайно правдива и искренна, держала себя просто, но с достоинством. Что
же касается глубины своей совести, то она  не  боялась  в  нее  заглянуть  и
совершенно ни в чем не упрекала себя.  Это-то  и  придавало  ей  силу.  Одно
только иногда замечала в себе, что и она, пожалуй, злится, что и в ней очень
много самолюбия и чуть ли даже не раздавленного тщеславия; особенно замечала
она это в иные минуты, почти каждый раз, как уходила от Епанчиных.
     И вот теперь она возвращалась от них  же  и,  как  мы  уже  сказали,  в
прискорбной  задумчивости.  В  этом  прискорбии   проглядывало   кое-что   и
горько-насмешливое.  Птицын  проживал   в   Павловске   в   невзрачном,   но
поместительном деревянном доме, стоявшем на пыльной улице, и  который  скоро
должен был достаться ему в полную собственность, так что он уже его, в  свою
очередь,  начинал  продавать  кому-то.   Подымаясь   на   крыльцо,   Варвара
Ардалионовна услышала чрезвычайный шум вверху  дома  и  различила  кричавшие
голоса своего брата и папаши. Войдя в залу и увидев Ганю, бегавшего  взад  и
вперед по комнате, бледного от бешенства и чуть не рвавшего на себе  волосы,
она поморщилась и опустилась с усталым видом на  диван,  не  снимая  шляпки.
Очень хорошо понимая, что если она еще  промолчит  с  минуту  и  не  спросит
брата, зачем он так бегает, то тот непременно  рассердится,  Варя  поспешила
наконец произнести в виде вопроса:
     - Все прежнее?
     - Какое тут прежнее! - воскликнул Ганя: - Прежнее!  Нет,  уж  тут  чорт
знает что такое теперь происходит, а не прежнее! Старик  до  бешенства  стал
доходить... мать ревет. Ей богу, Варя, как хочешь,  я  его  выгоню  из  дому
или... или сам от вас выйду, - прибавил он, вероятно, вспомнив,  что  нельзя
же выгонять людей из чужого дома.
     - Надо иметь снисхождение, - пробормотала Варя.
     - К чему снисхождение? К кому? - вспыхнул Ганя: - к его мерзостям? Нет,
уж как хочешь, этак нельзя! Нельзя, нельзя,  нельзя!  И  какая  манера:  сам
виноват и еще пуще куражится. "Не хочу в ворота, разбирай забор!.."  Что  ты
такая сидишь? На тебе лица нет?
     - Лицо как лицо, - с неудовольствием ответила Варя. Ганя  попристальнее
поглядел на нее.
     - Там была? - спросил он вдруг.
     - Там.
     - Стой, опять кричат! Этакой срам, да еще в такое время!
     - Какое такое время? Никакого такого особенного времени нет.
     Ганя еще пристальней оглядел сестру.
     - Что-нибудь узнала? - спросил он.
     - Ничего неожиданного, по крайней мере. Узнала, что все это верно.  Муж
был правее нас обоих; как предрек с самого начала, так и вышло. Где он?
     - Нет дома. Что вышло?
     - Князь жених формальный, дело решенное.  Мне  старшие  сказали.  Аглая
согласна; даже и скрываться перестали. (Ведь там  все  такая  таинственность
была до сих пор.) Свадьбу Аделаиды опять оттянут, чтобы вместе  обе  свадьбы
разом сделать, в один день, - поэзия какая! На стихи похоже.  Вот  сочини-ка
стихи на бракосочетание, чем даром-то по комнате бегать. Сегодня  вечером  у
них  Белоконская  будет;  кстати  приехала;  гости  будут.  Его  Белоконской
представят, хоть он уже с ней  и  знаком;  кажется,  вслух  объявят.  Боятся
только, чтоб он чего не уронил и не  разбил,  когда  в  комнату  при  гостях
войдет, или сам бы не шлепнулся; от него станется.
     Ганя  выслушал  очень  внимательно,  но,  к   удивлению   сестры,   это
поразительное для него известие, кажется, вовсе не произвело на него  такого
поражающего действия.
     - Что ж, это ясно было, -  сказал  он,  подумав,  -  конец,  значит!  -
прибавил он с какою-то странною усмешкой, лукаво заглядывая в лицо сестры  и
все еще продолжая ходить взад и вперед по комнате, но уже гораздо потише.
     - Хорошо еще, что ты принимаешь философом; я, право,  рада,  -  сказала
Варя.
     - Да с плеч долой; с твоих, по крайней мере.
     - Я, кажется, тебе искренно служила, не рассуждая и не  докучая;  я  не
спрашивала тебя, какого ты счастья хотел у Аглаи искать.
     - Да разве я... счастья у Аглаи искал?
     - Ну, пожалуста, не вдавайся в  философию!  Конечно,  так.  Кончено,  и
довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе,  никогда  серьезно
не могла смотреть; только "на всякий случай" взялась за него, на смешной  ее
характер рассчитывая, а главное, чтобы тебя потешить; девяносто шансов было,
что лопнет. Я даже до сих пор сама не знаю, чего ты и добивался-то.
     - Теперь пойдете вы с мужем меня на службу гнать; лекции про упорство и
силу воли читать: малым не  пренебрегать  и  так  далее,  наизусть  знаю,  -
захохотал Ганя.
     "Что-нибудь новое у него на уме!" - подумала Варя.
     - Что ж там - рады, отцы-то? - спросил вдруг Ганя.
     -  Н-нет,  кажется.  Впрочем,  сам  заключить  можешь;  Иван  Федорович
доволен; мать боится; и прежде с отвращением на него как на жениха смотрела;
известно.
     - Я не про  то;  жених  невозможный  и  немыслимый,  это  ясно.  Я  про
теперешнее спрашиваю, теперь-то там как? Формальное дала согласие?
     - Она не сказала до сих пор: "нет", - вот и все; но иначе и не могло от
нее быть. Ты знаешь, до какого сумасбродства она до  сих  пор  застенчива  и
стыдлива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа по два,  по
три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь то же
самое. Знаешь, я почему-то думаю, что там  действительно  что-то  серьезное,
даже с ее стороны. Над князем она, говорят, смеется изо всех сил, с утра  до
ночи, чтобы виду не показать, но уж наверно умеет сказать  ему  каждый  день
что-нибудь потихоньку, потому что он точно по небу ходит,  сияет...  Смешон,
говорят, ужасно. От них же и слышала. Мне показалось тоже, что они надо мной
в глаза смеялись, старшие-то.
     Ганя, наконец, стал хмуриться; может, Варя и нарочно углублялась в  эту
тему, чтобы проникнуть  в  его  настоящие  мысли.  Но  раздался  опять  крик
наверху.
     - Я его выгоню! - так и рявкнул Ганя, как будто  обрадовавшись  сорвать
досаду.
     - И тогда он пойдет опять нас повсеместно срамить, как вчера.
     - Как, как вчера? Что такое: как вчера? Да разве... -  испугался  вдруг
ужасно Ганя.
     - Ах, боже мой, разве ты не знаешь? - спохватилась Варя.
     - Как... так неужели  правда,  что  он  там  был?  -  воскликнул  Ганя,
вспыхнув от стыда и  бешенства:  -  боже,  да  ведь  ты  оттуда!  Узнала  ты
что-нибудь? Был там старик? Был или нет?
     И Ганя бросился к дверям; Варя кинулась к нему и  схватила  его  обеими
руками.
     - Что ты? Ну, куда ты? - говорила она: - выпустишь его теперь,  он  еще
хуже наделает, по всем пойдет!..
     - Что он там наделал? Что говорил?
     - Да они и сами не умели рассказать и не поняли; только  всех  напугал.
Пришел к Ивану Федоровичу, - того не было; потребовал Лизавету  Прокофьевну.
Сначала места просил у ней,  на  службу  поступить,  а  потом  стал  на  нас
жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно... много чего наговорил.
     - Ты не могла узнать? - трепетал как в истерике Ганя.
     - Да где уж тут! Он и сам-то вряд ли понимал, что  говорил,  а,  может,
мне и не передали всего.
     Ганя схватился за голову и побежал к окну; Варя села у другого окна.
     - Смешная Аглая, - заметила она вдруг, - останавливает меня и  говорит:
"передайте от меня особенное, личное уважение  вашим  родителям;  я  наверно
найду на-днях случай видеться с вашим папашей".  И  этак  серьезно  говорит.
Странно ужасно...
     - Не в насмешку? Не в насмешку?
     - То-то и есть что нет; тем-то и странно.
     - Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?
     - Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня и сомнения; но  ты
мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и  знает,  потому  что
сестры были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклон отцу.  И
с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!
     - Не хитро узнать, кто передал! Вор! Этого еще недоставало. Вор в нашем
семействе, "глава семейства"!
     - Ну, вздор! - крикнула Варя совсем рассердившись:  -  пьяная  история,
больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь... сами-то они хороши:  ума
палата. Я вот во столечко это ценю.
     - Старик вор и пьяница, - желчно продолжал Ганя, - я нищий, муж  сестры
ростовщик, - было на что позариться Аглае! Нечего сказать, красиво!
     - Этот муж сестры, ростовщик, тебя...
     - Кормит, что ли? Ты не церемонься, пожалуста.
     - Чего ты злишься? - спохватилась Варя. - Ничего-то не понимаешь, точно
школьник. Ты думаешь, все это могло повредить тебе в глазах Аглаи? Не знаешь
ты  ее  характера;  она  от  первейшего  жениха  отвернется,  а  к  студенту
каком-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, - вот
ее мечта! Ты никогда и понять не мог, как бы ты в ее глазах интересен  стал,
если бы с твердостью и гордостью умел переносить нашу обстановку.  Князь  ее
на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а во-вторых,  что
он на глаза всех идиот. Уж одно то, что она семью из-за  него  перемутит,  -
вот что ей теперь любо. Э-эх, ничего-то вы не понимаете!
     - Ну, еще увидим, понимаем или не  понимаем,  -  загадочно  пробормотал
Ганя, - только я все-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике.  Я  думал,
князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он  и  мне  не  хотел
всего выговорить, когда я пристал...
     - Стало быть, сам видишь, что и мимо его все уже известно.  Да  и  чего
тебе теперь? Чего надеешься? А если б и оставалась еще надежда,  то  это  бы
только страдальческий вид тебе в ее глазах придало.
     - Ну, скандалу-то и она бы струсила, несмотря на весь романизм. Все  до
известной черты, и все до известной черты; все вы таковы.
     - Аглая-то бы струсила?  -  вспылила  Варя,  презрительно  поглядев  на
брата: - а низкая, однако же, у тебя душонка! Не стоите вы все ничего. Пусть
она смешная и чудачка, да зато благороднее всех нас в тысячу раз.
     - Ну, ничего, ничего, не  сердись,  -  самодовольно  пробормотал  опять
Ганя.
     - Мне мать только жаль, - продолжала Варя, - боюсь, чтоб эта  отцовская
история до нее не дошла, ах, боюсь!
     - И наверно дошла, - заметил Ганя.
     Варя было встала, чтоб отправиться на верх  к  Нине  Александровне,  но
остановилась и внимательно посмотрела на брата.
     - Кто же ей мог сказать?
     - Ипполит, должно быть. Первым удовольствием, я думаю, почел матери это
отрапортовать, как только к нам переехал.
     - Да почему он-то знает, скажи мне, пожалуста? Князь и  Лебедев  никому
решили не говорить, Коля даже ничего не знает.
     - Ипполит-то? Сам узнал. Представить не можешь, до  какой  степени  это
хитрая тварь; какой он сплетник, какой у него нос, чтоб отыскать чутьем  все
дурное, все что скандально. Ну, верь не верь, а  я  убежден,  что  он  Аглаю
успел в руки взять! А не взял, так возьмет. Рогожин с ним  тоже  в  сношения
вошел. Как это  князь  не  замечает!  И  уж  как  ему  теперь  хочется  меня
подсидеть! За личного врага меня почитает, я это давно раскусил, и  с  чего,
что ему тут, ведь умрет, я понять не могу! Но я его надую; увидишь,  что  не
он меня, а я его подсижу.
     - Зачем же ты переманил его, когда так ненавидишь?  И  стоит  он  того,
чтоб его подсиживать?
     - Ты же переманить его к нам посоветовала.
     - Я думала, что он будет полезен; а знаешь, что он сам теперь  влюбился
в Аглаю и  писал  к  ней?  Меня  расспрашивали...  чуть  ли  он  к  Лизавете
Прокофьевне не писал.
     - В этом смысле неопасен! - сказал Ганя, злобно засмеявшись, - впрочем,
верно что-нибудь да не то. Что он влюблен, это очень может быть, потому  что
мальчишка! Но... он не станет анонимные письма  старухе  писать.  Это  такая
злобная, ничтожная, самодовольная  посредственность!..  Я  убежден,  я  знаю
наверно, что он меня пред нею  интриганом  выставил,  с  того  и  начал.  Я,
признаюсь, как дурак ему проговорился сначала; я думал,  что  он  из  одного
мщения к князю в мои интересы войдет; он такая хитрая тварь! О,  я  раскусил
его теперь совершенно. А про эту покражу он от своей же  матери  слышал,  от
капитанши. Старик, если и решился на это, так для капитанши. Вдруг мне, ни с
того ни с сего, сообщает, что "генерал" его матери четыреста рублей  обещал,
и совершенно этак ни с того, ни с сего, безо всяких  церемоний.  Тут  я  все
понял. И так мне в глаза и заглядывает, с наслаждением  с  каким-то;  мамаше
он, наверно, то же сказал, единственно из удовольствия сердце ей  разорвать.
И чего он не умирает, скажи мне, пожалуста? Ведь обязался  чрез  три  недели
умереть, а  здесь  еще  потолстел!  Перестает  кашлять;  вчера  вечером  сам
говорил, что другой уже день кровью не кашляет.
     - Выгони его.
     - Я не ненавижу его, а презираю, - гордо произнес Ганя. -  Ну  да,  да,
пусть я его ненавижу, пусть! - вскричал он вдруг с необыкновенною яростью; -
и я ему выскажу это в глаза, когда он даже умирать будет, на своей  подушке!
Если бы ты читала его  исповедь,  -  боже!  какая  наивность  наглости!  Это
поручик Пирогов, это Ноздрев в трагедии, а главное - мальчишка! О,  с  каким
бы наслаждением я тогда его высек, именно чтоб удивить его. Теперь  он  всем
мстит, за то что тогда не удалось... Но что это? Там опять шум! Да что  это,
наконец, такое? Я  этого,  наконец,  не  потерплю.  Птицын!  -  вскричал  он
входящему в комнату Птицыну: - что это, до чего у нас дело дойдет,  наконец?
Это... это...
     Но шум быстро приближался, дверь вдруг распахнулась, и старик  Иволгин,
в гневе, багровый, потрясенный, вне себя, тоже  набросился  на  Птицына.  За
стариком следовали Нина Александровна, Коля и сзади всех Ипполит.

II.
     Ипполит уже пять дней как переселился  в  дом  Птицына.  Это  случилось
как-то натурально, без особых слов  и  без  всякой  размолвки  между  ним  и
князем; они не только не поссорились, но, с виду, как будто даже  расстались
друзьями. Гаврила Ардалионович,  так  враждебный  к  Ипполиту  на  тогдашнем
вечере, сам пришел  навестить  его,  уже  на  третий,  впрочем,  день  после
происшествия, вероятно, руководимый какою-нибудь внезапною мыслью. Почему-то
и Рогожин стал тоже приходить к больному. Князю в первое время казалось, что
даже и лучше будет для "бедного мальчика", если он переселится из его  дома.
Но и во время своего переселения Ипполит уже выражался, что он  переселяется
к Птицыну, "который так добр, что дает ему угол", и ни разу, точно  нарочно,
не выразился, что переезжает к  Гане,  хотя  Ганя-то  и  настоял,  чтоб  его
приняли в дом. Ганя это тогда же заметил и обидчиво заключил в свое сердце.
     Он был прав, говоря  сестре,  что  больной  поправился,  Действительно,
Ипполиту было несколько лучше прежнего, что заметно было с первого  на  него
взгляда. Он вошел в комнату  не  торопясь,  позади  всех,  с  насмешливою  и
недоброю улыбкой. Нина Александровна вошла  очень  испуганная.  (Она  сильно
переменилась в эти полгода, похудела; выдав замуж  дочь  и  переехав  к  ней
жить, она почти перестала вмешиваться наружно в дела своих детей.) Коля  был
озабочен и как бы в  недоумении;  он  многого  не  понимал  в  "сумасшествии
генерала", как он выражался, конечно, не зная  основных  причин  этой  новой
сумятицы в доме. Но ему ясно было, что отец до того уже вздорит, ежечасно  и
повсеместно, и до того вдруг переменился, что как будто совсем стал  не  тот
человек, как прежде. Беспокоило его тоже, что старик  в  последние  три  дня
совсем даже перестал пить. Он знал, что он разошелся  и  даже  поссорился  с
Лебедевым и с князем. Коля только что воротился домой  с  полуштофом  водки,
который приобрел на собственные деньги.
     - Право, мамаша, - уверял он еще наверху Нину Александровну,  -  право,
лучше пусть выпьет. Вот уже три дня как не прикасался;  тоска,  стало  быть.
Право, лучше; я ему и в долговое носил...
     Генерал растворил дверь наотлет и стал  на  пороге,  как  бы  дрожа  от
негодования.
     - Милостивый государь! - закричал он громовым голосом Птицыну:  -  если
вы  действительно  решились  пожертвовать  молокососу  и  атеисту  почтенным
стариком, отцом вашим, то-есть по крайней мере отцом жены вашей, заслуженным
у государя своего, то нога моя, с сего  же  часу,  перестанет  быть  в  доме
вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот... винт! Да,
винт! Я сказал нечаянно, но это - винт! Потому что  он  винтом  сверлит  мою
душу, и безо всякого уважения... винтом!
     - Не штопор ли? - вставил Ипполит.
     - Нет, не штопор, ибо я пред тобой генерал, а не бутылка. Я знаки имею,
знаки отличия... а ты шиш имеешь. Или он, или я! Решайте, сударь, сейчас же,
сей же час! - крикнул он опять в исступлении Птицыну. Тут Коля подставил ему
стул, и он опустился на него почти в изнеможении.
     - Право бы, вам  лучше...  заснуть,  -  пробормотал  было  ошеломленный
Птицын.
     - Он же еще и угрожает! - проговорил сестре вполголоса Ганя.
     - Заснуть! - крикнул генерал: - я не пьян, милостивый  государь,  и  вы
меня оскорбляете. Я вижу, - продолжал он, вставая опять, - я вижу, что здесь
все против меня, все и все,  Довольно!  Я  ухожу...  Но  знайте,  милостивый
государь, знайте...
     Ему не дали договорить и усадили опять; стали  упрашивать  успокоиться.
Ганя в ярости ушел в угол. Нина Александровна трепетала и плакала.
     - Да что я сделал ему? На что он жалуется? -  вскричал  Ипполит,  скаля
зубы.
     - А разве не сделали? заметила вдруг Нина Александровна;  -  уж  вам-то
особенно стыдно и... бесчеловечно старика мучить... да еще на вашем месте.
     - Во-первых, какое такое мое место, сударыня! Я вас очень  уважаю,  вас
именно, лично, но...
     - Это винт! - кричал генерал: - он сверлит мою душу и сердце! Он хочет,
чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже  был
осыпан почестями; а ты  только  завистливый  червь,  перерванный  надвое,  с
кашлем... и умирающий от злобы и от неверия... И зачем тебя Гаврила  перевел
сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
     - Да полноте, трагедию завел! - крикнул Ганя: - не срамили  бы  нас  по
всему городу, так лучше бы было!
     - Как, я срамлю тебя, молокосос! Тебя?  Я  честь  только  сделать  могу
тебе, а не обесчестить тебя!
     Он вскочил, и его уже не могли сдержать;  но  и  Гаврила  Ардалионович,
видимо, прорвался.
     - Туда же о чести! - крикнул он злобно.
     - Что ты сказал? - загремел генерал, бледнея и шагнув к нему шаг.
     - А то, что мне стоит только рот открыть, чтобы... - завопил вдруг Ганя
и не договорил. Оба стояли друг пред другом, не в меру потрясенные, особенно
Ганя.
     - Ганя, что ты? - крикнула Нина Александровна,  бросаясь  останавливать
сына.
     - Экой вздор со всех сторон! - отрезала в негодовании Варя: -  полноте,
мамаша, - схватила она ее.
     - Только для матери и щажу, - трагически произнес Ганя.
     - Говори! - ревел генерал в  совершенном  исступлении:  -  говори,  под
страхом отцовского проклятия... говори!
     - Ну вот, так я испугался вашего проклятия! И кто в том виноват, что вы
восьмой день как помешанный? Восьмой  день,  видите,  я  по  числам  знаю...
Смотрите, не доведите меня до черты; все скажу... Вы зачем к Епанчиным вчера
потащились? Еще стариком называется, седые волосы, отец семейства! Хорош!
     - Молчи, Ганька! - закричал Коля: - молчи, дурак!
     - Да чем я-то, я-то чем его  оскорбил?  -  настаивал  Ипполит,  но  все
как-будто тем же насмешливым тоном. - Зачем  он  меня  винтом  называет,  вы
слышали? Сам ко мне пристал; пришел сейчас и заговорил о  каком-то  капитане
Еропегове. Я вовсе не желаю вашей компании, генерал; избегал и прежде,  сами
знаете. Что мне за дело до капитана Еропегова, согласитесь сами?  Я  не  для
капитана Еропегова сюда переехал. Я только выразил  ему  вслух  мое  мнение,
что, может, этого капитана Еропегова совсем никогда не  существовало.  Он  и
поднял дым коромыслом.
     - Без сомнения, не существовало! - отрезал Ганя.
     Но генерал  стоял  как  ошеломленный  и  только  бессмысленно  озирался
кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В  первое
мгновение он не мог даже и слов  найти.  И  наконец  только,  когда  Ипполит
расхохотался на ответ Гани и прокричал: "Ну, вот, слышали,  собственный  ваш
сын тоже говорит,  что  никакого  капитана  Еропегова  не  было",  -  старик
проболтал, совсем сбившись:
     - Капитона Еропегова,  а  не  капитана...  Капитона...  подполковник  в
отставке, Еропегов... Капитон.
     - Да и Капитона не было! - совсем уж разозлился Ганя.
     - По... почему не было? - пробормотал генерал, и краска бросилась ему в
лицо.
     - Да полноте! - унимали Птицын и Варя.
     - Молчи, Ганька! - крикнул опять Коля.
     Но заступничество как бы опамятовало и генерала.
     - Как не было? Почему не существовало? - грозно вскинулся он на сына.
     - Так, потому что не было. Не было да и только, да совсем  и  не  может
быть! Вот вам. Отстаньте, говорю вам.
     - И это сын... это мой родной сын, которого  я...  о  боже!  Еропегова,
Ерошки Еропегова не было!
     - Ну, вот, то Ерошки, то Капитошки! - ввернул Ипполит.
     -  Капитошки,  сударь,  Капитошки,  а  не  Ерошки!   Капитон,   Капитан
Алексеевич, то бишь, Капитон... подполковник...  в  отставке...  женился  на
Марье... на Марье Петровне Су... Су...  друг  и  товарищ...  Сутуговой...  с
самого даже юнкерства. Я за него пролил...  я  заслонил...  убит.  Капитошки
Еропегова не было! Не существовало!
     Генерал кричал в азарте, но так, что можно было подумать, что дело  шло
об одном, а крик шел о другом. Правда, в другое время он, конечно, вынес  бы
что-нибудь и гораздо  пообиднее  известия  о  совершенном  небытии  Капитона
Еропегова, покричал бы, затеял бы историю, вышел бы из себя, но  все-таки  в
конце концов удалился бы к себе на верх спать. Но  теперь,  по  чрезвычайной
странности сердца человеческого, случилось так, что именно  подобная  обида,
как сомнение в Еропегове, и должна была переполнить чашу. Старик побагровел,
поднял руки и прокричал:
     - Довольно! Проклятие мое... прочь из этого  дома!  Николай,  неси  мой
сак, иду... прочь!
     Он вышел, торопясь и  в  чрезвычайном  гневе.  За  ним  бросились  Нина
Александровна, Коля и Птицын.
     - Ну что ты наделал теперь! - сказала Варя брату: - он опять,  пожалуй,
туда потащится. Сраму-то, сраму-то!
     - А не воруй! - крикнул Ганя, чуть не  захлебываясь  от  злости;  вдруг
взгляд его  встретился  с  Ипполитом;  Ганя  чуть  не  затрясся.  -  А  вам,
милостивый государь, - крикнул он, - следовало бы помнить, что вы все-таки в
чужом доме  и...  пользуетесь  гостеприимством,  а  не  раздражать  старика,
который, очевидно, с ума сошел...
     Ипполита тоже как-будто передернуло, но он мигом сдержал себя.
     - Я не совсем с вами согласен, что ваш папаша с ума сошел,  -  спокойно
ответил он; - мне кажется напротив, что ему ума даже  прибыло  за  последнее
время, ей богу; вы не верите?  Такой  стал  осторожный,  мнительный,  все-то
выведывает, каждое слово взвешивает... Об этом Капитошке он со мной  ведь  с
целью заговорил; представьте, он хотел навести меня на...
     - Э, чорт ли мне в том, на что он  хотел  вас  навести!  Прошу  вас  не
хитрить и не вилять со мной, сударь! - взвизгнул Ганя: - если вы тоже знаете
настоящую причину, почему старик в таком состоянии (а вы так у меня шпионили
в эти пять  дней,  что  наверно  знаете),  то  вам  вовсе  бы  не  следовало
раздражать... несчастного и мучить мою мать преувеличением дела, потому  что
все это дело вздор, одна только пьяная история, больше ничего, ничем даже не
доказанная,, и я вот во  столечко  ее  не  ценю...  Но  вам  надо  язвить  и
шпионить, потому что вы... вы...
     - Винт, - усмехнулся Ипполит.
     - Потому что вы дрянь, полчаса мучили людей,  думая  испугать  их,  что
застрелитесь вашим  незаряженным  пистолетом,  с  которым  вы  так  постыдно
сбрендили, манкированный самоубийца, разлившаяся жолчь... на двух  ногах.  Я
вам гостеприимство дал, вы потолстели, кашлять перестали, и вы же платите...
     - Два слова только, позвольте-с; я у Варвары Ардалионовны, а не у  вас;
вы мне не давали никакого гостеприимства,  и  я  даже  думаю,  что  вы  сами
пользуетесь гостеприимством господина Птицына. Четыре дня тому я просил  мою
мать отыскать в Павловске для меня квартиру и самой переехать, потому что я,
действительно, чувствую себя здесь легче, хотя вовсе не потолстел и все-таки
кашляю. Мать уведомила меня вчера вечером, что квартира готова,  а  я  спешу
вас уведомить с своей стороны, что, отблагодарив вашу маменьку  и  сестрицу,
сегодня же переезжаю к себе, о чем и решил еще вчера  вечером.  Извините,  я
вас прервал; вам, кажется, хотелось еще много сказать.
     - О, если так... - задрожал Ганя.
     - А если так, то позвольте мне сесть, - прибавил  Ипполит,  преспокойно
усаживаясь на стуле, на котором сидел генерал, - я ведь все-таки болен;  ну,
теперь готов вас слушать, тем более, что это последний наш разговор и  даже,
может быть, последняя встреча.
     Гане вдруг стало совестно.
     - Поверьте, что я не унижусь до счетов с вами, - сказал он,  -  и  если
вы...
     - Напрасно вы так свысока, - прервал Ипполит; - я, с своей стороны, еще
в первый день переезда моего  сюда,  дал  себе  слово  не  отказать  себе  в
удовольствии отчеканить вам все и совершенно откровеннейшим  образом,  когда
мы будем прощаться. Я  намерен  это  исполнить  именно  теперь,  после  вас,
разумеется.
     - А я прошу вас оставить эту комнату.
     - Лучше говорите, ведь будете раскаиваться, что не высказались.
     - Перестаньте, Ипполит; все  это  ужасно  стыдно;  сделайте  одолжение,
перестаньте! - сказала Варя.
     - Разве только для дамы, - рассмеялся  Ипполит,  вставая.  -  Извольте,
Варвара Ардалионовна, для вас я готов сократить, но только сократить, потому
что некоторое  объяснение  между  мной  и  вашим  братцем  стало  совершенно
необходимым, а я ни за что не решусь уйти, оставив недоумения.
     - Просто-за-просто, вы  сплетник,  -  вскричал  Ганя,  -  оттого  и  не
решаетесь без сплетен уйти!
     - Вот видите, - хладнокровно заметил Ипполит, - вы уж и не  удержались.
Право, будете раскаиваться, что не высказались. Еще раз уступаю вам слово. Я
подожду.
     Гаврила Ардалионович молчал и смотрел презрительно.
     - Не хотите. Выдержать характер намерены, - воля ваша. С своей стороны,
буду краток по возможности. Два или три  раза  услышал  я  сегодня  упрек  в
гостеприимстве; это несправедливо. Приглашая  меня  к  себе,  вы  сами  меня
ловили в сети; вы рассчитывали, что я хочу отмстить  князю.  Вы  услышали  к
тому же, что Аглая Ивановна изъявила ко мне участие и прочла  мою  исповедь.
Рассчитывая почему-то, что я весь  так  и  передамся  в  ваши  интересы,  вы
надеялись, что,  может  быть,  найдете  во  мне  подмогу.  Я  не  объясняюсь
подробнее! С вашей стороны тоже не требую ни  признания,  ни  подтверждения;
довольно того, что я вас  оставляю  с  вашею  совестью,  и  что  мы  отлично
понимаем теперь друг друга.
     - Но вы бог знает что из самого обыкновенного дела делаете! - вскричала
Варя.
     - Я сказал тебе: "сплетник и мальчишка", - промолвил Ганя.
     - Позвольте, Варвара Ардалионовна, я продолжаю. Князя  я,  конечно,  не
могу ни любить, ни уважать; но это  человек  решительно  добрый,  хотя  и...
смешной. Но ненавидеть мне его было бы совершенно не за что; я не подал виду
вашему  братцу,  когда  он  сам  подстрекал  меня  против  князя;  я  именно
рассчитывал посмеяться при развязке. Я знал, что ваш брат мне проговорится и
промахнется в высшей степени. Так и случилось...  Я  готов  теперь  пощадить
его, но единственно из уважения к вам, Варвара  Ардалионовна.  Но  разъяснив
вам, что меня не так-то легко поймать на удочку, я разъясню вам и то, почему
мне так хотелось поставить вашего братца пред собой в дураки. Знайте, что  я
исполнил это  из  ненависти,  сознаюсь  откровенно.  Умирая  (потому  что  я
все-таки умру, хоть и потолстел, как вы уверяете), умирая,  я  почувствовал,
что уйду в рай несравненно  спокойнее,  если  успею  одурачить  хоть  одного
представителя того бесчисленного сорта людей, который преследовал  меня  всю
мою жизнь, который я ненавидел всю мою  жизнь,  и  которого  таким  выпуклым
изображением  служит  многоуважаемый  брат  ваш.  Ненавижу  я  вас,  Гаврила
Ардалионович,  единственно  за  то,  -  вам  это,  может   быть,   покажется
удивительным, - единственно за то, что вы тип и воплощение, олицетворение  и
верх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой  ординарности!
Вы ординарность напыщенная,  ординарность  не  сомневающаяся  и  олимпически
успокоенная; вы рутина из рутин! Ни малейшей  собственной  идеи  не  суждено
воплотиться  ни  в  уме,  ни  в  сердце  вашем  никогда.  Но  вы  завистливы
бесконечно; вы  твердо  убеждены,  что  вы  величайший  гений,  но  сомнение
все-таки посещает вас иногда в черные минуты, и вы злитесь и завидуете. О, у
вас есть еще черные точки на горизонте; они  пройдут,  когда  вы  поглупеете
окончательно,  что  недалеко;  но   все-таки   вам   предстоит   длинный   и
разнообразный путь, не скажу веселый, и этому рад. Во-первых, предрекаю вам,
что вы не достигнете известной особы...
     - Ну, это невыносимо! - вскричала Варя.  -  Кончите  ли  вы,  противная
злючка?
     Ганя побледнел, дрожал и молчал. Ипполит остановился,  пристально  и  с
наслаждением посмотрел на него, перевел  свои  глаза  на  Варю,  усмехнулся,
поклонился и вышел, не прибавив более ни единого слова.
     Гаврила Ардалионович  справедливо  мог  бы  пожаловаться  на  судьбу  и
неудачу. Некоторое  время  Варя  не  решалась  заговорить  с  ним,  даже  не
взглянула на него, когда он шагал мимо  нее  крупными  шагами;  наконец,  он
отошел к окну и стал к ней спиной. Варя думала о русской пословице: "палка о
двух концах". Наверху опять послышался шум.
     - Идешь? - обернулся к ней вдруг  Ганя,  заслышав,  что  она  встает  с
места. - Подожди; посмотри-ка это.
     Он подошел и кинул пред нею на стул маленькую бумажку, сложенную в виде
маленькой записочки.
     - Господи! - вскричала Варя и всплеснула руками. В записке  было  ровно
семь строк:
     "Гаврила Ардалионович! Убедившись в вашем добром расположении  ко  мне,
решаюсь спросить вашего совета в одном важном для меня  деле.  Я  желала  бы
встретить вас завтра, ровно в семь часов  утра,  на  зеленой  скамейке.  Это
недалеко от нашей дачи.  Варвара  Ардалионовна,  которая  непременно  должна
сопровождать вас, очень хорошо знает это место. А. Е."
     -  Поди,  считайся  с  ней  после  этого!  -  развела  руками   Варвара
Ардалионовна.
     Как ни хотелось пофанфаронить в эту минуту Гане, но не  мог  же  он  не
выказать своего торжества,  да  еще  после  таких  унизительных  предреканий
Ипполита. Самодовольная улыбка откровенно засияла на его  лице,  да  и  Варя
сама вся просветлела от радости.
     - И это в тот самый день, когда  у  них  объявляют  о  помолвке!  Поди,
считайся с ней после этого!
     - Как ты думаешь, о чем она завтра говорить собирается? - спросил Ганя.
     - Это все равно, главное,  видеться  пожелала  после  шести  месяцев  в
первый раз. Слушай же меня, Ганя: что бы там ни было, как бы ни  обернулось,
знай, что это важно! Слишком это важно! Не фанфаронь  опять,  не  дай  опять
промаха, но и не струсь, смотри! Могла ли она не раскусить, зачем я  полгода
таскалась туда? И представь: ни  слова  мне  не  сказала  сегодня,  виду  не
подала. Я ведь и зашла-то к ним контрабандой, старуха не знала, что я  сижу,
а то, пожалуй, и прогнала бы. На риск для тебя ходила, во что  бы  ни  стало
узнать...
     Опять крик и  шум  послышались  сверху;  несколько  человек  сходили  с
лестницы.
     - Ни за что теперь этого не допускать!  -  вскричала  Варя  впопыхах  и
испуганная: - чтоб и тени скандала не было! Ступай, прощения проси!
     Но отец семейства был уже  на  улице.  Коля  тащил  за  ним  сак.  Нина
Александровна стояла на крыльце и плакала; она хотела-было бежать за ним, но
Птицын удержал ее.
     - Вы только еще более поджигаете его этим, - говорил он  ей,  -  некуда
ему идти, чрез полчаса его опять приведут, я  с  Колей  уже  говорил;  дайте
подурачиться.
     - Что куражитесь-то, куда пойдете-то! - закричал  Ганя  из  окна:  -  и
идти-то вам некуда!
     - Воротитесь,  папаша!  -  крикнула  Варя.  -  Соседи  слышат.  Генерал
остановился, обернулся, простер свою руку и воскликнул:
     - Проклятие мое дому сему!
     - И непременно на  театральный  тон!  -  пробормотал  Ганя,  со  стуком
запирая окно.
     Соседи действительно слушали. Варя побежала из комнаты.
     Когда Варя вышла, Ганя взял со стола записку, поцеловал ее,  прищелкнул
языком и сделал антраша.

III.
     Суматоха с генералом во всякое  другое  время  кончилась  бы  ничем.  И
прежде бывали с ним случаи внезапной блажни, в этом же роде, хотя и довольно
редко, потому что,  вообще  говоря,  это  был  человек  очень  смирный  и  с
наклонностями почти добрыми. Он сто раз, может  быть,  вступал  в  борьбу  с
овладевшим им в последние годы беспорядком. Он вдруг вспоминал, что он "отец
семейства", мирился с женой, плакал искренно. Он  до  обожания  уважал  Нину
Александровну за то, что она так много и молча прощала  ему,  и  любила  его
даже  в  его  шутовском  и  унизительном  виде.  Но  великодушная  борьба  с
беспорядком обыкновенно  продолжалась  недолго;  генерал  был  тоже  человек
слишком "порывчатый", хотя  и  в  своем  роде;  он  обыкновенно  не  выносил
покаянного и праздного житья в своем семействе и  кончал  бунтом;  впадал  в
азарт, в котором сам, может быть, в те же самые минуты и  упрекал  себя,  но
выдержать не мог: ссорился, начинал говорить пышно и красноречиво,  требовал
безмерного и невозможного к себе почтения и в конце-концов исчезал из  дому,
иногда даже на долгое время. В последние два года про дела своего  семейства
он знал разве только вообще или по наслышке; подробнее  же  перестал  в  них
входить, не чувствуя к тому ни малейшего призвания.
     Но  на  этот  раз   в   "суматохе   с   генералом"   проявилось   нечто
необыкновенное; все как-будто про что-то знали, и все как-будто боялись  про
что-то сказать. Генерал "формально"  явился  в  семейство,  то-есть  к  Нине
Александровне, всего только три дня назад, но как-то  не  смиренно  и  не  с
покаянием, как это случалось всегда при прежних  "явках",  а  напротив  -  с
необыкновенною раздражительностью. Он был говорлив,  беспокоен,  заговаривал
со всеми встречавшимися с ним с жаром, и как-будто  так  и  набрасываясь  на
человека, но все о предметах до того разнообразных и неожиданных, что  никак
нельзя было добиться, что в сущности  его  так  теперь  беспокоит.  Минутами
бывал весел, но чаще задумывался, сам, впрочем, не зная о чем именно;  вдруг
начинал о чем-то рассказывать, - о Епанчиных, о князе, о Лебедеве, - и вдруг
обрывал и переставал совсем говорить, а на дальнейшие вопросы отвечал только
тупою улыбкой, впрочем,  даже  и  не  замечая,  что  его  спрашивают,  а  он
улыбается.  Последнюю  ночь  он  провел  охая  и  стоная  и   измучил   Нину
Александровну, которая всю ночь грела ему для  чего-то  припарки;  под  утро
вдруг заснул, проспал четыре часа и проснулся в сильнейшем  и  беспорядочном
припадке ипохондрии, который и кончился ссорой  с  Ипполитом  и  "проклятием
дому сему". Заметили тоже, что  в  эти  три  дня  он  беспрерывно  впадал  в
сильнейшее честолюбие, а вследствие того  и  в  необыкновенную  обидчивость.
Коля же настаивал, уверяя мать, что все это тоска по хмельном, а может, и по
Лебедеве, с которым генерал необыкновенно сдружился в  последнее  время.  Но
три дня тому назад с Лебедевым он вдруг поссорился  и  разошелся  в  ужасной
ярости; даже с князем была какая-то сцена. Коля просил у князя объяснения  и
стал, наконец, подозревать, что и тот чего-то как бы не хочет  сказать  ему.
Если  и  происходил,  как  предполагал  с  совершенною  вероятностью   Ганя,
какой-нибудь особенный разговор между Ипполитом и Ниной  Александровной,  то
странно, что этот злой господин, которого Ганя так прямо назвал  сплетником,
не нашел удовольствия вразумить таким же образом и Колю. Очень  может  быть,
что это был не такой уже злой "мальчишка", каким его очерчивал Ганя,  говоря
с сестрой, а злой какого-нибудь другого сорта; да и Нине Александровне  вряд
ли он сообщил какое-нибудь свое наблюдение,  единственно  для  того  только,
чтобы "разорвать ей сердце". Не забудем, что причины  действий  человеческих
обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее,  чем  мы  их  всегда  потом
объясняем, и редко определенно очерчиваются. Всего лучше иногда  рассказчику
ограничиваться простым изложением событий. Так и поступим мы при  дальнейшем
разъяснении теперешней катастрофы с генералом; ибо,  как  мы  ни  бились,  а
поставлены в решительную необходимость уделить и этому второстепенному  лицу
нашего  рассказа  несколько  более  внимания  и  места,  чем  до   сих   пор
предполагали.
     События эти следовали одно за другим в таком порядке:
     Когда  Лебедев,  после  поездки  своей  в  Петербург   для   разыскания
Фердыщенки, воротился в тот же день назад, вместе  с  генералом,  то  ничего
особенного не сообщил князю. Если  бы  князь  не  был  в  то  время  слишком
отвлечен и занят другими важными для него впечатлениями, то он мог бы  скоро
заметить, что и в следовавшие за тем два дня Лебедев не только не представил
ему никаких разъяснений, но даже, напротив, как  бы  сам  избегал  почему-то
встречи с ним. Обратив, наконец, на это внимание, князь подивился, что в эти
два дня, при случайных встречах с Лебедевым, он припоминал его не иначе  как
в самом сияющем расположении духа и всегда почти  вместе  с  генералом.  Оба
друга не расставались уже ни на минуту. Князь слышал иногда  доносившиеся  к
нему сверху громкие и быстрые разговоры, хохотливый, веселый спор; даже раз,
очень  поздно  вечером,  донеслись  к  нему  звуки  внезапно  и   неожиданно
раздавшейся военно-вакхической песни,  и  он  тотчас  же  узнал  сиплый  бас
генерала. Но раздавшаяся песня не состоялась и вдруг  смолкла.  Затем  около
часа  еще  продолжался  сильно-одушевленный  и  по  всем  признакам   пьяный
разговор. Угадать можно было, что забавлявшиеся наверху друзья обнимались, и
кто-то, наконец, заплакал.  Затем  вдруг  последовала  сильная  ссора,  тоже
быстро и скоро замолкшая.  Все  это  время  Коля  был  в  каком-то  особенно
озабоченном настроении. Князь большею частью не бывал дома и  возвращался  к
себе иногда очень поздно; ему всегда докладывали, что Коля весь  день  искал
его и спрашивал. Но при встречах Коля  ничего  не  мог  сказать  особенного,
кроме  того,  что  решительно  "недоволен"  генералом   и   теперешним   его
поведением: "таскаются, пьянствуют здесь недалеко в трактире,  обнимаются  и
бранятся на улице, поджигают друг друга и расстаться не могут". Когда  князь
заметил ему, что и прежде то же самое чуть ли не каждый день было,  то  Коля
решительно не знал, что на это  ответить  и  как  объяснить,  в  чем  именно
заключается настоящее его беспокойство.
     На утро после вакхической песни  и  ссоры,  когда  князь,  часов  около
одиннадцати, выходил из дому, пред ним  вдруг  явился  генерал,  чрезвычайно
чем-то взволнованный, почти потрясенный.
     -  Давно  искал  чести  и  случая  встретить  вас,  многоуважаемый  Лев
Николаевич, давно, очень давно, - пробормотал он, чрезвычайно крепко,  почти
до боли сжимая руку князя, - очень, очень давно.
     Князь попросил садиться.
     - Нет, не сяду, к тому же я вас задерживаю, я - в другой раз.  Кажется,
я могу при этом поздравить с... исполнением... желаний сердца.
     - Каких желаний сердца?
     Князь смутился. Ему, как и очень многим в его положении, казалось,  что
решительно никто ничего не видит, не догадывается и не понимает.
     - Будьте покойны, будьте покойны! Не  потревожу  деликатнейших  чувств.
Сам испытывал и сам знаю, когда чужой... так сказать, нос... по пословице...
лезет туда, куда его не спрашивают.  Я  это  каждое  утро  испытываю.  Я  по
другому делу пришел, по важному. По очень важному делу, князь.
     Князь еще раз попросил сесть и сел сам.
     - Разве на одну секунду... Я пришел за советом. Я,  конечно,  живу  без
практических целей, но уважая самого себя и... деловитость,  в  которой  так
манкирует русский человек, говоря вообще... желаю  поставить  себя,  и  жену
мою, и детей моих в положение... одним словом, князь, я ищу совета.
     Князь с жаром похвалил его намерение.
     - Ну, это все вздор, - быстро прервал генерал, - я, главное, не о  том,
я о другом и о важном. И именно решился разъяснить вам, Лев Николаевич,  как
человеку, в искренности приема и в благородстве чувств  которого  я  уверен,
как... как... Вы не удивляетесь моим словам, князь?
     Князь если не с особенным удивлением, то  с  чрезвычайным  вниманием  и
любопытством следил за своим гостем. Старик был несколько бледен,  губы  его
иногда слегка вздрагивали, руки как бы не могли найти спокойного  места.  Он
сидел только несколько  минут  и  уже  раза  два  успел  для  чего-то  вдруг
подняться со стула и вдруг опять сесть, очевидно, не  обращая  ни  малейшего
внимания на свои маневры. На столе лежали книги;  он  взял  одну,  продолжая
говорить, заглянул в развернутую страницу, тотчас же опять сложил и  положил
на стол, схватил другую книгу, которую уже не развертывал, а  продержал  все
остальное время в правой руке, беспрерывно махая ею по воздуху.
     - Довольно! - вскричал он вдруг: - вижу, что я вас сильно обеспокоил.
     -  Да  нисколько  же,  помилуйте,  сделайте  одолжение,  я,   напротив,
вслушиваюсь и желаю догадаться...
     - Князь! Я желаю  поставить  себя  в  положение  уважаемое...  я  желаю
уважать самого себя и... права мои.
     - Человек с таким желанием уже тем одним достоин всякого уважения.
     Князь высказал свою фразу из прописей в твердой  уверенности,  что  она
произведет  прекрасное  действие.  Он  как-то  инстинктивно  догадался,  что
какою-нибудь подобною, пустозвонною, но приятною, фразой, сказанною  кстати,
можно вдруг покорить и умирить душу  такого  человека  и  особенно  в  таком
положении, как генерал. Во всяком случае надо было отпустить такого гостя  с
облегченным сердцем, и в том была задача.
     Фраза  польстила,  тронула   и   очень   понравилась:   генерал   вдруг
расчувствовался, мгновенно переменил тон и  пустился  в  восторженно-длинные
объяснения. Но как ни напрягался князь, как  ни  вслушивался,  он  буквально
ничего не мог понять. Генерал говорил минут десять, горячо, быстро,  как  бы
не успевая выговаривать свои теснившиеся толпой мысли; даже слезы заблистали
под конец в его глазах, но все-таки это были одни фразы без начала и  конца,
неожиданные слова и неожиданные мысли, быстро и неожиданно  прорывавшиеся  и
перескакивавшие одна чрез другую.
     - Довольно! Вы меня поняли, и я спокоен, - заключил он вдруг вставая; -
сердце, как ваше, не может не понять страждущего. Князь, вы  благородны  как
идеал! Что пред вами другие? Но вы молоды, и я  благословляю  вас.  В  конце
концов я пришел вас просить назначить мне час для важного разговора, и вот в
чем главнейшая надежда моя. Я ищу одной дружбы и сердца, князь; я никогда не
мог сладить с требованиями моего сердца.
     - Но почему же не сейчас? Я готов выслушать...
     - Нет, князь, нет! - горячо прервал генерал: - не сейчас!  Сейчас  есть
мечта! Это слишком, слишком важно, слишком важно! Этот час  разговора  будет
часом окончательной судьбы. Это будет час мой, и я бы не  желал,  чтобы  нас
мог прервать в такую святую минуту первый вошедший, первый наглец, и нередко
такой наглец, - нагнулся он вдруг к князю со странным, таинственным и  почти
испуганным шепотом, - такой наглец,  который  не  стоит  каблука...  с  ноги
вашей, возлюбленный князь! О, я не говорю: с моей  ноги!  Особенно  заметьте
себе, что я не упоминал  про  мою  ногу;  ибо  слишком  уважаю  себя,  чтобы
высказать это без обиняков; но  только  вы  один  и  способны  понять,  что,
отвергая в таком случае и мой каблук, я выказываю, может быть,  чрезвычайную
гордость достоинства. Кроме вас никто другой не поймет, а он во  главе  всех
других. Он ничего не  понимает,  князь;  совершенно,  совершенно  неспособен
понять! Нужно иметь сердце, чтобы понять!
     Под конец князь почти испугался и назначил генералу свидание на  завтра
в этот же  час.  Тот  вышел  с  бодростью,  чрезвычайно  утешенный  и  почти
успокоенный. Вечером, в седьмом часу,  князь  послал  попросить  к  себе  на
минутку Лебедева.
     Лебедев явился с чрезвычайною поспешностью "за честь почитая",  как  он
тотчас же и начал при входе; как бы и тени не было  того,  что  он  три  дня
точно прятался и видимо избегал встречи с князем. Он сел на  край  стула,  с
гримасами, с улыбками, со смеющимися и выглядывающими глазками, с потиранием
рук и с видом наивнейшего ожидания что-нибудь услышать, в роде какого-нибудь
капитального сообщения, давно ожидаемого и  всеми  угаданного.  Князя  опять
покоробило; ему становилось ясным, что все  вдруг  стали  чего-то  ждать  от
него, что все взглядывают на него, как бы желая его с чем-то  поздравить,  с
намеками, улыбками и подмигиваниями. Келлер уже раза три забегал на минутку,
и тоже с видимым желанием  поздравить:  начинал  каждый  раз  восторженно  и
неясно, ничего не оканчивал, и  быстро  стушевывался.  (Он  где-то  особенно
сильно запил в последние дни и гремел в какой-то  биллиардной.)  Даже  Коля,
несмотря на свою грусть, тоже начинал раза два о чем-то неясно  заговаривать
с князем.
     Князь прямо и несколько раздражительно спросил Лебедева, что думает  он
о теперешнем состоянии генерала,  и  почему  тот  в  таком  беспокойстве?  В
нескольких словах он рассказал ему давешнюю сцену.
     - Всякий имеет свое беспокойство, князь, и... особенно в наш странный и
беспокойный век-с; так-с; - с некоторою сухостью ответил Лебедев и  обиженно
замолк, с видом человека, сильно обманутого в своих ожиданиях.
     - Какая философия! - усмехнулся князь.
     - Философия нужна-с, очень бы нужна была-с в нашем веке, в практическом
приложении, но ею пренебрегают-с, вот что-с. С моей стороны,  многоуважаемый
князь, я хоть  и  бывал  почтен  вашею  ко  мне  доверчивостью  в  некотором
известном вам пункте-с, но до  известной  лишь  степени  и  никак  не  далее
обстоятельств, касавшихся собственно одного того пункта... Это я  понимаю  и
нисколько не жалуюсь.
     - Лебедев, вы как будто за что-то сердитесь?
     - Нисколько, ни мало, многоуважаемый и лучезарнейший князь, ни мало!  -
восторженно вскричал Лебедев, прикладывая  руку  к  сердцу:  -  а  напротив,
именно и тотчас постиг, что ни  положением  в  свете,  ни  развитием  ума  и
сердца,  ни  накоплением  богатств,  ни  прежним   поведением   моим,   ниже
познаниями, - ничем  вашей  почтенной  и  высоко-предстоящей  надеждам  моим
доверенности не заслуживаю; а что если и могу служить  вам,  то  как  раб  и
наемщик, не иначе... я не сержусь, а грущу-с.
     - Лукьян Тимофеич, помилуйте!
     - Не иначе! Так и теперь, так и в  настоящем  случае!  Встречая  вас  и
следя за вами сердцем и мыслью, говорил  сам  себе:  дружеских  сообщений  я
недостоин, но в качестве хозяина квартиры, может быть,  и  могу  получить  в
надлежащее время к ожидаемому сроку, так сказать, предписание, или много что
уведомление в виду известных предстоящих и ожидаемых изменений...
     Выговаривая это, Лебедев так и впился своими  востренькими  глазками  в
глядевшего  на  него  с  изумлением  князя;  он  все  еще  был   в   надежде
удовлетворить свое любопытство.
     - Решительно ничего не понимаю, - вскричал князь чуть ли не с гневом, -
и... вы ужаснейший интриган! - рассмеялся он вдруг самым искренним смехом.
     Мигом рассмеялся и Лебедев, и просиявший взгляд его так и выразил,  что
надежды его прояснились и даже удвоились.
     - И знаете что я вам скажу, Лукьян  Тимофеич?  Вы  только  на  меня  не
сердитесь, а я удивляюсь вашей наивности, да и не одной вашей!  Вы  с  такою
наивностью чего-то от меня ожидаете, вот именно теперь в эту минуту, что мне
даже совестно и стыдно пред вами, что у меня нет ничего, чтоб  удовлетворить
вас; но  клянусь  же  вам,  что  решительно  нет  ничего,  можете  себе  это
представить!
     Князь опять засмеялся.
     Лебедев приосанился. Это правда,  что  он  бывал  иногда  даже  слишком
наивен и назойлив в своем любопытстве; но в то  же  время  это  был  человек
довольно  хитрый  и  извилистый,  а  в  некоторых   случаях   даже   слишком
коварно-молчаливый; беспрерывными отталкиваниями князь  почти  приготовил  в
нем себе врага. Но отталкивал его князь  не  потому,  что  его  презирал,  а
потому что тема любопытства его была  деликатна.  На  некоторые  мечты  свои
князь смотрел еще назад тому несколько дней как на  преступление,  а  Лукьян
Тимофеич принимал отказы князя за одно  лишь  личное  к  себе  отвращение  и
недоверчивость, уходил с сердцем уязвленным и ревновал  к  князю  не  только
Колю и Келлера, но даже собственную дочь свою, Веру Лукьяновну. Даже в самую
эту минуту он, может быть, мог бы и желал искренно  сообщить  князю  одно  в
высшей степени интересное для князя известие, но мрачно замолк и не сообщил.
     - Чем же собственно могу услужить вам, многоуважаемый  князь,  так  как
все-таки вы  меня  теперь...  кликнули?  -  проговорил  он,  наконец,  после
некоторого молчания.
     - Да вот я собственно о генерале, - встрепенулся князь, тоже на минутку
задумавшийся, - и... насчет вашей этой покражи, о которой вы мне сообщили...
     - Это насчет чего же-с?
     - Ну вот, точно вы теперь меня и не понимаете!  Ах  боже,  что,  Лукьян
Тимофеич, у вас все за роли! Деньги, деньги, четыреста  рублей,  которые  вы
тогда потеряли, в бумажнике, и  про  которые  приходили  сюда  рассказывать,
по-утру, отправляясь в Петербург, - поняли наконец?
     - Ах, это вы про те четыреста рублей! - протянул  Лебедев,  точно  лишь
сейчас только догадался. - Благодарю вас, князь, за ваше искреннее  участие;
оно слишком для меня лестно, но... я их нашел-с, и давно уже.
     - Нашли! Ах, слава богу!
     - Восклицание с вашей стороны благороднейшее, ибо  четыреста  рублей  -
слишком не маловажное дело для бедного, живущего тяжким трудом  человека,  с
многочисленным семейством сирот...
     - Да я ведь не про  то!  Конечно,  я  и  тому  рад,  что  вы  нашли,  -
поправился поскорее князь, - но... как же вы нашли?
     - Чрезвычайно просто-с,  нашел  под  стулом,  на  котором  был  повешен
сюртук, так что, очевидно, бумажник скользнул из кармана на пол.
     - Как под стул? Не может быть, ведь вы же мне  говорили,  что  во  всех
углах обыскивали; как же вы в этом самом главном месте просмотрели?
     - То-то и есть, что  смотрел-с!  Слишком,  слишком  хорошо  помню,  что
смотрел-с! На карачках ползал, щупал на этом месте  руками,  отставив  стул,
собственным глазам своим не веруя: и вижу, что нет ничего, пустое и  гладкое
место,  вот  как  моя  ладонь-с,  а  все-таки  продолжаю  щупать.   Подобное
малодушие-с  всегда  повторяется  с  человеком,  когда  уж   очень   хочется
отыскать... при значительных  и  печальных  пропажах-с:  и  видит,  что  нет
ничего, место пустое, а все-таки раз пятнадцать в него заглянет.
     - Да, положим; только как же это однако?.. Я все не понимаю, - бормотал
князь, сбитый с толку, - прежде, вы говорили, тут не  было,  и  вы  на  этом
месте искали, а тут вдруг очутилось?
     - А тут вдруг и очутилось-с.
     Князь странно посмотрел на Лебедева.
     - А генерал? - вдруг спросил он.
     - То-есть что же-с, генерал-с? - не понял опять Лебедев.
     - Ах, боже мой! Я спрашиваю, что сказал генерал, когда вы отыскали  под
стулом бумажник? Ведь вы же вместе прежде отыскивали.
     - Прежде вместе-с. Но в этот раз я, признаюсь, промолчал-с и  предпочел
не объявлять ему, что бумажник уже отыскан мною, наедине.
     - По...почему же?.. А деньги целы?
     - Я раскрывал бумажник; все целы, до единого даже рубля-с.
     - Хоть бы мне-то пришли сказать, - задумчиво заметил князь.
     - Побоялся лично обеспокоить, князь, при ваших личных  и,  может  быть,
чрезвычайных, так сказать, впечатлениях; а кроме того, я и  сам-то-с  принял
вид, что как бы и не находил ничего.  Бумажник  развернул,  осмотрел,  потом
закрыл да и опять под стул положил.
     - Да для чего же?
     - Т-так-с; из дальнейшего  любопытства-с,  -  хихикнул  вдруг  Лебедев,
потирая руки.
     Так он и теперь там лежит, с третьего дня?
     - О, нет-с; полежал только сутки. Я, видите ли, отчасти хотел,  чтоб  и
генерал отыскал-с. Потому что если я наконец нашел, так почему же и генералу
не заметить предмет, так сказать бросающийся в глаза, торчащий из-под стула.
Я несколько раз поднимал этот стул  и  переставлял,  так  что  бумажник  уже
совсем на виду оказывался, но генерал никак не замечал, и  так  продолжалось
целые сутки. Очень уж он, видно, рассеян теперь, и  не  разберешь;  говорит,
рассказывает, смеется, хохочет, а то вдруг ужасно на  меня  рассердится,  не
знаю почему-с. Стали мы, наконец,  выходить  из  комнаты,  я  дверь  нарочно
отпертою и оставляю; он таки поколебался, хотел что-то сказать, вероятно, за
бумажник с такими деньгами испугался, но ужасно вдруг рассердился  и  ничего
не сказал-с; двух шагов по улице не прошли, он меня бросил и ушел  в  другую
сторону. Вечером только в трактире сошлись.
     - Но, наконец, вы все-таки взяли из-под стула бумажник?
     - Нет-с; в ту же ночь он из-под стула пропал-с.
     - Так где же он теперь-то?
     - Да здесь-с, - засмеялся вдруг Лебедев,  подымаясь  во  весь  рост  со
стула и приятно смотря на князя, - очутился вдруг здесь, в поле собственного
моего сюртука. Вот, извольте сами посмотреть, ощупайте-с.
     Действительно, в левой поле сюртука,  прямо  спереди,  на  самом  виду,
образовался как бы целый мешок, и на ощупь тотчас же можно было угадать, что
тут кожаный бумажник, провалившийся туда из прорвавшегося кармана.
     - Вынимал и смотрел-с, все цело-с. Опять опустил, и так  со  вчерашнего
утра и хожу, в поле ношу, по ногам даже бьет.
     - А вы и не примечаете?
     - А я и не примечаю-с, хе-хе! И представьте себе, многоуважаемый князь,
- хотя предмет и не достоин такого  особенного  внимания  вашего,  всегда-то
карманы у меня целехоньки,  а  тут  вдруг  в  одну  ночь  такая  дыра!  Стал
высматривать любопытнее, как бы перочинным ножичком кто прорезал; невероятно
почти-с.
     - А... генерал?
     - Целый день сердился, и  вчера,  и  сегодня;  ужасно  недоволен-с;  то
радостен и вакхичен даже до льстивости, то чувствителен даже до слез,  а  то
вдруг рассердится, да так, что я даже  и  струшу-с,  ей  богу-с;  я,  князь,
все-таки человек не военный-с. Вчера в трактире  сидим,  а  у  меня  как  бы
невзначай пола выставилась на самый вид, гора горой; косится  он,  сердится.
Прямо в глаза он мне теперь давно уже не  глядит-с,  разве  когда  уж  очень
хмелен или расчувствуется; но вчера раза два так поглядел, что просто  мороз
по спине прошел. Я, впрочем, завтра намерен бумажник найти, а до завтра  еще
с ним вечерок погуляю.
     - За что вы так его мучаете? - вскричал князь.
     - Не мучаю, князь, не мучаю, - с жаром подхватил Лебедев; - я  искренно
его люблю-с и... уважаю-с; а теперь, вот верьте не верьте, он еще дороже мне
стал-с; еще более стал ценить-с!
     Лебедев проговорил все это до  того  серьезно  и  искренно,  что  князь
пришел даже в негодование.
     - Любите, а так мучаете! Помилуйте, да уж тем одним, что он так на  вид
положил вам пропажу, под стул да в  сюртук,  уж  этим  одним  он  вам  прямо
показывает, что не хочет с  вами  хитрить,  а  простодушно  у  вас  прощения
просит. Слышите: прощения просит! Он на  деликатность  чувств  ваших,  стало
быть, надеется; стало быть, верит в дружбу вашу  к  нему.  А  вы  до  такого
унижения доводите такого... честнейшего человека!
     -  Честнейшего,  князь,  честнейшего!  -  подхватил  Лебедев,   сверкая
глазами: - и именно только вы один, благороднейший князь, в  состоянии  были
такое справедливое  слово  сказать!  За  это-то  я  и  предан  вам  даже  до
обожания-с, хоть и прогнил от разных  пороков!  Решено!  Отыскиваю  бумажник
теперь же, сейчас же, а не завтра; вот, вынимаю его в  ваших  глазах-с;  вот
он, вот он; вот и деньги все на-лицо; вот, возьмите,  благороднейший  князь,
возьмите и сохраните до завтра. Завтра или послезавтра возьму-с;  а  знаете,
князь, очевидно, что у меня где-нибудь в садике  под  камушком  пролежали  в
первую-то ночь пропажи-с; как вы думаете?
     - Смотрите же, не говорите ему так прямо в глаза, что  бумажник  нашли.
Пусть просто-запросто он увидит, что в поле  больше  ничего  нет  ничего,  и
поймет.
     - Так ли-с? Не лучше ли сказать, что нашел-с, и  притвориться,  что  до
сих пор не догадывался?
     - Н-нет, - задумался князь, - н-нет, теперь уже  поздно;  это  опаснее;
право, лучше не говорите! А с ним будьте ласковы, но... не  слишком  делайте
вид, и... и... знаете...
     - Знаю, князь, знаю, то-есть знаю, что пожалуй и не  выполню;  ибо  тут
надо сердце такое, как ваше иметь. Да  к  тому  же  и  сам  раздражителен  и
повадлив, слишком уж он свысока стал со мной иногда  теперь  обращаться;  то
хнычет и обнимается, а то вдруг начнет унижать  и  презрительно  издеваться;
ну, тут я возьму, да нарочно полу-то и выставлю, хе-хе! До свиданья,  князь,
ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать, интереснейшим чувствам...
     - Но, ради бога, прежний секрет!
     - Тихими стопами-с, тихими стопами-с!
     Но хоть дело было и кончено, а князь остался озабочен чуть ли не  более
прежнего. Он с нетерпением ждал завтрашнего свидания с генералом.

IV.
     Назначенный  час  был  двенадцатый,  но  князь  совершенно   неожиданно
опоздал. Воротясь домой, он застал у себя ожидавшего его генерала. С первого
взгляда заметил он, что  тот  недоволен  и,  может  быть,  именно  тем,  что
пришлось подождать. Извинившись, князь поспешил  сесть,  но  как-то  странно
робея, точно гость его был фарфоровый, а он поминутно  боялся  его  разбить.
Прежде он никогда не робел с генералом, да и в ум не приходило робеть. Скоро
князь разглядел, что это совсем другой человек чем вчера: вместо смятения  и
рассеянности, проглядывала какая-то необыкновенная сдержанность; можно  было
заключить, что это человек на что-то решившийся  окончательно.  Спокойствие,
впрочем, было более наружное, чем на самом деле. Но во всяком случае,  гость
был благородно-развязен, хотя и со сдержанным достоинством;  даже  в  начале
обращался с князем как бы с видом некоторого снисхождения, - именно так, как
бывают иногда благородно-развязны иные гордые,  но  несправедливо  обиженные
люди. Говорил ласково, хотя и не без некоторого прискорбия в выговоре.
     - Ваша книга, которую я брал у вас намедни, - значительно кивнул он  на
принесенную им и лежавшую на столе книгу; - благодарен.
     - Ах, да; прочли вы эту статью,  генерал?  Как  вам  понравилась?  Ведь
любопытно?  -  обрадовался  князь  возможности  поскорее   начать   разговор
по-постороннее.
     - Любопытно, пожалуй, но грубо и, конечно, вздорно. Может,  и  ложь  на
каждом шагу.
     Генерал говорил с апломбом, и даже немного растягивая слова.
     - Ах, это такой простодушный рассказ; рассказ старого  солдата-очевидца
о пребывании французов в Москве; некоторые вещи прелесть. К тому  же  всякие
записки очевидцев драгоценность, даже кто бы ни был очевидец. Не правда ли?
     - На месте редактора, я бы не напечатал;  что  же  касается  вообще  до
записок очевидцев, то  поверят  скорее  грубому  лгуну,  но  забавнику,  чем
человеку достойному и заслуженному. Я знаю некоторые записки  о  двенадцатом
годе, которые... Я принял  решение,  князь;  я  оставляю  этот  дом,  -  дом
господина Лебедева.
     Генерал значительно поглядел на князя.
     - Вы имеете свою квартиру,  в  Павловске,  у...  У  дочери  вашей...  -
проговорил князь, не зная что сказать. Он вспомнил, что ведь генерал  пришел
за советом по чрезвычайному делу, от которого зависит судьба его.
     - У моей жены; другими словами, у себя и в доме моей дочери.
     - Извините, я...
     - Я оставляю дом Лебедева  потому,  милый  князь,  потому  что  с  этим
человеком порвал; порвал вчера вечером,  с  раскаянием,  что  не  раньше.  Я
требую уважения, князь, и желаю получать его даже  и  от  тех  лиц,  которым
дарю, так сказать, мое сердце. Князь, я часто дарю мое сердце и почти всегда
бываю обманут. Этот человек был недостоин моего подарка.
     - В нем много беспорядка, - сдержанно  заметил  князь,  -  и  некоторые
черты... но среди всего этого замечается сердце, хитрый, а иногда и забавный
ум.
     Утонченность выражений, почтительный  тон  видимо  польстили  генералу,
хотя он все еще иногда взглядывал со внезапною недоверчивостью. Но тон князя
был так натурален и искренен, что невозможно было усомниться.
     - Что в нем есть и хорошие качества, - подхватил генерал, - то я первый
заявил об этом, чуть не подарив этому индивидууму дружбу мою. Не нуждаюсь же
я в его доме и в его гостеприимстве,  имея  собственное  семейство.  Я  свои
пороки не оправдываю; я невоздержен; я пил с ним вино и теперь, может  быть,
плачу об этом. Но ведь не для одного же  питья  (извините,  князь,  грубость
откровенности в человеке раздраженном), не для одного же питья я связался  с
ним? Меня именно прельстили, как вы говорите, качества. Но все до  известной
черты, даже и качества; и если он вдруг, в глаза,  имеет  дерзость  уверять,
что в двенадцатом году, еще ребенком, в детстве, он лишился левой своей ноги
и похоронил ее на Ваганьковом кладбище, в  Москве,  то  уж  это  заходит  за
пределы, являет неуважение, показывает наглость...
     - Может быть, это была только шутка для веселого смеха.
     - Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя  бы  и  грубая,  не
обижает сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из  одной  только
дружбы, чтобы доставить тем удовольствие собеседнику; но  если  просвечивает
неуважение, если именно, может быть, подобным  неуважением  хотят  показать,
что тяготятся связью, то человеку благородному остается лишь  отвернуться  и
порвать связь, указав обидчику его настоящее место.
     Генерал даже покраснел, говоря.
     - Да Лебедев и не мог быть в двенадцатом  году  в  Москве;  он  слишком
молод для этого; это смешно.
     - Во-первых, это; но, положим, он тогда уже мог  родиться;  но  как  же
уверять в глаза, что французский шассер навел на него пушку и отстрелил  ему
ногу, так, для забавы; что он ногу эту поднял и отнес домой, потом похоронил
ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над  нею  памятник,  с
надписью, с одной  стороны:  "здесь  погребена  нога  коллежского  секретаря
Лебедева", а с другой: "покойся, милый прах,  до  радостного  утра",  и  что
наконец служит ежегодно по ней панихиду (что уже святотатство) и  для  этого
ежегодно ездит в Москву. В доказательство же зовет в Москву, чтобы  показать
и могилу, и даже ту самую французскую  пушку  в  Кремле,  попавшую  в  плен;
уверяет,  что  одиннадцатая  от  ворот,   французский   фальконет   прежнего
устройства.
     - И при том же ведь у него обе ноги целы, на виду! - засмеялся князь: -
уверяю вас, что это невинная шутка; не сердитесь.
     - Но позвольте же и мне понимать-с; насчет ног на виду, - то  это  еще,
положим, не совсем невероятно; уверяет, что нога Черносвитовская...
     - Ах да, с Черносвитовскою ногой, говорят, танцевать можно.
     - Совершенно знаю-с; Черносвитов,  изобретя  свою  ногу,  первым  делом
тогда  забежал  ко  мне  показать.  Но   Черносвитовская   нога   изобретена
несравненно позже... И к тому же уверяет, что даже  покойница  жена  его,  в
продолжение всего их брака, не знала, что у  него,  у  мужа  ее,  деревянная
нога. "Если ты, - говорит, когда я заметил ему все нелепости, -  если  ты  в
двенадцатом году был у Наполеона в камер-пажах, то и мне позволь  похоронить
ногу на Ваганьковском".
     - А разве вы... - начал-было князь, и смутился.
     Генерал посмотрел на князя решительно свысока и чуть не с насмешкой.
     - Договаривайте, князь, - особенно плавно протянул он, - договаривайте.
Я снисходителен, говорите все: признайтесь, что вам смешна даже мысль видеть
пред собой человека в настоящем его унижении и... бесполезности, и в  то  же
время слышать, что этот человек был личным свидетелем... великих событий. Он
ничего еще не успел вам... насплетничать?
     - Нет; я  ничего  не  слыхал  от  Лебедева,  -  если  вы  говорите  про
Лебедева...
     - Гм, я полагал напротив. Собственно и разговор-то  зашел  вчера  между
нами все по  поводу  этой...  странной  статьи  в  "Архиве".  Я  заметил  ее
нелепость, и так как я сам был личным свидетелем... вы улыбаетесь, князь, вы
смотрите на мое лицо?
     - Н-нет, я...
     - Я моложав на вид, - тянул слова генерал,  -  но  я  несколько  старее
годами, чем кажусь в самом деле. В двенадцатом году я  был  лет  десяти  или
одиннадцати. Лет моих я и сам хорошенько не знаю. В формуляре убавлено; я же
имел слабость убавлять себе года и сам в продолжение жизни.
     - Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу странным, что в двенадцатом
году вы были в Москве и... конечно, вы можете сообщить... также  как  и  все
бывшие. Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно  тем,  что  в
двенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве, кормили хлебом французские
солдаты.
     - Вот видите, -  снисходительно  одобрил  генерал,  -  случай  со  мной
конечно  выходит  из  обыкновенных,  но  не  заключает  в  себе   и   ничего
необычайного. Весьма часто правда кажется  невозможною.  Камер-паж!  Странно
слышать, конечно. Но приключение с десятилетним ребенком, может быть, именно
объясняется его возрастом. С пятнадцатилетним того уже не  было  бы,  и  это
непременно так, потому  что  пятнадцатилетний  я  бы  не  убежал  из  нашего
деревянного дома, в Старой Басманной, в день вшествия Наполеона в Москву, от
моей  матери,  опоздавшей  выехать  из  Москвы  и  трепетавшей  от   страха.
Пятнадцати лет и я бы струсил, а десяти я ничего  не  испугался  и  пробился
сквозь толпу к самому даже крыльцу дворца, когда Наполеон слезал с лошади.
     - Без сомнения, вы отлично заметили, что именно десяти лет  можно  было
не испугаться... - поддакнул князь,  робея  и  мучаясь  мыслью,  что  сейчас
покраснеет.
     - Без сомнения, и все произошло так просто  и  натурально,  как  только
может происходить в самом деле; возьмись за это дело романист,  он  наплетет
небылиц и невероятностей.
     - О, это так! - вскричал князь: - эта мысль и  меня  поражала,  и  даже
недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже  теперь  в  газетах.
Пусть бы выдумал это сочинитель, - знатоки народной жизни и  критики  тотчас
же крикнули бы, что  это  невероятно;  а  прочтя  в  газетах  как  факт,  вы
чувствуете,   что   из   таких-то   именно   фактов    поучаетесь    русской
действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал!  -  с  жаром  закончил
князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
     - Не правда ли? Не  правда  ли?  -  вскричал  генерал,  засверкав  даже
глазами от  удовольствия.  -  Мальчик,  ребенок,  не  понимающий  опасности,
пробирается сквозь толпу, чтоб  увидеть  блеск,  мундиры,  свиту  и  наконец
великого человека, о котором так много накричали ему. Потому что тогда  все,
несколько лет сряду, только и кричали о нем. Мир был наполнен  этим  именем;
я, так сказать, с молоком всосал. Наполеон, проходя в двух  шагах,  нечаянно
различает мой взгляд; я же был в костюме барченка, меня одевали хорошо. Один
я такой, в этой толпе, согласитесь сами...
     - Без сомнения, это должно было его поразить и доказало ему, что не все
выехали, и что остались и дворяне с детьми.
     - Именно, именно! Он хотел привлечь бояр! Когда он бросил на меня  свой
орлиный взгляд, мои глаза, должно быть, сверкнули в  ответ  ему:  "Voilа  un
garзon bien eveillй!  Qui  est  ton  pиre?"  Я  тотчас  отвечал  ему,  почти
задыхаясь от волнения: "генерал, умерший на  полях  своего  отечества".  "Le
fils d'un boyard et d'un brave pardessus  le  marchй!  J'aime  les  boyards.
M'aimes-tu petit?" На этот быстрый вопрос я также  быстро  ответил:  русское
сердце в состоянии даже в самом враге  своего  отечества  отличить  великого
человека!" То-есть, собственно не помню, буквально ли я так  выразился...  я
был ребенок... но смысл наверно был тот! Наполеон был поражен, он подумал  и
сказал своей свите: "я люблю гордость этого ребенка!  Но  если  все  русские
мыслят, как это дитя, то..." он недоговорил и вошел во дворец. Я  тотчас  же
вмешался в свиту и побежал за ним. В свите уже  расступались  предо  мной  и
смотрели на меня как на фаворита.  Но  все  это  только  мелькнуло...  Помню
только, что, войдя в первую залу, император вдруг остановился пред портретом
императрицы Екатерины, долго  смотрел  на  него  в  задумчивости  и  наконец
произнес: "Это была великая женщина!" и прошел мимо. Чрез два дня  меня  все
уже знали во дворце и в Кремле, и звали "le petit boyard". Я только ночевать
уходил домой. Дома чуть с ума не сошли. Еще чрез два дня  умирает  камер-паж
Наполеона, барон де-Базанкур, не вынесший похода. Наполеон вспомнил обо мне;
меня взяли, привели, не объясняя дела, примерили на меня  мундир  покойного,
мальчика лет двенадцати, и когда уже привели меня в мундире к императору,  и
он кивнул  на  меня  головой,  объявили  мне,  что  я  удостоен  милостью  и
произведен  в  камер-пажи  его  величества.  Я  был  рад,  я   действительно
чувствовал к нему, и давно  уже,  горячую  симпатию...  ну,  и  кроме  того,
согласитесь, блестящий мундир, что для ребенка составляет многое... Я  ходил
в темно-зеленом фраке,  с  длинными  и  узкими  фалдами;  золотые  пуговицы,
красные опушки на рукавах  с  золотым  шитьем,  высокий,  стоячий,  открытый
воротник, шитый  золотом,  шитье  на  фалдах;  белые  лосинные  панталоны  в
обтяжку, белый шелковый жилет, шелковые чулки, башмаки с  пряжками...  а  во
время прогулок императора на коне, и если  я  участвовал  в  свите,  высокие
ботфорты. Хотя положение было не блестящее и предчувствовались уже  огромные
бедствия, но этикет соблюдался по возможности, и даже тем пунктуальнее,  чем
сильнее предчувствовались эти бедствия.
     - Да, конечно... - пробормотал князь, почти с потерянным видом, -  ваши
записки были бы... чрезвычайно интересны.
     Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчера рассказывал Лебедеву,
и передавал, стало быть, плавно;  но  тут  опять  недоверчиво  покосился  на
князя.
     - Мои записки, - произнес он с  удвоенною  гордостью,  -  написать  мои
записки? Не соблазнило  меня  это,  князь!  Если  хотите,  мои  записки  уже
написаны, но... лежат у меня в пюпитре.  Пусть,  когда  засыплют  мне  глаза
землей, пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и на другие языки,
не по литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов,
которых я был очевидным свидетелем,  хотя  и  ребенком;  но  тем  паче:  как
ребенок, я проникнул  в  самую  интимную,  так  сказать,  спальню  "великого
человека"! Я слышал по ночам стоны этого "великана в несчастии", он  не  мог
совеститься стонать и плакать пред ребенком,  хотя  я  уже  и  понимал,  что
причина его страданий - молчание императора Александра.
     - Да, ведь он  писал  письма...  с  предложениями  о  мире...  -  робко
поддакнул князь.
     - Собственно нам неизвестно с какими именно предложениями он писал,  но
писал каждый день, каждый час,  и  письмо  за  письмом!  Волновался  ужасно.
Однажды ночью, наедине, я бросился к нему со  слезами  (о,  я  любил  его!):
"Попросите, попросите прощения у императора  Александра!"  закричал  я  ему.
То-есть,  мне  надо  бы   было   выразиться:   "Помиритесь   с   императором
Александром", но как ребенок, я наивно высказал всю мою мысль. "О, дитя мое!
- отвечал он, - он ходил взад и вперед по комнате, - о, дитя мое! -  он  как
бы не замечал тогда, что мне десять лет, и даже любил разговаривать со мной.
- О, дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра, но  зато  королю
Прусскому, но зато Австрийскому императору, о, этим  вечная  ненависть  и...
наконец... ты ничего не смыслишь в политике!" - Он как бы вспомнил  вдруг  с
кем говорит и замолк, но глаза его еще долго метали искры. Ну, опиши  я  эти
все факты, - а я бывал свидетелем и величайших фактов, - издай я их  теперь,
и все эти критики, все эти литературные тщеславия, все эти  зависти,  партии
и... нет-с, слуга покорный!
     - Насчет партий вы, конечно, справедливо заметили, и я с вами согласен,
- тихо ответил князь, капельку помолчав, - я вот тоже очень  недавно  прочел
книгу  Шарраса  о  Ватерлосской  кампании.  Книга,  очевидно,  серьезная,  и
специалисты  уверяют,  что  с  чрезвычайным  знанием   дела   написана.   Но
проглядывает на каждой странице радость в  унижении  Наполеона,  и  если  бы
можно было оспорить у Наполеона даже  всякий  признак  таланта  и  в  других
кампаниях, то Шаррас, кажется, был  бы  этому  чрезвычайно  рад;  а  это  уж
нехорошо в таком серьезном сочинении, потому что это дух  партии.  Очень  вы
были заняты тогда вашею службой у... императора?
     Генерал  был  в  восторге.  Замечание  князя   своею   серьезностью   и
простодушием рассеяло последние остатки его недоверчивости.
     - Шаррас! О, я был сам в негодовании! Я тогда же написал к нему,  но...
я собственно не помню теперь... Вы спрашиваете, занят ли я был  службой?  О,
нет! Меня назвали камер-пажом, но я уже и тогда не считал это серьезным. При
том же Наполеон  очень  скоро  потерял  всякую  надежду  приблизить  к  себе
русских, и уж, конечно, забыл бы и обо мне, которого приблизил из  политики,
если бы... если б он не полюбил меня лично, я смело говорю это теперь.  Меня
же влекло к нему сердце. Служба не спрашивалась: надо было  являться  иногда
во дворец и... сопровождать верхом императора на прогулках,  вот  и  все.  Я
ездил верхом порядочно. Выезжал он пред обедом, в свите  обыкновенно  бывали
Даву, я, мамелюк Рустан...
     - Констан, - выговорилось с чего-то вдруг у князя.
     - Н-нет, Констана  тогда  не  было;  он  ездил  тогда  с  письмом...  к
императрице Жозефине; но  вместо  него  два  ординарца,  несколько  польских
улан... ну, вот и  вся  свита,  кроме  генералов,  разумеется,  и  маршалов,
которых  Наполеон  брал  с  собой,  чтоб  осматривать  с   ними   местность,
расположение войск, советоваться... Всего чаще находился при нем  Даву,  как
теперь помню: огромный, полный, хладнокровный человек в  очках,  с  странным
взглядом. С ним чаще всего советовался император. Он ценил его мысли. Помню,
они совещались уже несколько дней; Даву приходил и утром, и  вечером,  часто
даже спорили; наконец. Наполеон как бы стал соглашаться. Они были  вдвоем  в
кабинете, я третий, почти не замеченный ими. Вдруг взгляд Наполеона случайно
падает на меня, странная мысль мелькает в глазах его: "Ребенок! - говорит он
мне вдруг, - как ты думаешь: если  я  приму  православие  и  освобожу  ваших
рабов, пойдут за мной  русские  или  нет?"  -  "Никогда!"  -  вскричал  я  в
негодовании. Наполеон был поражен. "В заблиставших патриотизмом глазах этого
ребенка, - сказал он, - я прочел мнение  всего  русского  народа.  Довольно,
Даву! Все это фантазии! Изложите ваш другой проект".
     - Да, но и этот проект была  сильная  мысль!  -  сказал  князь,  видимо
интересуясь: - так вы приписываете этот проект Даву?
     -  По  крайней  мере,  они  совещались  вместе.  Конечно,  мысль   была
Наполеоновская, орлиная мысль, но и другой проект был тоже мысль... Это  тот
самый знаменитый "conseil du lion", как сам Наполеон назвал этот совет Даву.
Он состоял в том, чтобы затвориться в  Кремле  со  всем  войском,  настроить
бараков, окопаться укреплениями,  расставить  пушки,  убить  по  возможности
более  лошадей  и  посолить  их  мясо;  по  возможности  более   достать   и
намародерничать хлеба, и прозимовать  до  весны;  а  весной  пробиться  чрез
русских. Этот проект сильно увлек Наполеона. Мы ездили  каждый  день  кругом
кремлевских стен, он указывал, где  ломать,  где  строить,  где  люнет,  где
равелин, где ряд блок-гаузов, - взгляд, быстрота, удар! Все  было,  наконец,
решено; Даву приставал за окончательным решением. Опять они были наедине,  и
я третий. Опять Наполеон ходил по комнате, скрестя руки. Я не мог оторваться
от его лица, сердце мое билось. - "Я  иду",  -  сказал  Даву.  -  "Куда?"  -
спросил Наполеон. - "Солить лошадей", -  сказал  Даву.  Наполеон  вздрогнул,
решалась судьба. "Дитя! - сказал он мне вдруг: -  что  ты  думаешь  о  нашем
намерении?"  Разумеется,  он  спросил  у  меня  так,  как   иногда   человек
величавшего ума, в последнее  мгновение,  обращается  к  орлу  или  решетке.
Вместо Наполеона, я обращаюсь к  Даву  и  говорю,  как  бы  во  вдохновении:
"Улепетывайте-ка, генерал,  во-свояси!"  Проект  был  разрушен.  Даву  пожал
плечами и, выходя,  сказал  шепотом:  "Bah!  Il  devient  supersticieux!"  А
назавтра же было объявлено выступление.
     - Все это чрезвычайно интересно, - произнес князь ужасно тихо,  -  если
это все так  и  было...  то-есть,  я  хочу  сказать...  -  поспешил-было  он
поправиться.
     - О, князь! - вскричал генерал, упоенный своим рассказом до того,  что,
может  быть,  уже  не  мог  бы  остановиться   даже   пред   самою   крайнею
неосторожностью: - вы говорите: "все это было"! Но было более,  уверяю  вас,
что было гораздо более! Все это  только  факты  мизерные,  политические.  Но
повторяю же вам, я был  свидетелем  ночных  слез  и  стонов  этого  великого
человека; а этого уж никто не видел кроме меня! Под конец, правда, он уже не
плакал, слез не было, но только стонал иногда; но лицо его все более и более
подергивалось как бы мраком. Точно вечность уже осеняла его  мрачным  крылом
своим. Иногда, по ночам, мы проводили  целые  часы  одни,  молча  -  мамелюк
Рустан храпит, бывало, в соседней комнате; ужасно крепко спал этот  человек.
"Зато он верен мне и династии", говорил про него Наполеон. Однажды мне  было
страшно больно, и вдруг он заметил слезы на глазах  моих;  он  посмотрел  на
меня с умилением: "Ты жалеешь меня!" вскричал он: "ты, дитя, да  еще,  может
быть, пожалеет меня и другой ребенок, мой сын, le  roi  de  Rome;  остальные
все, все меня ненавидят, а братья  первые  продадут  меня  в  несчастии!"  Я
зарыдал и бросился к нему; тут и он не выдержал; мы обнялись, и  слезы  наши
смешались. "Напишите, напишите письмо к императрице  Жозефине!"  прорыдал  я
ему. Наполеон вздрогнул, подумал и сказал мне: "Ты напомнил  мне  о  третьем
сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!" Тут же сел и  написал
то письмо к Жозефине, с которым назавтра же был отправлен Констан.
     - Вы сделали прекрасно, - сказал князь; - среди злых мыслей, вы  навели
его на доброе чувство.
     - Именно, князь, и  как  прекрасно  вы  это  объясняете,  "сообразно  с
собственным вашим сердцем!  -  восторженно  вскричал  генерал,  и,  странно,
настоящие слезы заблистали в глазах его. - Да, князь, да, это  было  великое
зрелище! И знаете ли, я чуть не уехал за ним в Париж и уж, конечно, разделил
бы с ним "знойный остров заточенья", но увы!  судьбы  наши  разделились!  Мы
разошлись: он - на знойный остров, где хотя раз, в  минуту  ужасной  скорби,
вспомнил, может быть, о слезах бедного мальчика, обнимавшего  и  простившего
его в Москве; я  же  был  отправлен  в  кадетский  корпус,  где  нашел  одну
муштровку, грубость товарищей и... Увы! Все пошло прахом! "Я  не  хочу  тебя
отнять у твоей матери и не беру с собой!" сказал он мне в день ретирады, "но
я желал бы что-нибудь для тебя сделать". Он уже садился на  коня:  "Напишите
мне что-нибудь в альбом моей сестры, на память", произнес я,  робея,  потому
что он был очень расстроен и мрачен. Он вернулся, спросил перо, взял альбом:
"Каких лет твоя сестра?" - спросил он меня, уже держа перо. - "Трех лет",  -
отвечал я. - "Petite fille alors". И черкнул в альбом: "Ne  mentez  jamais!"
"Napolйon, votre ami sincйre". Такой совет и в  такую  минуту,  согласитесь,
князь!
     - Да, это знаменательно.
     - Этот листок, в золотой рамке,  под  стеклом,  всю  жизнь  провисел  у
сестры моей в гостиной, на самом видном месте, до самой смерти ее - умерла в
родах; где он теперь - не знаю... но... ах, боже  мой!  Уже  два  часа!  Как
задержал я вас, князь! Это непростительно.
     Генерал встал со стула.
     - О, напротив! - промямлил князь: - вы так меня заняли и...  наконец...
это так интересно; я вам так благодарен!
     - Князь! - сказал генерал, опять сжимая до боли его руку и  сверкающими
глазами пристально смотря на него, как бы  сам  вдруг  опомнившись  и  точно
ошеломленный какою-то внезапною мыслью: - князь! Вы до того добры,  до  того
простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я с  умилением  смотрю
на вас; о, благослови вас бог! Пусть жизнь ваша начнется  и  процветет...  в
любви. Моя же кончена! О, простите, простите!
     Он быстро вышел, закрыв лицо руками. В искренности его  волнения  князь
не мог усомниться. Он понимал также, что старик вышел в  упоении  от  своего
успеха; но ему все-таки предчувствовалось, что это был один из того  разряда
лгунов, которые хотя и лгут до сладострастия и даже до самозабвения, но и на
самой высшей точке своего упоения все-таки подозревают про себя, что ведь им
не верят, да и не могут верить. В  настоящем  положении  своем,  старик  мог
опомниться, не в меру устыдиться, заподозрить князя в безмерном  сострадании
к нему, оскорбиться.  "Не  хуже  ли  я  сделал,  что  довел  его  до  такого
вдохновения?" - тревожился князь, и вдруг не выдержал и расхохотался ужасно,
минут на десять. Он было стал укорять себя за этот смех; но  тут  же  понял,
что не в чем укорять, потому что ему бесконечно было жаль генерала.
     Предчувствия его сбылись.  Вечером  же  он  получил  странную  записку,
краткую, но решительную. Генерал  уведомлял,  что  он  и  с  ним  расстается
навеки, что уважает его и благодарен ему,  но  даже  и  от  него  не  примет
"знаков сострадания,  унижающих  достоинство  и  без  того  уже  несчастного
человека". Когда князь услышал, что старик заключился у Нины  Александровны,
то почти успокоился за него. Но мы уже видели, что генерал наделал  каких-то
бед и у Лизаветы Прокофьевны. Здесь мы не можем  сообщить  подробностей,  но
заметим вкратце, что сущность свидания состояла в том, что  генерал  испугал
Лизавету Прокофьевну, а горькими намеками на Ганю привел ее  в  негодование.
Он был выведен с позором. Вот почему он и провел такую ночь  и  такое  утро,
свихнулся окончательно и выбежал на улицу чуть не в помешательстве.
     Коля все еще не понимал дела вполне и даже надеялся взять строгостию.
     - Ну куда мы теперь потащимся, как вы думаете, генерал? - сказал он:  -
к князю не хотите, с Лебедевым рассорились, денег у вас нет, у меня  никогда
не бывает: вот и сели теперь на бобах, среди улицы.
     - Приятнее сидеть с бобами чем  на  бобах,  -  пробормотал  генерал,  -
этим... каламбуром я возбудил  восторг...  в  офицерском  обществе...  сорок
четвертого... Тысяча... восемьсот...  сорок  четвертого  года,  да!..  Я  не
помню... О, не напоминай, не напоминай! "Где моя юность, где моя  свежесть!"
Как вскричал... кто это вскричал, Коля?
     - Это у Гоголя, в "Мертвых Душах", папаша, - ответил Коля,  и  трусливо
покосился на отца.
     - Мертвые души! О,  да,  мертвые!  Когда  похоронишь  меня,  напиши  на
могиле: "Здесь лежит мертвая душа"! "Позор преследует меня!" Это кто сказал,
Коля?
     - Не знаю, папаша.
     - Еропегова не было! Ерошки Еропегова!.. - вскричал он  в  исступлении,
приостанавливаясь на улице: - и это сын, родной сын!
     Еропегов,  человек,  заменявший  мне  одиннадцать  месяцев  брата,   за
которого я на  дуэль...  Ему  князь  Выгорецкий,  наш  капитан,  говорит  за
бутылкой: "Ты, Гриша, где свою Анну получил, вот что  скажи?"  -  "На  полях
моего отечества, вот где получил!" - Я кричу:  "Браво,  Гриша!"  Ну,  тут  и
вышла дуэль, а потом повенчался... с Марьей Петровной Су... Сутугиной и  был
убит на полях... Пуля отскочила от моего креста на груди и прямо ему в  лоб:
"В век не забуду!" крикнул, и пал на месте. Я... я служил  честно,  Коля;  я
служил благородно, но позор - "позор преследует меня!" Ты и Нина придете  ко
мне на могилку... "Бедная Нина!" Я прежде ее так  называл,  Коля,  давно,  в
первое время еще, и она так любила... Нина,  Нина!  Что  сделал  я  с  твоею
участью! За что ты можешь любить меня, терпеливая душа! У твоей матери  душа
ангельская, Коля, слышишь ли, ангельская!
     - Это я знаю, папаша. Папаша, голубчик, воротимтесь домой к мамаше! Она
бежала за нами. Ну что  вы  стали?  Точно  не  понимаете...  Ну  чего  вы-то
плачете?
     Коля сам плакал и целовал у отца руки.
     - Ты целуешь мне руки, мне!
     - Ну да, вам, вам. Ну что ж удивительного? Ну чего вы  ревете-то  среди
улицы, а еще генерал называется, военный человек, ну, пойдемте!
     - Благослови тебя бог, милый мальчик,  за  то,  что  почтителен  был  к
позорному, - да! к позорному старикашке, отцу своему... да будет  и  у  тебя
такой же мальчик... le roi de Rome... О, проклятие, проклятие дому сему!
     - Да что ж это в самом деле здесь происходит! - закипел вдруг  Коля.  -
Что такое случилось? Почему вы не хотите вернуться домой теперь? Чего  вы  с
ума-то сошли?
     - Я объясню, я объясню тебе... я все скажу тебе; не  кричи,  услышат...
le roi de Rome... О, тошно мне, грустно мне! "Няня, где  твоя  могила!"  Это
кто воскликнул, Коля?
     - Не знаю, не знаю, кто воскликнул! Пойдемте домой  сейчас,  сейчас!  Я
Ганьку исколочу, если надо... да куда ж вы опять?
     Но генерал тянул его на крыльцо одного ближнего дома.
     - Куда вы? это чужое крыльцо!
     Генерал сел на крыльцо и за руку все притягивал к себе Колю.
     - Нагнись, нагнись! - бормотал он:  -  я  тебе  все  скажу...  позор...
нагнись... ухом, ухом; я на ухо скажу...
     - Да чего вы! - испугался ужасно Коля, подставляя однако же ухо.
     - Le roi de Rome... - прошептал генерал, тоже как будто весь дрожа.
     - Чего?.. Да какой вам дался le roi de Rome?.. Что?
     - Я... я... - зашептал опять генерал, все крепче и крепче  цепляясь  за
плечо "своего мальчика", - я...  хочу...  я  тебе...  все,  Марья,  Марья...
Петровна Су-су-су...
     Коля вырвался, схватил сам генерала за плечи и, как помешанный, смотрел
на него. Старик побагровел, губы его посинели, мелкие судороги пробегали еще
по лицу. Вдруг он склонился и начал тихо падать на руку Коли.
     - Удар! - вскричал тот на всю улицу, догадавшись наконец в чем дело.

V.
     По правде,  Варвара  Ардалионовна,  в  разговоре  с  братом,  несколько
преувеличила точность своих известий о сватовстве князя за  Аглаю  Епанчину.
Может быть, как прозорливая женщина, она предугадала  то,  что  должно  было
случиться в близком будущем; может  быть,  огорчившись  из-за  разлетевшейся
дымом мечты (в которую и сама, по правде, не верила), она, как  человек,  не
могла отказать себе в удовольствии, преувеличением беды, подлить  еще  более
яду в сердце брата, впрочем, искренно и сострадательно ею  любимого.  Но  во
всяком случае она не могла получить от подруг своих, Епанчиных, таких точных
известий; были только намеки, недосказанные  слова,  умолчания,  загадки.  А
может быть, сестры Аглаи и намеренно в чем-нибудь проболтались, чтоб и самим
что-нибудь узнать от Варвары Ардалионовны; могло быть, наконец, и то, что  и
они не хотели  отказать  себе  в  женском  удовольствии  немного  подразнить
подругу, хотя бы и детства: не могли же они не усмотреть во столько  времени
хоть маленького краюшка ее намерений.
     С другой стороны и князь, хотя и совершенно был прав, уверяя  Лебедева,
что ничего не может сообщить ему и что  с  ним  ровно  ничего  не  случилось
особенного, тоже, может быть, ошибался. Действительно,  со  всеми  произошло
как бы нечто очень странное: ничего не случилось, и как будто в то же  время
и очень много случилось. Последнее-то и угадала Варвара  Ардалионовна  своим
верным женским инстинктом.
     Как вышло, однако же, что у Епанчиных все вдруг разом задались одною  и
согласною мыслию о том, что с Аглаей  произошло  нечто  капитальное,  и  что
решается судьба ее, - это очень трудно изложить в  порядке.  Но  только  что
блеснула эта мысль, разом у всех, как тотчас же все разом и  стали  на  том,
что давно уже все разглядели и все это ясно предвидели; что  все  ясно  было
еще с "бедного рыцаря", даже и раньше, только тогда еще не хотели  верить  в
такую нелепость. Так утверждали  сестры;  конечно,  и  Лизавета  Прокофьевна
раньше всех все предвидела и узнала, и давно уже у ней "болело сердце", но -
давно ли, нет ли, - теперь мысль о князе вдруг стала ей слишком не по нутру,
собственно потому, что сбивала ее с толку.  Тут  предстоял  вопрос,  который
надо было немедленно разрешить; но не только разрешить его  нельзя  было,  а
даже и вопроса-то бедная Лизавета Прокофьевна не могла поставить пред  собой
в полной ясности, как ни билась. Дело  было  трудное:  хорош  или  не  хорош
князь? Хорошо все это или не хорошо? Если не хорошо (что несомненно), то чем
же именно не хорошо? А если, может быть, и хорошо (что  тоже  возможно),  то
чем же опять хорошо?" Сам отец семейства, Иван Федорович,  был,  разумеется,
прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь "ей богу,  и
ему что-то в этом же роде все это время мерещилось, нет,  нет  и  вдруг  как
будто и померещится!" Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги,
но умолк он утром, а вечером,  наедине  с  супругой,  и  принужденный  опять
говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных
мыслей: "Ведь в сущности что ж?..." (Умолчание.)  "Конечно,  все  это  очень
странно, если только правда, и что он не спорит, но..."  (Опять  умолчание.)
"А с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь,  ведь,  ей  богу,
чудеснейший парень, и... и, и - ну, наконец, имя же, родовое наше  имя,  все
это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени,  находящегося  в
унижении, в глазах света, то-есть, смотря  с  этой  тонки  зрения,  то-есть,
потому... конечно, свет; свет есть свет; но все же и князь не без состояния,
хотя  бы  только  даже  и  некоторого.  У  него  есть...  и...  и...   и..."
(Продолжительное умолчание и решительная осечка.) Выслушав супруга, Лизавета
Прокофьевна вышла из всяких границ.
     По ее мнению, все происшедшее было "непростительным и  даже  преступным
вздором, фантастическая картина глупая и нелепая!" Прежде всего уж  то,  что
"этот князишка - больной идиот, второе - дурак, ни света не знает, ни  места
в свете не имеет: кому  его  покажешь,  куда  приткнешь?  демократ  какой-то
непозволительный,  даже  и  чинишка-то  нет,  и...  и...  и...  что   скажет
Белоконская? Да и такого ли, такого ли мужа воображали и прочили мы  Аглае?"
Последний аргумент, был, разумеется, самый главный. Сердце матери дрожало от
этого помышления, кровью обливалось и слезами, хотя в то же время  что-то  и
шевелилось внутри этого сердца, вдруг говорившее ей:  "а  чем  бы  князь  не
такой какого вам надо?" Ну, вот эти-то возражения собственного сердца и были
всего хлопотливее для Лизаветы Прокофьевны.
     Сестрам Аглаи почему-то понравилась мысль о  князе;  даже  казалась  не
очень и странною; одним словом, они вдруг могли очутиться даже совсем на его
стороне.  Но  обе  они  решились  молчать.  Раз  навсегда  замечено  было  в
семействе, что чем упорнее и настойчивее возрастали иногда,  в  каком-нибудь
общем и спорном семейном пункте, возражения и отпоры  Лизаветы  Прокофьевны,
тем более это могло служить для всех признаком, что она, может  быть,  уж  и
соглашается с этим пунктом. Но Александре  Ивановне  нельзя  было,  впрочем,
совершенно умолкнуть.  Давно  уже  признав  ее  за  свою  советницу,  мамаша
поминутно  призывала  ее  теперь  и  требовала  ее  мнений,  а   главное   -
воспоминаний, то-есть: "как же это все  случилось?  Почему  этого  никто  не
видал? Почему тогда не говорили? Что означал  тогда  этот  скверный  "бедный
рыцарь"?  Почему  она  одна,  Лизавета  Прокофьевна,   осуждена   обо   всех
заботиться, все замечать  и  предугадывать,  а  все  прочие  -  одних  ворон
считать?" и пр., и пр. Александра Ивановна сначала была осторожна и заметила
только, что ей кажется довольно верною идея папаши о том, что в глазах света
может показаться очень удовлетворительным выбор князя Мышкина  в  мужья  для
одной из Епанчиных. Мало-по-малу, разгорячившись, она  прибавила  даже,  что
князь вовсе не "дурачек" и никогда таким не был, а  насчет  значения,  -  то
ведь еще бог знает, в чем будет полагаться, через  несколько  лет,  значение
порядочного человека у нас в России: в прежних ли  обязательных  успехах  по
службе, или в чем другом? На  все  это  мамаша  немедленно  отчеканила,  что
Александра "вольнодумка, и что все это их проклятый женский  вопрос".  Затем
чрез полчаса отправилась в город, а оттуда на Каменный остров, чтобы застать
Белоконскую, как нарочно в то время  случившуюся  в  Петербурге,  но  скоро,
впрочем, отъезжавшую. Белоконская была крестною матерью Аглаи.
     "Старуха" Белоконская выслушала все лихорадочные и отчаянные  признания
Лизаветы Прокофьевны и нисколько не тронулась слезами сбитой с толку  матери
семейства, даже посмотрела на нее насмешливо. Это была страшная деспотка;  в
дружбе, даже в самой старинной, не могла терпеть равенства,  а  на  Лизавету
Прокофьевну смотрела решительно как на свою protegйe, как  и  тридцать  пять
лет назад, и никак не могла примириться с резкостью и самостоятельностью  ее
характера. Она заметила, между прочим, что, "кажется, они там все, то  своей
всегдашней привычке, слишком забежали вперед и из мухи сочинили  слона;  что
сколько  она  ни  вслушивалась,  не  убедилась,  чтоб  у  них  действительно
произошло что-нибудь серьезное; что не лучше ли  подождать  пока  что-нибудь
еще выйдет; что князь,  по  ее  мнению,  порядочный  молодой  человек,  хотя
больной, странный и слишком уж незначительный. Хуже всего, что он  любовницу
открыто содержит". Лизавета Прокофьевна очень хорошо поняла, что Белоконская
немного  сердита  за  неуспех  Евгения  Павловича,  ею   отрекомендованного.
Воротилась она к себе в  Павловск  еще  в  большем  раздражении,  чем  когда
поехала, и тотчас же всем досталось, главное за то, что "с ума  сошли",  что
ни у кого решительно  так  не  ведутся  дела,  только  у  них  одних;  "чего
заторопились? Что вышло? Сколько я ни всматриваюсь, никак не могу заключить,
что действительно что-нибудь вышло! Подождите пока еще выйдет! Мало  ли  что
Ивану Федоровичу могло померещиться, не из мухи же делать слона?"  и  пр.  и
пр.
     Выходило, стало быть, что надобно успокоиться, смотреть хладнокровно  и
ждать. Но увы, спокойствие не  продержалось  и  десяти  минут.  Первый  удар
хладнокровию был нанесен известиями о том, что произошло во время отсутствия
мамаши на Каменный остров.  (Поездка  Лизаветы  Прокофьевны  происходила  на
другое же утро после того, как князь,  накануне,  приходил  в  первом  часу,
вместо десятого.) Сестры на нетерпеливые  расспросы  мамаши  отвечали  очень
подробно, и во-первых, что "ровно ничего, кажется, без  нее  не  случилось",
что князь приходил, что Аглая долго к нему не  выходила,  с  полчаса,  потом
вышла, и как вышла, тотчас же предложила  князю  играть  в  шахматы;  что  в
шахматы князь и ступить не умеет, и Аглая  его  тотчас  же  победила;  стала
очень весела и ужасно стыдила князя за его  неуменье,  ужасно  смеялась  над
ним, так что на князя жалко стало смотреть. Потом предложила играть в карты,
в дураки. Но тут вышло совсем наоборот: князь оказался в дураки такой  силы,
как... как профессор;  играл  мастерски;  уж  Аглая  и  плутовала,  и  карты
подменяла, и в глазах у него же взятки воровала, а все-таки  он  каждый  раз
оставлял ее в дурах; раз пять сряду. Аглая взбесилась  ужасно,  даже  совсем
забылась; наговорила князю таких колкостей и дерзостей, что он уже  перестал
и смеяться, и совсем побледнел, когда она сказала ему наконец, что "нога  ее
не будет в этой комнате, пока он тут будет сидеть, и что даже бессовестно  с
его стороны к ним ходить, да еще по ночам, в первом часу, после  всего,  что
случилось. Затем хлопнула дверью и вышла. Князь ушел как с похорон, несмотря
на все их утешения. Вдруг,  четверть  часа  спустя  как  ушел  князь,  Аглая
сбежала сверху на террасу и с такою поспешностью, что даже глаз не  вытерла,
а глаза у ней были заплаканы; сбежала же потому, что пришел  Коля  и  принес
ежа. Все они стали смотреть ежа; да вопросы их Коля объяснил, что еж не его,
а что  он  идет  теперь  вместе  с  товарищем,  другим  гимназистом,  Костей
Лебедевым, который остался на улице  и  стыдится  войти,  потому  что  несет
топор; что и ежа, и топор они купили сейчас у встречного мужика.  Ежа  мужик
продавал и взял за него пятьдесят копеек, а топор они уже сами уговорили его
продать, потому что кстати, да и очень уж хороший  топор.  Тут  вдруг  Аглая
начала ужасно приставать к Коле, чтоб он ей сейчас же продал  ежа,  из  себя
выходила, даже "милым" назвала Колю. Коля долго не соглашался, но наконец не
выдержал и позвал Костю Лебедева, который действительно вошел  с  топором  и
очень сконфузился. Но тут вдруг оказалось, что еж вовсе не их, а принадлежит
какому-то третьему мальчику, Петрову, который  дал  им  обоим  денег,  чтобы
купили ему у какого-то четвертого мальчика историю  Шлоссера,  которую  тот,
нуждаясь в  деньгах,  выгодно  продавал;  что  они  пошли  покупать  Историю
Шлоссера, но не утерпели и купили ежа, так что, стало быть, и  еж,  и  топор
принадлежат тому третьему мальчику, которому они их теперь и  несут,  вместо
Истории Шлоссера. Но Аглая так приставала, что, наконец, решились и  продали
ей ежа. Как только Аглая получила ежа, тотчас же уложила его с помощию  Коли
в плетеную корзинку, накрыла салфеткой и стала просить Колю, чтобы он сейчас
же, и никуда не заходя, отнес ежа к князю, от ее имени, с просьбой принять в
"знак глубочайшего ее уважения". Коля с радостию согласился и дал слово, что
доставит, но  стал  немедленно  приставать:  "Что  означает  еж  и  подобный
подарок?" Аглая отвечала ему, что не его дело. Он отвечал, что, убежден, тут
заключается аллегория. Аглая рассердилась и отрезала ему, что он мальчишка и
больше ничего. Коля тотчас же возразил ей, что если б он  не  уважал  в  ней
женщину, и сверх того свои убеждения, то немедленно доказал бы ей, что умеет
ответить на подобное оскорбление. Кончилось, впрочем, тем, что Коля все-таки
с восторгом пошел относить ежа, а за ним бежал и  Костя  Лебедев;  Аглая  не
вытерпела и, видя, что Коля слишком махает корзинкой, закричала ему вслед  с
террасы: "Пожалуста,  Коля,  не  выроните,  голубчик!"  точно  с  ним  и  не
бранилась сейчас; Коля остановился и тоже, точно и не бранился,  закричал  с
величайшею готовностью: "Нет, не выроню, Аглая Ивановна.  Будьте  совершенно
покойны!" и побежал опять  сломя  голову.  Аглая  после  того  расхохоталась
ужасно и побежала к себе чрезвычайна довольная, и весь день потом была очень
веселая.
     Такое известие совершенно ошеломило Лизавету Прокофьевну. Кажется,  что
бы? Но уж такое, видно, пришло настроение.  Тревога  ее  была  возбуждена  в
чрезвычайной степени, и главное - еж; что означает еж?  Что  тут  условлено?
Что тут подразумевается? Какой это знак? Что за телеграмма? К тому же бедный
Иван Федорович, случившийся тут же при допросе, совершенно испортил все дело
ответом. По его мнению, телеграммы тут не было никакой, а что еж  -  "просто
еж и только, - разве  означает,  кроме  того,  дружество,  забвение  обид  и
примирение, одним словом, все это шалость, но во всяком  случае  невинная  и
простительная".
     В скобках заметим, что он угадал совершенно. Князь,  воротившись  домой
от Аглаи, осмеянный и изгнанный ею, сидел уже  с  полчаса  в  самом  мрачном
отчаянии, когда вдруг явился Коля с ежом. Тотчас же прояснилось небо;  князь
точно из мертвых воскрес; расспрашивал Колю, висел над  каждым  словом  его,
переспрашивал по десяти раз, смеялся как ребенок и  поминутно  пожимал  руки
обоим смеющимся и ясно смотревшим на него мальчикам. Выходило,  стало  быть,
что Аглая прощает, и князю опять можно идти к ней сегодня же вечером, а  для
него это было не только главное, а даже и все.
     - Какие мы еще дети, Коля! и... и... как это хорошо, что мы дети!  -  с
упоением воскликнул он, наконец.
     - Просто-за-просто, она в вас влюблена, князь, и  больше  ничего!  -  с
авторитетом и внушительно ответил Коля.
     Князь вспыхнул, но на этот раз  не  сказал  ни  слова,  а  Коля  только
хохотал и хлопал в ладоши; минуту спустя рассмеялся  и  князь,  а  потом  до
самого вечера каждые пять минут смотрел на часы, много ли прошло, и много ли
до вечера остается.
     Но настроение взяло верх: Лизавета Прокофьевна наконец не  выдержала  и
поддалась истерической минуте. Несмотря на все возражения супруга и дочерей,
она немедленно послала за Аглаей, с тем чтоб уж задать ей последний вопрос и
от нее получить самый ясный и  последний  ответ.  "Чтобы  все  это  разом  и
покончить, и с плеч долой, так, чтоб уж и не поминать!" "Иначе,  -  объявила
она, - я и до вечера не доживу!" И  тут  только  все  догадались,  до  какой
бестолковщины довели дело. Кроме притворного удивления, негодования,  хохота
и насмешек над князем и надо всеми допрашивавшими,  -  ничего  от  Аглаи  не
добились. Лизавета Прокофьевна слегла в постель и вышла только к чаю, к тому
времени, когда ожидали князя. Князя она  ожидала  с  трепетом,  и  когда  он
явился, с нею чуть не сделалась истерика.
     А  князь  и  сам  вошел  робко,  чуть  не  ощупью,  странно   улыбаясь,
засматривая всем в глаза и всем как бы  задавая  вопрос,  потому  что  Аглаи
опять не было в комнате, чего он тотчас же испугался. В этот вечер никого не
было  посторонних,  одни  только  члены  семейства.  Князь  Щ.  был  еще   в
Петербурге, по поводу дела о дяде Евгения Павловича. "Хоть бы он-то случился
и что-нибудь сказал", горевала о нем Лизавета  Прокофьевна.  Иван  Федорович
сидел с чрезвычайно озабоченною миной; сестры были серьезны и, как  нарочно,
молчали. Лизавета Прокофьевна не знала  с  чего  начать  разговор.  Наконец,
вдруг  энергически  выбранила  железную  дорогу  и  посмотрела  на  князя  с
решительным вызовом.
     Увы! Аглая не выходила, и князь пропадал. Чуть лепеча и потерявшись, он
было выразил мнение, что починить дорогу чрезвычайно  полезно,  но  Аделаида
вдруг засмеялась, и князь опять уничтожился.  В  это-то  самое  мгновение  и
вошла Аглая спокойно и важно, церемонно отдала князю поклон  и  торжественно
заняла самое видное место у круглого стола. Она вопросительно посмотрела  на
князя. Все поняли, что настала разрешение всех недоумений.
     - Получили вы моего ежа? - твердо и почти сердито спросила она.
     - Получил, - ответил князь, краснея и замирая.
     - Объясните же немедленно, что вы об этом думаете? Это  необходимо  для
спокойствия мамаши и всего нашего семейства.
     - Послушай, Аглая... - забеспокоился вдруг генерал.
     - Это, это из  всяких  границ!  -  испугалась  вдруг  чего-то  Лизавета
Прокофьевна.
     - Никаких всяких границ тут нету, maman, - строго и тотчас же  ответила
дочка. - Я сегодня послала князю ежа и  желаю  знать  его  мнение.  Что  же,
князь?
     - То-есть, какое мнение, Аглая Ивановна?
     - Об еже.
     - То-есть... я думаю, Аглая Ивановна,  что  вы  хотите  узнать,  как  я
принял... ежа... или, лучше сказать, как я взглянул...  на  эту  присылку...
ежа, то-есть... в таком случае я полагаю, что... одним словом...
     Он задохся и умолк.
     - Ну, немного сказали, - подождала  секунд  пять  Аглая.  -  Хорошо,  я
согласна оставить ежа; но я очень  рада,  что  могу  наконец  покончить  все
накопившиеся недоумения. Позвольте, наконец, узнать от вас самого  и  лично:
сватаетесь вы за меня или нет?
     - Ах, господи! - вырвалось у Лизаветы Прокофьевны.  Князь  вздрогнул  и
отшатнулся; Иван Федорович остолбенел; сестры нахмурились.
     - Не лгите, князь, говорите правду. Из-за вас меня преследуют странными
допросами; имеют же эти допросы какое-нибудь основание? Ну!
     - Я за вас не сватался,  Аглая  Ивановна,  -  проговорил  князь,  вдруг
оживляясь, - но... вы знаете сами, как я люблю вас  и  верю  в  вас...  даже
теперь...
     - Я вас спрашивала: просите вы моей руки или нет?
     - Прошу, - замирая ответил князь.
     Последовало общее и сильное движение.
     - Все это не так, милый  друг,  -  проговорил  Иван  Федорович,  сильно
волнуясь, - это... это почти невозможно, если это  так,  Глаша...  Извините,
князь, извините, дорогой мой!..  Лизавета  Прокофьевна!  -  обратился  он  к
супруге за помощью, - надо бы... вникнуть...
     - Я отказываюсь, я отказываюсь! - замахала руками Лизавета Прокофьевна.
     - Позвольте же, maman, и мне говорить; ведь  я  и  сама  в  таком  деле
что-нибудь значу: решается чрезвычайная минута судьбы моей (Аглая именно так
и выразилась), и я хочу узнать сама и, кроме того,  рада,  что  при  всех...
Позвольте же спросить вас, князь, если вы "питаете такие намерения", то  чем
же вы именно полагаете составить мое счастье?
     - Я не знаю, право, Аглая Ивановна, как вам ответить; тут... тут что же
отвечать? Да и... надо ли?
     -  Вы,  кажется,  сконфузились  и  задыхаетесь;  отдохните  немного   и
соберитесь с новыми силами; выпейте стакан воды;  впрочем,  вам  сейчас  чаю
дадут.
     - Я вас люблю, Аглая Ивановна, я вас очень люблю; я одну вас люблю и...
не шутите, пожалуста, я вас очень люблю.
     - Но  однако  же  это  дело  важное;  мы  не  дети,  и  надо  взглянуть
положительно...  Потрудитесь  теперь  объяснить,  в  чем  заключается   ваше
состояние?
     - Ну-ну-ну, Аглая! Что ты! Это не так, не так... -  испуганно  бормотал
Иван Федорович.
     - Позор! - громко прошептала Лизавета Прокофьевна.
     - С ума сошла! - так же громко прошептала Александра.
     - Состояние... то-есть, деньги? - удивился князь.
     - Именно.
     - У меня... у меня теперь сто тридцать пять тысяч, - пробормотал князь,
закрасневшись.
     - Только-то? -  громко  и  откровенно  удивилась  Аглая,  нисколько  не
краснея: - впрочем, ничего; особенно если с экономией... Намерены служить?
     - Я хотел держать экзамен на домашнего учителя...
     - Очень кстати; конечно, это увеличит наши средства. Полагаете вы  быть
камер-юнкером?
     - Камер-юнкером? Я никак этого не воображал, но... Но тут  не  утерпели
обе  сестры  и  прыснули  со  смеху.   Аделаида   давно   уже   заметила   в
подергивающихся чертах лица Аглаи признаки быстрого  и  неудержимого  смеха,
который она сдерживала покамест изо всей силы. Аглая грозно было  посмотрела
на рассмеявшихся сестер, но и секунды сама не выдержала,  и  залилась  самым
сумасшедшим, почти истерическим хохотом;  наконец  вскочила  и  выбежала  из
комнаты.
     - Я так и знала, что один только смех  и  больше  ничего!  -  вскричала
Аделаида: - с самого начала, с ежа.
     - Нет, вот этого уж не позволю, не позволю!  -  вскипела  вдруг  гневом
Лизавета Прокофьевна и быстро устремилась вслед за Аглаей. За нею тотчас  же
побежали и сестры. В комнате остались князь и отец семейства.
     - Это, это... мог ты вообразить что-нибудь подобное.  Лев  Николаич?  -
резко вскричал генерал, видимо, сам не понимая, что хочет  сказать;  -  нет,
серьезно, серьезно говоря?
     - Я вижу, что Аглая Ивановна надо  мной  смеялась,  -  грустно  ответил
князь.
     - Подожди, брат; я пойду, а ты подожди... потому...  объясни  мне  хоть
ты, Лев Николаич, хоть ты: как все это случилось, и что все это означает, во
всем, так сказать, его целом? Согласись, брат, сам, - я отец; все-таки  ведь
отец же, потому я ничего не понимаю; так хоть ты-то объясни!
     - Я люблю Аглаю Ивановну; она это знает и... давно кажется, знает.
     Генерал вскинул плечами.
     - Странно, странно... и очень любишь?
     - Очень люблю.
     - Странно, странно это мне все. То-есть такой сюрприз  и  удар,  что...
Видишь ли, милый,  я  не  насчет  состояния  (хоть  и  ожидал,  что  у  тебя
побольше), но... мне  счастье  дочери...  наконец...  способен  ли  ты,  так
сказать, составить это... счастье-то? И... и... что это: шутка или правда  с
ее-то стороны? То-есть не с твоей, а с ее стороны?
     Из-за дверей раздался голосок Александры Ивановны; звали папашу.
     - Подожди, брат, подожди! Подожди и обдумай, а я сейчас... - проговорил
он второпях, и почти испуганно устремился на зов Александры.
     Он застал супругу и дочку в объятиях одну у другой  и  обливавших  друг
друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения. Аглая целовала
у матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг ко дружке.
     - Ну, вот, погляди на нее, Иван Федорыч, вот она вся теперь! -  сказала
Лизавета Прокофьевна.
     Аглая отвернула свое  счастливое  и  заплаканное  личико  от  мамашиной
груди, взглянула на папашу, громко  рассмеялась,  прыгнула  к  нему,  крепко
обняла его и несколько раз поцеловала. Затем  опять  бросилась  к  мамаше  и
совсем уже спряталась лицом на ее груди, чтоб уж никто не  видал,  и  тотчас
опять заплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом своей шали.
     - Ну, что же, что же ты с нами-то делаешь, жестокая ты  девочка,  после
этого, вот что! - проговорила она, но уже радостно, точно  ей  дышать  стало
вдруг легче.
     -  Жестокая!  да,  жестокая!  -  подхватила  вдруг  Аглая.  -  Дрянная!
Избалованная! Скажите это папаше.  Ах,  да,  ведь  он  тут.  Папа,  вы  тут?
Слышите! - рассмеялась она сквозь слезы.
     - Милый друг, идол ты мой! - целовал ее руку весь просиявший от счастья
генерал. (Аглая не отнимала руки.) - Так ты,  стало  быть,  любишь  этого...
молодого человека?..
     - Ни-ни-ни! Терпеть не могу... вашего  молодого  человека,  терпеть  не
могу! - вдруг вскипела Аглая и подняла голову: - и если вы,  папа,  еще  раз
осмелитесь... я вам серьезно говорю; слышите: серьезно говорю!
     И она, действительно, говорила серьезно: вся даже покраснела,  и  глаза
блистали. Папаша осекся и испугался, но  Лизавета  Прокофьевна  сделала  ему
знак из-за Аглаи, и он понял в нем: "не расспрашивай".
     - Если так, ангел мой, то ведь как хочешь, воля твоя, он там ждет один;
не намекнуть ли ему, деликатно, чтоб он уходил?
     Генерал, в свою очередь, мигнул Лизавете Прокофьевне.
     - Нет, нет, это уж лишнее; особенно если "деликатно":  выйдите  к  нему
сами; я выйду потом, сейчас. Я хочу у этого... молодого  человека  извинения
попросить, потому что я его обидела.
     - И очень обидела, - серьезно подтвердил Иван Федорович.
     - Ну, так... оставайтесь лучше вы все здесь, а я пойду сначала одна, вы
же сейчас за мной, в ту же секунду приходите; так лучше.
     Она уже дошла до дверей, но вдруг воротилась.
     - Я рассмеюсь! Я умру со смеху! - печально сообщила она.
     Но в ту же секунду повернулась и побежала к князю.
     - Ну, что ж это такое?  Как  ты  думаешь?  -  наскоро  проговорил  Иван
Федорович.
     - Боюсь и выговорить, - так же наскоро ответила Лизавета Прокофьевна, -
а по-моему ясно.
     - И по-моему ясно. Ясно как день. Любит.
     - Мало того что любит, влюблена! - отозвалась  Александра  Ивановна:  -
только в кого бы, кажется?
     - Благослови ее бог, коли ее такая  судьба!  -  набожно  перекрестилась
Лизавета Прокофьевна.
     - Судьба, значит, - подтвердил генерал, - и от судьбы не уйдешь!
     И все пошли в гостиную, а там опять ждал сюрприз.
     Аглая не только не расхохоталась, подойдя к князю, как опасалась  того,
но даже чуть не с робостью сказала ему:
     - Простите глупую, дурную,  избалованную  девушку  (она  взяла  его  за
руку), и будьте  уверены,  что  все  мы  безмерно  вас  уважаем.  А  если  я
осмелилась обратить в насмешку ваше  прекрасное...  доброе  простодушие,  то
простите меня как  ребенка,  за  шалость;  простите,  что  я  настаивала  на
нелепости, которая, конечно, не может иметь ни малейших последствий...
     Последние слова Аглая выговорила с особенным ударением.
     Отец, мать и сестры, все поспели в гостиную, чтобы  все  это  видеть  и
выслушать, и всех поразила "нелепость, которая не может  иметь  ни  малейших
последствий",  а  еще  более  серьезное  настроение  Аглаи,  с   каким   она
высказалась об этой нелепости. Все переглянулись  вопросительно;  но  князь,
кажется, не понял этих слов и был на высшей степени счастья.
     - Зачем вы так говорите,  -  бормотал  он,  -  зачем  вы...  просите...
прощения...
     Он хотел даже  выговорить,  что  он  недостоин,  чтоб  у  него  просили
прощения. Кто знает, может, он и заметил значение слов "о нелепости, которая
не может иметь ни малейших последствий",  но  как  странный  человек,  может
быть, даже обрадовался этим словам. Бесспорно, для него составляло уже  верх
блаженства одно то, что он опять будет беспрепятственно приходить  к  Аглае,
что ему позволят с нею говорить, с нею сидеть, с нею гулять, и,  кто  знает,
может быть, этим одним он  остался  бы  доволен  на  всю  свою  жизнь!  (Вот
этого-то довольства, кажется, и боялась Лизавета Прокофьевна про  себя;  она
угадывала его; многого она боялась про  себя,  чего  и  выговорить  сама  не
умела.)
     Трудно представить, до какой степени князь оживился и ободрился в  этот
вечер. Он был весел так, что уж на него  глядя  становилось  весело,  -  так
выражались потом сестры Аглаи.  Он  разговорился,  а  этого  с  ним  еще  не
повторялось с того самого утра, когда, полгода назад, произошло  его  первое
знакомство с Епанчиными; по возвращении же в  Петербург  он  был  заметно  и
намеренно молчалив и очень недавно, при всех, проговорился князю Щ., что ему
надо сдерживать себя и молчать, потому что он не имеет права унижать  мысль,
сам излагая  ее.  Почти  он  один  и  говорил  во  весь  этот  вечер,  много
рассказывал; ясно, с радостью и подробно  отвечал  на  вопросы.  Но  ничего,
впрочем, похожего на любезный разговор не проглядывало в словах его. Все это
были такие серьезные, такие даже мудреные иногда мысли. Князь  изложил  даже
несколько своих взглядов, своих собственных затаенных  наблюдений,  так  что
все это было бы даже смешно, если бы не  было  так  "хорошо  изложено",  как
согласились потом все слушавшие. Генерал хоть и любил серьезные  разговорные
темы, но и он, и Лизавета Прокофьевна нашли про себя, что уж  слишком  много
учености, так что стали под конец вечера даже  грустны.  Впрочем,  князь  до
того дошел под конец, что рассказал несколько пресмешных анекдотов,  которым
сам же первый и смеялся, так что другие смеялись более уже на его  радостный
смех, чем самим анекдотам. Что же касается Аглаи, то она  почти  даже  и  не
говорила весь вечер; зато, не отрываясь, слушала Льва Николаевича, и даже не
столько слушала его, сколько смотрела на него.
     - Так и глядит, глаз не сводит; над каждым-то словечком его висит;  так
и ловит, так и ловит! - говорила потом Лизавета Прокофьевна своему  супругу:
- а скажи ей, что любит, так и святых вон понеси!
     - Что делать - судьба! - вскидывал плечами  генерал,  и  долго  еще  он
повторял  это  полюбившееся  ему  словечко.  Прибавим,  что,  как   деловому
человеку, ему тоже многое чрезвычайно не понравилось в  настоящем  положении
всех этих вещей, а главное - неясность дела; но до времени он  тоже  решился
молчать и глядеть... в глаза Лизавете Прокофьевне.
     Радостное настроение семейства продолжалось недолго. На другой же  день
Аглая опять поссорилась с князем, и так  продолжалось  беспрерывно,  во  все
следующие дни. По целым часам она поднимала князя на  смех  и  обращала  его
чуть не в шута. Правда, они просиживали  иногда  по  часу  и  по  два  в  их
домашнем садике, в беседке, но заметили, что в это время князь почти  всегда
читает Аглае газеты или какую-нибудь книгу.
     - Знаете ли, - сказала ему раз Аглая, прерывая газету,  -  я  заметила,
что вы ужасно необразованы; вы ничего хорошенько не знаете, если справляться
у вас: ни кто именно, ни в котором году, ни по  какому  трактату?  Вы  очень
жалки.
     - Я вам сказал, что я небольшой учености, - ответил князь.
     - Что же в вас после этого? Как же я  могу  вас  уважать  после  этого?
Читайте дальше; а впрочем, не надо, перестаньте читать.
     И опять в тот же вечер промелькнуло что-то очень для всех загадочное  с
ее стороны. Воротился князь Щ.  Аглая  была  к  нему  очень  ласкова,  много
расспрашивала об Евгении Павловиче. (Князь Лев Николаевич еще не  приходил.)
Вдруг князь Щ. как-то позволил себе намекнуть на "близкий и новый  переворот
в семействе", на несколько слов,  проскользнувших  у  Лизаветы  Прокофьевны,
что, может быть, придется опять оттянуть свадьбу Аделаиды, чтоб обе  свадьбы
пришлись вместе. Невозможно было и вообразить, как вспылила Аглая,  на  "все
эти глупые предположения"; и между прочим, у ней вырвались слова,  что  "она
еще не намерена замещать собой ничьих любовниц".
     Эти  слова  поразили  всех,  но  преимущественно  родителей.   Лизавета
Прокофьевна настаивала в тайном совете с мужем, чтоб  объясниться  с  князем
решительно насчет Настасьи Филипповны.
     Иван Федорович клялся, что все это одна только "выходка" и произошла от
Аглаиной "стыдливости"; что если б князь Щ. не заговорил о  свадьбе,  то  не
было бы и выходки, потому что Аглая и сама знает, знает достоверно, что  все
это одна клевета недобрых  людей,  и  что  Настасья  Филипповна  выходит  за
Рогожина; что князь тут не состоит ни при чем, не только в  связях;  и  даже
никогда и не состоял, если уж говорить всю правду-истину.
     А князь все-таки ничем  не  смущался  и  продолжал  блаженствовать.  О,
конечно, и он замечал  иногда  что-то  как  бы  мрачное  и  нетерпеливое  во
взглядах Аглаи; но он более верил чему-то другому, и мрак исчезал сам собой.
Раз уверовав, он уже не мог колебаться ничем. Может быть, он уже слишком был
спокоен; так,  по  крайней  мере,  казалось  и  Ипполиту,  однажды  случайно
встретившемуся с ним в парке.
     - Ну, не правду ли я вам сказал тогда, что вы влюблены, - начал он, сам
подойдя к князю и остановив его. Тот протянул ему руку  и  поздравил  его  с
"хорошим видом". Больной казался  и  сам  ободренным,  что  так  свойственно
чахоточным.
     Он с тем и подошел к князю, чтобы сказать  ему  что-нибудь  язвительное
насчет его счастливого вида, но тотчас же сбился и заговорил о себе. Он стал
жаловаться, жаловался много и долго, и довольно бессвязно.
     - Вы не поверите, - заключил  он,  -  до  какой  степени  они  все  там
раздражительны, мелочны, эгоистичны, тщеславны, ординарны;  верите  ли,  что
они взяли меня не иначе как с тем условием, чтоб я как можно скорее помер, и
вот, все в бешенстве, что я не помираю, и что мне, напротив, легче. Комедия!
Бьюсь об заклад, что вы мне не верите?
     Князю не хотелось возражать.
     - Я даже иногда думаю опять к вам  переселиться,  -  небрежно  прибавил
Ипполит. - Так вы, однако, не считаете их способными принять человека с тем,
чтоб он непременно и как можно скорее помер?
     - Я думал, они пригласили вас в каких-нибудь других видах.
     - Эге! Да вы таки совсем не так просты, как вас рекомендуют! Теперь  не
время, а то бы я вам кое-что открыл про этого Ганечку и про надежды его. Под
вас подкапываются, князь, безжалостно подкапываются и... даже жалко, что  вы
так спокойны. Но увы, - вы не можете иначе!
     - Вот о чем пожалели! - засмеялся князь: - что ж, по-вашему, я  был  бы
счастливее, если б был беспокойнее?.
     - Лучше быть несчастным, но знать, чем счастливым и жить... в  дураках.
Вы, кажется, нисколько не верите, что с вами соперничают и... с той стороны?
     - Ваши слова о соперничестве несколько циничны, Ипполит; мне жаль,  что
я не имею права отвечать вам. Что  же  касается  Гаврилы  Ардалионовича,  то
согласитесь сами, может ли он  оставаться  спокойным  после  всего,  что  он
потерял, если вы только знаете его дела хоть отчасти?  Мне  кажется,  что  с
этой точки зрения лучше взглянуть. Он еще  успеет  перемениться;  ему  много
жить, а жизнь богата... а впрочем... впрочем, -  потерялся  вдруг  князь,  -
насчет подкопов... я даже и не понимаю, про что вы говорите;  оставим  лучше
этот разговор, Ипполит.
     - Оставим до времени; к тому же  ведь  нельзя  и  без  благородства,  с
вашей-то стороны. Да, князь, вам нужно самому пальцем пощупать,  чтоб  опять
не поверить, ха-ха! А очень вы меня презираете теперь, как вы думаете?
     - За что? За то, что вы больше нас страдали и страдаете?
     - Нет, а за то, что недостоин своего страдания.
     - Кто мог страдать больше, стало быть, и достоин страдать больше. Аглая
Ивановна, когда прочла вашу исповедь, хотела вас видеть, но...
     - Откладывает... ей нельзя, понимаю, понимаю... -  перебил  Ипполит,  -
как бы стараясь поскорее отклонить разговор.  -  Кстати,  говорят,  вы  сами
читали ей всю эту галиматью вслух; подлинно, в бреду написано и...  сделано.
И не понимаю, до какой степени надо быть, - не скажу жестоким (это для  меня
унизительно), но детски-тщеславным и мстительным,  чтоб  укорять  меня  этою
исповедью и употреблять ее против меня же, как оружие! Не беспокойтесь, я не
на ваш счет говорю...
     - Но мне жаль, что вы отказываетесь  от  этой  тетрадки,  Ипполит,  она
искрення, и знаете, что даже самые смешные стороны ее, а их  много  (Ипполит
сильно поморщился), искуплены страданием, потому что признаваться в них было
тоже страдание и... может быть, большое мужество. Мысль вас подвигшая  имела
непременно благородное основание, что бы там ни  казалось.  Чем  далее,  тем
яснее я это вижу, клянусь вам. Я вас не сужу, я говорю, чтобы высказаться, и
мне жаль, что я тогда молчал...
     Ипполит вспыхнул. У него было мелькнула мысль, что князь притворяется и
ловит его; но вглядевшись в лицо его, он не мог не поверить его искренности;
лицо его прояснилось.
     - А вот все-таки умирать! - проговорил он, чуть  не  прибавив:  "такому
человеку как я!" - И вообразите, как меня допекает ваш Ганечка; он  выдумал,
в виде возражения, что, может быть, из тех, кто тогда слушал  мою  тетрадку,
трое, четверо умрут, пожалуй, раньше меня! Каково! Он думает,  что  это  мне
утешение, ха-ха! Во-первых, еще не умерли;  да  если  бы  даже  эти  люди  и
перемерли, то какое же мне в этом утешение, согласитесь  сами!  Он  по  себе
судит; впрочем, он еще дальше пошел, он теперь просто ругается, говорит, что
порядочный человек умирает в таком случае молча, и что во всем этом  с  моей
стороны был один только эгоизм! Каково! Нет, каков эгоизм с его-то  стороны!
Какова утонченность или,  лучше  сказать,  какова  в  то  же  время  воловья
грубость их эгоизма, которого они все-таки никак не могут заметить в себе!..
Читали вы, князь, про одну смерть, одного Степана Глебова,  в  восемнадцатом
столетии? Я случайно вчера прочел...
     - Какого Степана Глебова?
     - Был посажен на кол при Петре.
     - Ах, боже мой, знаю! Просидел пятнадцать часов на  коле,  в  мороз,  в
шубе, и умер с чрезвычайным великодушием; как же, читал... а что?
     - Дает же бог такие смерти людям, а  нам  таки  нет!  Вы,  может  быть,
думаете, что я не способен умереть так, как Глебов?
     - О, совсем нет, - сконфузился князь, - я  хотел  только  сказать,  что
вы... то-есть не то что вы не походили бы на Глебова, но... что вы... что вы
скорее были бы тогда...
     - Угадываю: Остерманом, а не Глебовым, - вы это хотите сказать?
     - Каким Остерманом? - удивился князь.
     -  Остерманом,  дипломатом   Остерманом,   Петровским   Остерманом,   -
пробормотал  Ипполит,  вдруг  несколько  сбившись.   Последовало   некоторое
недоумение.
     - О, н-н-нет! Я не то хотел  сказать,  -  протянул  вдруг  князь  после
некоторого молчания, - вы, мне кажется... никогда бы не были Остерманом...
     Ипполит нахмурился.
     - Впрочем, я ведь почему это так утверждаю, -  вдруг  подхватил  князь,
видимо желая поправиться, - потому что тогдашние люди (клянусь вам, меня это
всегда поражало) совсем точно и не те люди были, как мы теперь, не то  племя
было, какое теперь в наш век, право, точно порода другая... Тогда люди  были
как-то об одной идее, а теперь  нервнее,  развитее,  сенситивнее,  как-то  о
двух, о трех идеях за раз... теперешний человек шире, - и, клянусь, это-то и
мешает ему быть таким односоставным человеком, как в тех веках... Я... я это
единственно к тому сказал, а не...
     - Понимаю; за наивность, с которою вы не согласились со мной, вы теперь
лезете утешать меня, ха-ха! Вы совершенное дитя, князь. Однако ж, я замечаю,
что вы все третируете меня, как... как фарфоровую чашку... Ничего, ничего, я
не сержусь. Во всяком  случае,  у  нас  очень  смешной  разговор  вышел;  вы
совершенное иногда дитя, князь.  Знайте,  впрочем,  что  я,  может  быть,  и
получше желал быть чем-нибудь, чем Остерманом; для Остермана  не  стоило  бы
воскресать из мертвых... А впрочем, я вижу, что мне надо  как  можно  скорее
умирать, не то я сам... Оставьте меня. До свидания! Ну, хорошо, ну,  скажите
мне сами, ну, как по-вашему: как мне всего лучше умереть?  Чтобы  вышло  как
можно... добродетельнее, то-есть? Ну, говорите!
     - Пройдите мимо нас и простите нам наше  счастье!  -  проговорил  князь
тихим голосом.
     - Ха-ха-ха! Так я и думал! Непременно чего-нибудь  ждал  в  этом  роде!
Однако же вы... однако же вы... Ну-ну! Красноречивые люди! До  свиданья,  до
свиданья!

VI.
     О вечернем собрании на даче Епанчиных, на  которое  ждали  Белоконскую,
Варвара Ардалионовна тоже совершенно  верно  сообщила  брату:  гостей  ждали
именно в тот же день вечером; но опять-таки она выразилась об этом несколько
резче, чем следовало. Правда, дело устроилось  слишком  поспешно  и  даже  с
некоторым, совсем бы ненужным,  волнением,  и  именно  потому,  что  в  этом
семействе "все делалось так, как ни у кого". Все объяснялось нетерпеливостью
"не желавшей более сомневаться" Лизаветы Прокофьевны и горячими содроганиями
обоих родительских сердец о счастии любимой дочери. К тому же Белоконская  и
в самом деле скоро уезжала; а  так  как  ее  протекция  действительно  много
значила в свете, и так как надеялись, что она к князю будет благосклонна, то
родители и рассчитывали,  что  "свет"  примет  жениха  Аглаи  прямо  из  рук
всемощной "старухи", а стало быть, если и будет в этом что-нибудь  странное,
то под таким покровительством покажется гораздо менее странным. В  том-то  и
состояло все дело, что родители никак не были в силах сами решить: "есть ли,
и насколько именно  во  всем  этом  деле  есть  странного?  Или  нет  совсем
странного?" Дружеское и откровенное мнение людей авторитетных и компетентных
именно годилось бы в настоящий момент, когда, благодаря Аглае, еще ничего не
было решено окончательно. Во всяком же случае, рано или поздно,  князя  надо
было ввести в свет, о котором он не имел ни малейшего понятия.  Короче,  его
намерены были "показать". Вечер проектировался однако же запросто; ожидались
одни только "друзья дома", в самом малом числе. Кроме  Белоконской,  ожидали
одну даму,  жену  весьма  важного  барина  и  сановника.  Из  молодых  людей
рассчитывали чуть ли не на одного Евгения Павловича; он должен был  явиться,
сопровождая Белоконскую.
     О том, что будет Белоконская, князь услыхал еще чуть ли не за  три  дня
до вечера; о званом же вечере узнал только накануне. Он, разумеется, заметил
и хлопотливый вид  членов  семейства,  и  даже  по  некоторым  намекающим  и
озабоченным с ним заговариваниям, проник, что боятся за впечатление, которое
он может произвести. Но у Епанчиных, как-то у всех до  единого,  составилось
понятие, что он, по простоте своей, ни га что не в состоянии сам  догадаться
о том, что за него так беспокоятся. Потому, глядя  на  него,  все  внутренно
тосковали. Впрочем, он и в самом деле почти не  придавал  никакого  значения
предстоящему событию; он был занят совершенно другим: Аглая с  каждым  часом
становилась все капризнее и мрачнее - это его убивало. Когда он  узнал,  что
ждут и Евгения Павловича, то очень обрадовался и сказал, что давно желал его
видеть. Почему-то эти слова никому не понравились; Аглая вышла в  досаде  из
комнаты и только поздно вечером, часу в двенадцатом, когда князь уже уходил,
она улучила случай сказать ему несколько слов наедине, провожая его.
     - Я бы желала, чтобы вы завтра весь день не приходили к нам,  а  пришли
бы вечером, когда уже соберутся эти... гости, Вы знаете, что будут гости?
     Она  заговорила  нетерпеливо  и  усиленно  сурово;  в  первый  раз  она
заговорила об этом  "вечере".  Для  нее  тоже  мысль  о  гостях  была  почти
нестерпима;  все  это  заметили.  Может  быть,  ей  и  ужасно  хотелось   бы
поссориться  за  это  с  родителями,  но  гордость  и  стыдливость  помешали
заговорить. Князь тотчас же понял, что и она за  него  боится  (и  не  хочет
признаться, что боится), и вдруг сам испугался.
     - Да, я приглашен, - ответил он.
     Она видимо затруднялась продолжением.
     - С вами можно говорить о чем-нибудь серьезно?  Хоть  раз  в  жизни?  -
рассердилась она вдруг чрезвычайно, не зная за что, и не  в  силах  сдержать
себя.
     - Можно, и я вас слушаю; я очень рад, - бормотал князь.
     Аглая промолчала опять с минуту и начала с видимым отвращением.
     - Я не захотела с ними спорить об этом; в иных случаях их не вразумишь.
Отвратительны мне были всегда правила, какие иногда у maman  бывают.  Я  про
папашу не говорю, с него нечего и спрашивать.  Maman,  конечно,  благородная
женщина; осмельтесь ей предложить что-нибудь низкое, и увидите. Ну,  а  пред
этою... дрянью - преклоняется! Я не про  Белоконскую  одну  говорю:  дрянная
старушонка и дрянная характером, да умна и их всех в руках умеет держать,  -
хоть тем хороша. О, низость! И смешно: мы всегда были люди  среднего  круга,
самого  среднего,  какого  только  можно  быть;  зачем  же   лезть   в   тот
великосветский круг? Сестры туда же; это князь  Щ.  всех  смутил.  Зачем  вы
радуетесь, что Евгений Павлыч будет?
     - Послушайте, Аглая, - сказал князь, - мне кажется, вы  за  меня  очень
боитесь, чтоб я завтра не срезался... в этом обществе?
     - За вас? Боюсь? - вся вспыхнула Аглая, - отчего мне  бояться  за  вас,
хоть бы вы... хоть бы вы совсем осрамились? Что мне? И как вы  можете  такие
слова употреблять? Что значит: "срезался"? Это дрянное слово, пошлое.
     - Это... школьное слово.
     - Ну да, школьное слово! Дрянное слово! Вы намерены  кажется,  говорить
завтра все такими словами. Подыщите еще  побольше  дома  в  вашем  лексиконе
таких слов: то-то эффект произведете! Жаль, что вы,  кажется,  умеете  войти
хорошо; где это вы научились? Вы сумеете взять и выпить прилично чашку  чаю,
когда на вас все будут нарочно смотреть?
     - Я думаю, что сумею.
     - Это жаль; а то бы я посмеялась. Разбейте, по крайней мере,  китайскую
вазу в гостиной! Она дорого стоит; пожалуста, разбейте; она дареная,  мамаша
с ума сойдет и при всех заплачет, - так она ей дорога. Сделайте какой-нибудь
жест, как вы всегда делаете, ударьте и разбейте. Сядьте нарочно подле.
     -  Напротив,  постараюсь  сесть  как   можно   дальше:   спасибо,   что
предупреждаете.
     - Стало быть, заранее боитесь, что будете большие жесты делать. Я бьюсь
об заклад, что вы о какой-нибудь "теме" заговорите, о чем-нибудь  серьезном,
ученом, возвышенном Как это будет... прилично!
     - Я думаю, это было бы глупо... если не кстати.
     - Слушайте, раз навсегда, - не  вытерпела  наконец  Аглая,  -  если  вы
заговорите  о  чем-нибудь  в  роде  смертной  казни,  или  об  экономическом
состоянии России, или о том, что "мир спасет  красота",  то...  я,  конечно,
порадуюсь и посмеюсь очень, но... предупреждаю вас заранее: не кажитесь  мне
потом на глаза! Слышите: я серьезно  говорю!  На  этот  раз  я  уж  серьезно
говорю!
     Она действительно серьезно проговорила свою угрозу, так что даже что-то
необычайное послышалось в ее словах и проглянуло в ее взгляде,  чего  прежде
никогда не замечал князь, и что уж конечно не походило на шутку.
     - Ну, вы сделали так, что я  теперь  непременно  "заговорю"  и  даже...
может быть... и вазу разобью. Давеча я ничего  не  боялся,  а  теперь  всего
боюсь. Я непременно срежусь.
     - Так молчите. Сидите и молчите.
     - Нельзя будет; я уверен, что я от страха заговорю, и от страха разобью
вазу. Может быть, я упаду на  гладком  полу,  или  что-нибудь  в  этом  роде
выйдет, потому что со мной уж случалось; мне  это  будет  сниться  всю  ночь
сегодня; зачем вы заговорили!
     Аглая мрачно на него посмотрела.
     - Знаете что: я лучше завтра совсем не приду! Отрапортуюсь  больным,  и
кончено! - решил он наконец.
     Аглая топнула ногой и даже побледнела от гнева.
     - Господи! Да видано ли где-нибудь это! Он не придет, когда нарочно для
него же и... о, боже! Вот удовольствие иметь  дело  с  таким...  бестолковым
человеком, как вы!
     - Ну, я приду, приду! - поскорее перебил князь: -  и  даю  вам  честное
слово, что просижу весь вечер ни слова не говоря. Уж я так сделаю.
     - Прекрасно сделаете. Вы сейчас сказали: "отрапортуюсь больным"; откуда
вы берете в самом деле этакие выражения? Что у вас за охота говорить со мной
такими словами? Дразните вы меня, что ли?
     - Виноват; это тоже школьное слово; не буду. Я  очень  хорошо  понимаю,
что вы... за меня боитесь... (да не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы
не поверите, как я теперь боюсь и - как радуюсь вашим словам. Но  весь  этот
страх, клянусь вам, все это мелочь  и  вздор.  Ей  богу,  Аглая!  А  радость
останется. Я ужасно люблю, что вы такой  ребенок,  такой  хороший  и  добрый
ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
     Аглая  конечно  бы  рассердилась,  и  уже  хотела,  но  вдруг  какое-то
неожиданное для нее самой чувство захватило всю ее душу, в одно мгновение.
     - А вы не попрекнете меня за теперешние грубые слова... когда-нибудь...
после? - вдруг спросила она.
     - Что вы, что вы! И чего вы  опять  вспыхнули?  Вот  и  опять  смотрите
мрачно! Вы слишком мрачно стали  иногда  смотреть,  Аглая,  как  никогда  не
смотрели прежде. Я знаю, отчего это...
     - Молчите, молчите!
     - Нет, лучше сказать. Я давно хотел сказать; я уже сказал, но...  этого
мало, потому что  вы  мне  не  поверили.  Между  нами  все-таки  стоит  одно
существо...
     - Молчите, молчите, молчите, молчите! - вдруг  перебила  Аглая,  крепко
схватив его за руку и чуть не в ужасе  смотря  на  него.  В  эту  минуту  ее
кликнули; точно обрадовавшись, она бросила его и убежала.
     Князь был всю ночь в лихорадке. Странно, уже несколько  ночей  сряду  с
ним была лихорадка. В этот же раз, в полубреду, ему пришла мысль:  что  если
завтра, при всех, с ним случится припадок? Ведь бывали  же  с  ним  припадки
наяву? Он леденел от этой мысли; всю ночь он  представлял  себя  в  каком-то
чудном и неслыханном обществе, между какими-то странными людьми. Главное то,
что он "заговорил"; он знал, что не надо говорить, но он все время  говорил,
он в чем-то их уговаривал. Евгений Павлович и  Ипполит  были  тоже  в  числе
гостей и казались в чрезвычайной дружбе.
     Он проснулся в девятом часу, с головною болью, с беспорядком в  мыслях,
с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть  Рогожина;
видеть и много говорить с ним, - о чем именно, он и сам не  знал;  потом  он
уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его
сердце, до того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на
него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное  впечатление.
Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
     Лебедев явился  довольно  рано,  в  начале  десятого,  и  почти  совсем
хмельной. Хоть и не заметлив был князь в последнее время, но  ему  как-то  в
глаза бросилось, что со времени переселения от них  генерала  Иволгина,  вот
уже  три  дня,  Лебедев  очень  дурно  повел  себя.  Он  стал  как-то  вдруг
чрезвычайно сален и запачкан, галстук его сбивался на  сторону,  а  воротник
сюртука был надорван. У себя он  даже  бушевал,  и  это  было  слышно  через
дворик; Вера приходила раз в слезах и что-то рассказывала. Представ  теперь,
он как-то очень странно заговорил, бия себя в грудь, и в чем-то винился...
     - Получил... получил возмездие за измену  и  подлость  мою...  Пощечину
получил! - заключил он наконец трагически.
     - Пощечину! От кого?.. И так спозаранку?
     - Спозаранку? - саркастически улыбнулся Лебедев: - время тут ничего  не
значит...  даже  и  для  возмездия  физического...  но   я   нравственную...
нравственную пощечину получил, а не физическую!
     Он вдруг уселся без церемонии и начал  рассказывать.  Рассказ  его  был
очень бессвязен; князь было поморщился и хотел уйти; но вдруг несколько слов
поразили его. Он остолбенел от удивления... Странные вещи рассказал господин
Лебедев.
     Сначала дело шло, повидимому, о каком-то письме; произнесено  было  имя
Аглаи Ивановны. Потом вдруг Лебедев с горечью начал обвинять  самого  князя;
можно было понять, что он обижен князем. Сначала, дескать, князь почтил  его
своею  доверенностью  в  делах  с  известным   "персонажем"   (с   Настасьей
Филипповной); но потом совсем разорвал с  ним  и  отогнал  его  от  себя  со
срамом, и даже до такой обидной степени, что в  последний  раз  с  грубостью
будто бы отклонил "невинный вопрос о ближайших переменах в доме". С  пьяными
слезами признавался Лебедев, что "после этого он уже никак не мог перенести,
тем паче, что многое знал... очень многое... и от Рогожина,  и  от  Настасьи
Филипповны,  и  от  приятельницы   Настасьи   Филипповны,   и   от   Варвары
Ардалионовны... самой-с... и от... и от самой даже Аглаи Ивановны, можете вы
это вообразить-с, чрез посредство  Веры-с,  через  дочь  мою  любимую  Веру,
единородную... да-с... а впрочем, не единородную, ибо у меня их три.  А  кто
уведомлял письмами Лизавету Прокофьевну, даже  в  наиглубочайшем  секрете-с,
хе-хе! Кто отписывал ей  про  все  отношения  и...  про  движения  персонажа
Настасьи Филипповны, хе-хе-хе! Кто, кто сей аноним, позвольте спросить?"
     - Неужто вы? - вскричал князь.
     - Именно, - с достоинством ответил пьяница, - и сегодня же  в  половине
девятого, всего  полчаса...  нет-с,  три  четверти  уже  часа  как  известил
благороднейшую мать, что имею ей передать одно приключение...  значительное.
Запиской известил чрез девушку, с заднего крыльца-с. Приняла.
     - Вы видели сейчас Лизавету Прокофьевну? -  спросил  князь,  едва  веря
ушам своим.
     - Видел сейчас и  получил  пощечину...  нравственную.  Воротила  письмо
назад, даже шваркнула, нераспечатанное...  а  меня  прогнала  в  три  шеи...
впрочем, только нравственно, а  не  физически...  а  впрочем,  почти  что  и
физически, немного недостало!
     - Какое письмо она вам шваркнула, нераспечатанное?
     - А разве... хе-хе-хе! Да ведь я еще вам не сказал! А я думал,  что  уж
сказал... Я одно такое письмецо получил, для передачи-с...
     - От кого? Кому?
     Но некоторые "объяснения" Лебедева чрезвычайно трудно было разобрать  и
хоть что-нибудь в них понять. Князь однако же  сообразил  сколько  мог,  что
письмо было передано рано утром, чрез служанку, Вере Лебедевой, для передачи
по адресу... "так же как  и  прежде...  так  же  как  и  прежде,  известному
персонажу и от того же лица-с... (ибо одну  из  них  я  обозначаю  названием
"лица"-с, а другую лишь только "персонажа", для унижения и для различия; ибо
есть  великая  разница  между  невинною  и  высоко-благородною  генеральскою
девицей и... камелией-с) и так, письмо было  от  "лица"-с,  начинающегося  с
буквы А"...
     - Как это можно? Настасье Филипповне? Вздор! - вскричал князь.
     - Было, было-с, а не ей, так Рогожину-с,  все  равно,  Рогожину-с...  и
даже господину Терентьеву было, для передачи, однажды-с, от лица с буквы  А,
- подмигнул и улыбнулся Лебедев.
     Так как он часто сбивался с одного на другое и позабывал, о чем начинал
говорить, то князь затих, чтобы  дать  ему  высказаться.  Но  все-таки  было
чрезвычайно неясно: чрез него ли именно шли письма, или чрез Веру?  Если  он
сам уверял, что "к Рогожину  все  равно  что  к  Настасье  Филипповне",  то,
значит, вернее, что не чрез него шли они, если только  были  письма.  Случай
же,  каким  образом  попалось  к  нему  теперь  письмо,  остался  решительно
необъясненным; вернее  всего  надо  было  предположить,  что  он  как-нибудь
похитил его у Веры...  тихонько  украл  и  отнес  с  каким-то  намерением  к
Лизавете Прокофьевне. Так сообразил и понял наконец князь.
     - Вы с ума сошли! - вскричал он в чрезвычайном смятении.
     - Не совсем, многоуважаемый князь, - не без злости ответил  Лебедев;  -
правда, я хотел-было  вам  вручить,  вам,  в  ваши  собственные  руки,  чтоб
услужить...  но  рассудил  лучше  там   услужить   и   обо   всем   объявить
благороднейшей  матери...  так  как  и  прежде  однажды  письмом   известил,
анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося  приема,
в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: "ваш тайный  корреспондент";
тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною поспешностью задним  ходом...
к благороднейшей матери.
     - Ну?..
     - А там уж известно-с, чуть не прибила-с; то-есть чуть-чуть-с, так  что
даже, можно считать, почти что и прибила-с. А письмо мне шваркнула.  Правда,
хотела было у себя удержать, - видел, заметил, - но раздумала  и  шваркнула:
"коли тебе, такому, доверили передать, так и передай"... Обиделась даже.  Уж
коли предо мной не постыдилась сказать, то,  значит,  обиделась.  Характером
вспыльчивы!
     - Где же письмо-то теперь?
     - Да все у меня же, вот-с!
     И он передал князю записку Аглаи к Гавриле Ардалионовичу, которую тот с
торжеством, в это же утро, два часа спустя, показал сестре.
     - Это письмо не может оставаться у вас.
     - Вам, вам! Вам и приношу-с, - с  жаром  подхватил  Лебедев,  -  теперь
опять ваш, весь ваш с головы до сердца, слуга-с, после мимолетной  измены-с!
Казните сердце, пощадите бороду, как сказал Томас  Морус...  в  Англии  и  в
Великобритании-с. Меа culpa, mea culpa, как говорит Римская папа... то-есть:
он Римский папа, а я его называю: "Римская папа".
     - Это письмо должно быть сейчас  отослано,  -  захлопотал  князь;  -  я
передам.
     - А не лучше ли, а не лучше ли, благовоспитаннейший князь, а  не  лучше
ли-с... эфтово-с!
     Лебедев сделал странную, умильную гримасу; он ужасно завозился вдруг на
месте, точно его укололи вдруг иголкой, и лукаво подмигивая глазами, делал и
показывал что-то руками.
     - Что такое? - грозно спросил князь.
     - Предварительно бы вскрыть-с! - прошептал  он  умилительно  и  как  бы
конфиденциально.
     Князь вскочил в такой ярости, что  Лебедев  пустился  было  бежать;  но
добежав до двери, приостановился, выжидая, не будет ли милости.
     -  Эх,  Лебедев!  Можно  ли,  можно  ли  доходить  до  такого   низкого
беспорядка, до которого вы дошли? - вскричал князь горестно. Черты  Лебедева
прояснились.
     - Низок! Низок! - приблизился он тотчас  же,  со  слезами  бия  себя  в
грудь.
     - Ведь это мерзости!
     - Именно мерзости-с. Настоящее слово-с!
     - И что у вас за повадка так... странно поступать?  Ведь  вы...  просто
шпион! Почему вы писали  анонимом  и  тревожили...  такую  благороднейшую  и
добрейшую женщину? Почему, наконец, Аглая Ивановна  не  имеет  права  писать
кому ей угодно? Что вы жаловаться, что ли, ходили сегодня? Что вы  надеялись
там получить? Что подвинуло вас доносить?
     - Единственно из приятного любопытства и... из услужливости благородной
души, да-с! - бормотал Лебедев: - теперь  же  весь  ваш,  весь  опять!  Хоть
повесьте!
     - Вы таким,  как  теперь,  и  являлись  к  Лизавете  Прокофьевне?  -  с
отвращением полюбопытствовал князь.
     - Нет-с... свежее-с... и даже приличнее-с; это  я  уже  после  унижения
достиг... сего вида-с.
     - Ну, хорошо, оставьте меня.
     Впрочем, эту просьбу надо было  повторить  несколько  раз,  прежде  чем
гость решился наконец уйти. Уже совсем отворив дверь,  он  опять  воротился,
дошел до средины комнаты на цыпочках и  снова  начал  делать  знаки  руками,
показывая, как вскрывают письмо; проговорить же свой  совет  словами  он  не
осмелился; затем вышел, тихо и ласково улыбаясь.
     Все это было чрезвычайно тяжело услышать.  Из  всего  выставлялся  один
главный и чрезвычайный факт: то, что Аглая была в большой тревоге, в большой
нерешимости, в большой муке почему-то  ("от  ревности"  прошептал  про  себя
князь). Выходило тоже, что ее, конечно, смущали и люди недобрые, и уж  очень
странно было, что она им так  доверялась.  Конечно,  в  этой  неопытной,  но
горячей и гордой головке созревали какие-то особенные планы,  может  быть  и
пагубные и... ни на что не  похожие.  Князь  был  чрезвычайно  испуган  и  в
смущении своем не  знал,  на  что  решиться.  Надо  было  непременно  что-то
предупредить, он это чувствовал. Он еще раз поглядел на адрес  запечатанного
письма; о, тут для него не было сомнений и беспокойств, потому что он верил;
его другое беспокоило в этом письме: он не верил  Гавриле  Ардалионовичу,  И
однако же он сам было решился передать ему это письмо, лично,  и  уже  вышел
для этого из дому, но на дороге раздумал. Почти у самого дома  Птицына,  как
нарочно, попался Коля, и князь поручил ему передать письмо в руки брата, как
бы прямо от самой Аглаи Ивановны. Коля не расспрашивал и доставил,  так  что
Ганя и не воображал, что письмо прошло чрез столько станций. Воротясь домой,
князь попросил к себе Веру Лукьяновну, рассказал ей что надо и успокоил  ее,
потому что она до сих пор все искала письмо и плакала. Она  пришла  в  ужас,
когда узнала, что письмо унес отец. (Князь узнал от нее уже потом,  что  она
не раз служила в секрете Рогожину  и  Аглае  Ивановне;  ей  и  в  голову  не
приходило, что "тут могло быть что-нибудь во вред князю...)
     А князь стал, наконец, до того расстроен, что когда, часа два спустя, к
нему прибежал посланный от Коли с известием о болезни  отца,  то,  в  первую
минуту, он почти не мог понять,  в  чем  дело.  Но  это  же  происшествие  и
восстановило его, потому что сильно отвлекло. Он пробыл у Нины Александровны
(куда, разумеется, перенесли больного) почти вплоть до самого вечера. Он  не
принес почти никакой пользы, но есть люди, которых почему-то приятно  видеть
подле  себя  в  иную  тяжелую  минуту.  Коля  был  ужасно  поражен,   плакал
истерически, но однако же все время был на побегушках: бегал за  доктором  и
сыскал троих, бегал в аптеку, в цырюльню. Генерала оживили, но не привели  в
себя; доктора выражались, что "во всяком случае пациент в опасности". Варя и
Нина Александровна не отходили от больного; Ганя был смущен и  потрясен,  но
не хотел всходить на верх и даже боялся  увидеть  больного;  он  ломал  себе
руки, и в бессвязном разговоре с князем ему  удалось  выразиться,  что  вот,
дескать, "такое несчастье и, как нарочно, в такое время!" Князю  показалось,
что он понимает, про какое именно время тот говорит. Ипполита князь  уже  не
застал в доме Птицына. К вечеру прибежал Лебедев, который,  после  утреннего
"объяснения", спал до сих пор без просыпу.  Теперь  он  был  почти  трезв  и
плакал над больным настоящими слезами, точно над  родным  своим  братом.  Он
винился вслух, не объясняя  однако  же  в  чем  дело,  и  приставал  к  Нине
Александровне, уверяя ее поминутно, что "это он, он сам  причиной,  и  никто
как он... единственно из приятного любопытства... и что  "усопший"  (так  он
почему-то  упорно  называл  еще  живого  генерала)  был  даже  гениальнейший
человек!" Он особенно серьезно настаивал на  гениальности,  точно  от  этого
могла произойти  в  эту  минуту  какая-нибудь  необыкновенная  польза.  Нина
Александровна, видя  искренние  слезы  его,  проговорила  ему  наконец  безо
всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: "ну, бог с вами, ну, не  плачьте,
ну, бог вас простит!" Лебедев был до того поражен этими словами и тоном  их,
что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны  (и  во
все следующие дни, до самой  смерти  генерала,  он  почти  с  утра  до  ночи
проводил время в их доме). В  продолжение  дня  два  раза  приходил  к  Нине
Александровне посланный от Лизаветы Прокофьевны узнать о здоровье  больного.
Когда же вечером, в девять часов, князь явился  в  гостиную  Епанчиных,  уже
наполненную гостями, Лизавета Прокофьевна тотчас же начала расспрашивать его
о больном, с участием и подробно, и с важностью ответила Белоконской  на  ее
вопрос: "кто таков больной, и кто такая Нина Александровна?" Князю это очень
понравилось.  Сам  он,  объясняясь   с   Лизаветой   Прокофьевной,   говорил
"прекрасно", как выражались потом сестры Аглаи: "скромно, тихо,  без  лишних
слов, без жестов, с достоинством; вошел прекрасно; одет был превосходно",  и
не только не "упал на гладком полу", как боялся накануне, но видимо произвел
на всех даже приятное впечатление.
     С своей стороны, усевшись и осмотревшись, он тотчас же заметил, что все
это собрание отнюдь не походило на вчерашние призраки, которыми его напугала
Аглая, или на кошмары, которые ему снились ночью. В первый раз  в  жизни  он
видел уголок того, что называется страшным именем  "света".  Он  давно  уже,
вследствие некоторых особенных  намерений,  соображений  и  влечений  своих,
жаждал проникнуть в этот заколдованный  круг  людей,  и  потому  был  сильно
заинтересован первым впечатлением. Это  первое  впечатление  его  было  даже
очаровательное. Как-то тотчас и вдруг ему показалось, что все эти  люди  как
будто так и родились,  чтоб  быть  вместе;  что  у  Епанчиных  нет  никакого
"вечера" в этот вечер и никаких званых  гостей,  что  все  это  самые  "свои
люди", и что  он  сам  как  будто  давно  уже  был  их  преданным  другом  и
единомышленником и воротился к ним теперь после  недавней  разлуки.  Обаяние
изящных манер, простоты и кажущегося чистосердечия было почти волшебное. Ему
и в мысль не могло  придти,  что  все  это  простосердечие  и  благородство,
остроумие  и  высокое  собственное  достоинство  есть,  может  быть,  только
великолепная  художественная  выделка.  Большинство  гостей  состояло  даже,
несмотря  на  внушающую  наружность,  из  довольно  пустых  людей,  которые,
впрочем, и сами не знали, в самодовольстве своем, что многое в них хорошее -
одна выделка, в которой при том  они  не  виноваты,  ибо  она  досталась  им
бессознательно и по наследству. Этого князь даже и подозревать не хотел  под
обаянием прелести своего первого впечатления. Он видел, например,  что  этот
старик, этот важный сановник, который по летам годился бы ему в  деды,  даже
прерывает свой разговор, чтобы выслушать его, такого молодого  и  неопытного
человека, и не только выслушивает его,  но  видимо  ценит  его  мнение,  так
ласков с ним, так искренно добродушен, а между тем они чужие и видятся всего
в первый раз. Может быть, на  горячую  восприимчивость  князя  подействовала
наиболее утонченность этой вежливости. Может быть, он и заранее был  слишком
расположен и даже подкуплен к счастливому впечатлению.
     А между тем все эти люди, - хотя, конечно, были "друзьями дома" и между
собой, - были однако же далеко не такими друзьями ни дому, ни  между  собой,
какими принял их князь, только что его представили и познакомили с ними. Тут
были люди, которые никогда и  ни  за  что  не  признали  бы  Епанчиных  хоть
сколько-нибудь себе равными. Тут  были  люди  даже  совершенно  ненавидевшие
друга  друга;  старуха  Белоконская  всю   жизнь   свою   "презирала"   жену
"старичка-сановника", а та,  в  свою  очередь,  далеко  не  любила  Лизавету
Прокофьевну. Этот "сановник", муж  ее,  почему-то  покровитель  Епанчиных  с
самой их молодости, председательствовавший тут же,  был  до  того  громадным
лицом в глазах Ивана Федоровича, что тот кроме благоговения и страху  ничего
не мог ощущать в его присутствии, и даже презирал бы себя искренно, если  бы
хоть одну минуту почел себя ему равным, а его не Юпитером Олимпийским.  Были
тут люди, не встречавшиеся друг с другом по нескольку  лет  и  не  ощущавшие
друг к другу ничего, кроме равнодушия, если не отвращения, но  встретившиеся
теперь как будто вчера еще только виделись  в  самой  дружеской  и  приятной
компании. Впрочем,  собрание  было  немногочисленное.  Кроме  Белоконской  и
"старичка-сановника", в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был,
во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф,  с  немецким
именем, - человек  чрезвычайной  молчаливости,  с  репутацией  удивительного
знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, - один
из тех олимпийцев-администраторов, которые знают  все,  "кроме  разве  самой
России", человек, говорящий в пять лет по одному "замечательному по  глубине
своей" изречению, но впрочем такому, которое непременно входит в  поговорку,
и  о  котором  узнается  даже  в  самом  чрезвычайном  кругу;  один  из  тех
начальствующих   чиновников,   которые   обыкновенно    после    чрезвычайно
продолжительной (даже до странности) службы, умирают  в  больших  чинах,  на
прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и  даже
с некоторою враждебностью к  подвигам.  Этот  генерал  был  непосредственный
начальник Ивана Федоровича по службе и которого тот,  по  горячности  своего
благодарного  сердца  и  даже  по   особенному   самолюбию,   считал   своим
благодетелем,  но  который  отнюдь  не  считал   себя   благодетелем   Ивана
Федоровича, относился к нему совершенно спокойно,  хотя  и  с  удовольствием
пользовался многоразличными его услугами, и сейчас же заместил бы его другим
чиновником, если б это потребовалось какими-нибудь соображениями, даже вовсе
и не высшими. Тут был еще один пожилой,  важный  барин,  как  будто  даже  и
родственник Лизаветы Прокофьевны, хотя это  было  решительно  несправедливо;
человек, в хорошем чине и звании, человек богатый и родовой плотный собою  и
очень хорошего здоровья, большой говорун и даже имевший  репутацию  человека
недовольного (хотя, впрочем, в самом позволительном смысле слова),  человека
даже желчного (но  и  это  в  нем  было  приятно),  с  замашками  английских
аристократов и с  английскими  вкусами  (относительно,  например,  кровавого
ростбифа,  лошадиной  упряжи,  лакеев  и  пр.).  Он   был   большим   другом
"сановника", развлекал его, и кроме  того,  Лизавета  Прокофьевна  почему-то
питала одну странную мысль, что этот  пожилой  господин  (человек  несколько
легкомысленный и  отчасти  любитель  женского  пола)  вдруг  да  и  вздумает
осчастливить  Александру  своим  предложением.  За  этим,  самым  высшим   и
солидным,  слоем  собрания  следовал  слой  более  молодых  гостей,  хотя  и
блестящих  тоже  весьма  изящными  качествами.  Кроме  князя  Щ.  и  Евгения
Павловича, к этому слою принадлежал и известный,  очаровательный  князь  N.,
бывший обольститель и победитель женских  сердец  во  всей  Европе,  человек
теперь уже лет сорока  пяти,  все  еще  прекрасной  наружности,  удивительно
умевший рассказывать, человек с состоянием, несколько впрочем  расстроенным,
и, по привычке, проживавший более за границей. Тут были  наконец  люди,  как
будто составлявшие даже третий особенный слой и которые не принадлежали сами
по себе к "заповедному кругу" общества, но которых, так же как и  Епанчиных,
можно  было  иногда  встретить  почему-то  в  этом  "заповедном"  круге.  По
некоторому такту, принятому ими за правило,  Епанчины  любили  смешивать,  в
редких случаях бывавших у них званых собраний, общество высшее с людьми слоя
более низшего, с избранными представителями "среднего рода людей", Епанчиных
даже хвалили за это и относились об них, что они понимают свое место и  люди
с тактом, а Епанчины гордились таким об них мнением. Одним из представителей
этого среднего рода людей был в этот вечер один техник, полковник, серьезный
человек, весьма близкий приятель князю Щ., и им же  введенный  к  Епанчиным,
человек, впрочем, в обществе молчаливый и носивший на  большом  указательном
пальце  правой  руки  большой  и  видный  перстень,  по  всей   вероятности,
пожалованный. Тут был  наконец  даже  один  литератор-поэт,  из  немцев,  но
русский поэт, и сверх того совершенно приличный, так что его можно было  без
опасения ввести в хорошее  общество,  Он  был  счастливой  наружности,  хотя
почему-то  несколько   отвратительной,   лет   тридцати   восьми,   одевался
безукоризненно,  принадлежал  к  семейству  немецкому,  в   высшей   степени
буржуазному, но и в высшей степени  почтенному;  умел  пользоваться  разными
случаями, пробиться в  покровительство  высоких  людей  и  удержаться  в  их
благосклонности. Когда-то он перевел с немецкого какое-то  важное  сочинение
какого-то важного немецкого поэта, в стихах, умел  посвятить  свой  перевод,
умел похвастаться дружбой с одним  знаменитым,  но  умершим  русским  поэтом
(есть целый слой писателей,  чрезвычайно  любящих  приписываться  печатно  в
дружбу к великим, но  умершим  писателям)  и  введен  был  очень  недавно  к
Епанчиным женой старичка-сановника". Эта  барыня  слыла  за  покровительницу
литераторов и ученых и действительно одному  или  двум  писателям  доставила
даже пенсион,  чрез  посредство  высокопоставленных  лиц,  у  которых  имела
значение. А значение в своем роде она имела. Это была дама, лет сорока  пяти
(стало быть, весьма молодая жена для такого старого старичка, как  ее  муж),
бывшая  красавица,  любившая  и  теперь,  по  мании,   свойственной   многим
сорокапятилетним дамам, одеваться слишком уже пышно; ума была  небольшого  а
знания литературы весьма сомнительного. Но покровительство литераторам  было
в ней такого же рода  манией  как  пышно  одеваться.  Ей  посвящалось  много
сочинений и переводов; два-три писателя, с ее позволения,  напечатали  свои,
писанные ими к ней, письма о чрезвычайно важных предметах...  И  вот  все-то
это общество князь принял за самую чистую монету, за чистейшее  золото,  без
лигатуры. Впрочем, все эти люди были тоже, как нарочно, в  самом  счастливом
настроении в этот вечер и весьма довольны собой. Все они до  единого  знали,
что делают Епанчиным своим посещением великую честь. Но,  увы,  князь  и  не
подозревал таких тонкостей. Он не подозревал, например, что Епанчины, имея в
предположении такой важный шаг, как решение судьбы их дочери, и  не  посмели
бы не показать его, князя Льва Николаевича, старичку-сановнику,  признанному
покровителю их семейства. Старичек  же  сановник,  хотя,  с  своей  стороны,
совершенно спокойно бы перенес известие даже о  самом  ужасном  несчастьи  с
Епанчиными - непременно бы обиделся, если б Епанчины помолвили свою дочь без
его совета и, так сказать, без  его  спросу.  Князь  N.,  этот  милый,  этот
бесспорно остроумный и такого высокого чистосердечия человек, был на  высшей
степени убеждения, что он - нечто в роде солнца, взошедшего в эту  ночь  над
гостиной Епанчиных.  Он  считал  их  бесконечно  ниже  себя,  и  именно  эта
простодушная и благородная мысль и порождала  в  нем  его  удивительно-милую
развязность и дружелюбность к этим же самым Епанчиным. Он знал очень хорошо,
что в этот вечер должен  непременно  что-нибудь  рассказать  для  очарования
общества и готовился к  этому  даже  с  некоторым  вдохновением.  Князь  Лев
Николаевич, выслушав потом этот рассказ, сознавал,  что  не  слыхал  никогда
ничего подобного такому блестящему юмору и такой  удивительной  веселости  и
наивности, почти трогательной в устах такого Дон-Жуана, как князь N. А между
тем, если б он только ведал, как  этот  самый  рассказ  стар,  изношен;  как
заучен наизусть и как уже истрепался и надоел во всех гостиных, и  только  у
невинных Епанчиных являлся опять  за  новость,  за  внезапное,  искреннее  и
блестящее воспоминание блестящего и  прекрасного  человека!  Даже,  наконец,
немчик-поэтик, хоть и держал себя необыкновенно любезно и скромно, но и  тот
чуть не считал себя делающим честь этому дому своим посещением. Но князь  не
заметил оборотной стороны, не замечал никакой подкладки. Этой беды  Аглая  и
не предвидела. Сама она была удивительно хороша собой в этот вечер. Все  три
барышни были приодеты, хоть  и  не  очень  пышно,  и  даже  как-то  особенно
причесаны. Аглая сидела с Евгением Павловичем и необыкновенно дружески с ним
разговаривала и шутила.  Евгений  Павлович  держал  себя  как  бы  несколько
солиднее, чем в другое время, тоже, может быть, из  уважения  к  сановникам.
Его, впрочем, в свете уже давно знали; это был там уже свой человек, хотя  и
молодой человек. В этот вечер он явился к Епанчиным с  крепом  на  шляпе,  и
Белоконская похвалила его за  этот  креп:  другой  светский  племянник,  при
подобных обстоятельствах, может быть, и не надел бы  по  таком  дяде  крепа.
Лизавета Прокофьевна тоже была этим довольна, но вообще она казалась  как-то
уж  слишком  озабоченною.  Князь  заметил,  что  Аглая  раза  два  на   него
внимательно посмотрела и, кажется, осталась им  довольною.  Мало-по-малу  он
становился ужасно счастлив. Давешние "фантастические" мысли и  опасения  его
(после разговора с Лебедевым) казались ему теперь, при внезапных, но  частых
припоминаниях, таким несбыточным, невозможным и даже смешным  сном!  (И  без
того первым, хотя и бессознательным, желанием и влечением его, давеча  и  во
весь день, - было - как-нибудь сделать так, чтобы не  поверить  этому  сну!)
Говорил он мало, и то только на вопросы, и наконец совсем  замолк,  сидел  и
все слушал, но  видимо  утопая  в  наслаждении.  Мало-по-малу  в  нем  самом
подготовилось нечто в роде какого-то  вдохновения,  готового  вспыхнуть  при
случае... Заговорил же он случайно, тоже отвечая  на  вопрос,  и,  казалось,
вовсе без особых намерений.

VII.
     Пока он с наслаждением засматривался на Аглаю, весело разговаривавшую с
князем N. и Евгением Павловичем, вдруг  пожилой  барин-англоман,  занимавший
"сановника" в другом углу и рассказывавший  ему  о  чем-то  с  одушевлением,
произнес имя Николая Андреевича Павлищева.  Князь  быстро  повернулся  в  их
сторону и стал слушать.
     Дело шло о нынешних порядках и о  каких-то  беспорядках  по  помещичьим
имениям в -ской губернии. Рассказы англомана заключали в себе, должно  быть,
что-нибудь и веселое, потому что старичек начал, наконец, смеяться  желчному
задору рассказчика. Он рассказывал плавно,  и  как-то  брюзгливо  растягивая
слова, с нежными ударениями на гласные буквы, почему  он  принужден  был,  и
именно теперешними порядками, продать одно великолепное свое имение в  -ской
губернии и даже, не нуждаясь особенно в деньгах, за полцены, и в то же время
сохранить имение разоренное,  убыточное  и  с  процессом,  и  даже  за  него
приплатить. Чтоб избежать еще процесса и с Павлищенским участком, я  от  них
убежал. Еще одно или два такие  наследства,  и  ведь  я  разорен.  Мне  там,
впрочем, три тысячи десятин превосходной земли доставалось!"
     - Ведь вот... Иван-то Петрович покойному Николаю  Андреевичу  Павлищеву
родственник...  ты  ведь  искал,  кажется,  родственников-то,  -  проговорил
вполголоса князю  Иван  Федорович,  вдруг  очутившийся  подле  и  заметивший
чрезвычайное внимание князя к  разговору.  До  сих  пор  он  занимал  своего
генерала-начальника, но давно  уже  замечал  исключительное  уединение  Льва
Николаевича и стал беспокоиться; ему  захотелось  ввести  его  до  известной
степени в разговор и таким образом второй  раз  показать  и  отрекомендовать
"высшим лицам".
     - Лев Николаич, воспитанник Николая Андреевича Павлищева, после  смерти
своих родителей, - ввернул он, встретив взгляд Ивана Петровича.
     - О-очень при-ятно, - заметил тот, - и очень помню даже. Давеча,  когда
нас Иван Федорыч познакомил, я вас тотчас признал, и даже в лицо. Вы, право,
мало изменились на вид, хоть я вас видел только  ребенком,  лет  десяти  или
одиннадцати вы были. Что-то эдакое, напоминающее в чертах...
     - Вы меня видели ребенком? - спросил князь  с  каким-то  необыкновенным
удивлением.
     - О, очень уже давно, - продолжал Иван Петрович, - в Златоверховом, где
вы проживали  тогда  у  моих  кузин.  Я  прежде  довольно  часто  заезжал  в
Златоверхово, - вы меня не помните? О-очень может быть, что не помните... Вы
были тогда... в какой-то болезни были тогда, так  что  я  даже  раз  на  вас
подивился...
     - Ничего не помню! - с жаром подтвердил князь.
     Еще несколько слов  объяснения,  крайне  спокойного  со  стороны  Ивана
Петровича и удивительно взволнованного со стороны князя,  и  оказалось,  что
две барыни, пожилые девушки, родственницы покойного Павлищева, проживавшие в
его имении Златоверховом, и которым князь поручен был на воспитание, были  в
свою очередь кузинами Ивану Петровичу. Иван Петрович, тоже как и все,  почти
ничего не мог объяснить из причин,  по  которым  Павлищев  так  заботился  о
маленьком   князе,   своем   приемыше.   "Да   и   забыл   тогда   об   этом
поинтересоваться", но все-таки оказалось, что у  него  превосходная  память,
потому что он даже припомнил, как  строга  была  к  маленькому  воспитаннику
старшая кузина, Марфа Никитишна, "так что я с ней даже побранился раз  из-за
вас за систему воспитания, потому что все розги и розги больному  ребенку  -
ведь это... согласитесь сами..." и  как,  напротив,  нежна  была  к  бедному
мальчику младшая кузина, Наталья Никитишна... "Обе они  теперь,  пояснил  он
дальше, проживают уже  в  -ской  губернии  (вот  не  знаю  только,  живы  ли
теперь?), где им от Павлищева досталось весьма и весьма порядочное маленькое
имение. Марфа Никитишна, кажется, в  монастырь  хотела  пойти;  впрочем,  не
утверждаю; может, я о другом о ком слышал... да, это я про докторшу  намедни
слышал..."
     Князь выслушал это с глазами, блестевшими от  восторга  и  умиления.  С
необыкновенным жаром возвестил он, в свою очередь, что  никогда  не  простит
себе, что в эти шесть месяцев поездки своей во  внутренние  губернии  он  не
улучил случая отыскать и навестить своих бывших воспитательниц.  "Он  каждый
день хотел ехать и все был отвлечен обстоятельствами...  но  что  теперь  он
дает себе слово... непременно... хотя бы в - скую губернию... Так вы  знаете
Наталью  Никитишну?  Какая  прекрасная,  какая  святая  душа!  Но  и   Марфа
Никитишна... простите меня, новы, кажется, ошибаетесь в Марфе Никитишне! Она
была строга, но... ведь нельзя же  было  не  потерять  терпение...  с  таким
идиотом, каким я тогда был (хи-хи!). Ведь я был тогда совсем  идиот,  вы  не
поверите (ха-ха!). Впрочем... впрочем, вы меня тогда видели и... Как же  это
я вас не помню, скажите пожалуста? Так вы... ах, боже мой, так неужели же вы
в самом деле родственник Николаю Андреичу Павлищеву?
     - У-ве-ряю вас, - улыбнулся Иван Петрович, оглядывая князя.
     - О, я ведь не потому сказал, чтобы я... сомневался...  и,  наконец,  в
этом разве можно сомневаться (хе-хе!)... хоть сколько-нибудь?  То-есть  даже
хоть сколько-нибудь)! (Хe-хe!) Но я к тому,  что  покойный  Николай  Андреич
Павлищев был такой превосходный  человек!  Великодушнейший  человек,  право,
уверяю вас!
     Князь  не  то  чтобы  задыхался,  а,  так  сказать,  "захлебывался   от
прекрасного сердца", как выразилась об этом на другой день утром Аделаида, в
разговоре с женихом своим, князем Щ.
     - Ах, боже мой! - рассмеялся Иван Петрович: - почему же я не могу  быть
родственником даже и ве-ли-ко-душному человеку?
     - Ах, боже мой! - вскричал князь, конфузясь, торопясь  и  воодушевляясь
все больше и больше: - я... я опять сказал глупость, но... так и должно было
быть, потому что я... я... я, впрочем, опять не к тому! Да и что  теперь  во
мне, скажите пожалуста, при таких интересах... при таких огромных интересах!
И в сравнении с таким великодушнейшим человеком, потому что ведь,  ей  богу,
он был великодушнейший человек, не правда ли? Не правда ли?
     Князь даже весь дрожал.  Почему  он  вдруг  так  растревожился,  почему
пришел в такой умиленный восторг,  совершенно  ни  с  того,  ни  с  сего  и,
казалось, нисколько не в меру с предметом разговора, - это  трудно  было  бы
решить. В таком уж он был настроении и даже чуть ли не ощущал в эту  минуту,
к кому-то и за что-то, самой горячей и чувствительной благодарности, - может
быть, даже к Ивану Петровичу, а чуть ли и не ко всем гостям вообще.  Слишком
уж он "рассчастливился". Иван Петрович стал на него, наконец,  заглядываться
гораздо  пристальнее;  пристально  очень  рассматривал  его  и   "сановник".
Белоконская устремила на князя гневный взор и сжала губы. Князь N.,  Евгений
Павлович, князь Щ., девицы, все прервали разговор и слушали. Казалось, Аглая
была испугана, Лизавета же Прокофьевна просто струсила. Странны были и  они,
дочки с маменькой:  они  же  предположили  и  решили,  что  князю  бы  лучше
просидеть вечер молча; но  только  что  увидали  его  в  углу,  в  полнейшем
уединении  и  совершенно  довольного  своею  участью,  как   тотчас   же   и
растревожились. Александра уж хотела пойти к нему  и  осторожно,  через  всю
комнату, присоединиться к их компании, то-есть к компании  князя  N.,  подле
Белоконской.  И  вот  только  что  князь  сам  заговорил,  они   еще   более
растревожились.
     - Что превосходнейший человек, то вы правы, -  внушительно,  и  уже  не
улыбаясь, произнес Иван Петрович, - да, да... это  был  человек  прекрасный!
Прекрасный и достойный, - прибавил он, помолчав.  -  Достойный  даже,  можно
сказать, всякого уважения, - прибавил  он  еще  внушительнее  после  третьей
остановки, - и... и очень даже приятно видеть с вашей стороны...
     - Не с этим ли  Павлищевым  история  вышла  какая-то...  странная...  с
аббатом... с аббатом... забыл с  каким  аббатом,  только  все  тогда  что-то
рассказывали, - произнес, как бы припоминая, "сановник".
     - С аббатом Гуро, иезуитом, - напомнил Иван  Петрович,  -  да-с,  вот-с
превосходнейшие-то люди наши и достойнейшие-то! Потому что все-таки  человек
был родовой, с состоянием, камергер и если бы... продолжал служить... И  вот
бросает вдруг службу и все, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом,  да
еще чуть не открыто, с восторгом каким-то. Право, кстати умер...  да;  тогда
все говорили...
     Князь был вне себя.
     - Павлищев... Павлищев перешел в католицизм? Быть  этого  не  может!  -
вскричал он в ужасе.
     - Ну, "быть не может"! - солидно прошамкал  Иван  Петрович:  -  это  уж
много сказать и, согласитесь, мой  милый  князь,  сами...  Впрочем,  вы  так
цените  покойного...  действительно,  человек  был  добрейший,  чему   я   и
приписываю, в  главных  чертах,  успех  этого  пройдохи  Гуро.  Но  вы  меня
спросите, меня, сколько хлопот и возни у меня потом было по этому делу...  и
именно с этим самым Гуро! Представьте, - обратился он вдруг  к  старичку,  -
они даже претензии по завещанию хотели выставить,  и  мне  даже  приходилось
тогда прибегать к самым, то-есть, энергическим мерам...  чтобы  вразумить...
потому что мастера дела! У-ди-вительные! Но, слава богу, это  происходило  в
Москве, я тотчас к графу, и мы их... вразумили...
     - Вы не поверите, как вы меня огорчили и  поразили!  -  вскричал  опять
князь.
     - Жалею; но в сущности все это, собственно говоря, пустяки и  пустяками
бы кончилось, как и всегда; я уверен. Прошлым летом, - обратился он опять  к
старичку,  -  графиня  К.  тоже,  говорят,  пошла  в  какой-то  католический
монастырь за границей; наши  как-то  не  выдерживают,  если  раз  поддадутся
этим... пронырам... особенно за границей.
     - Это все от нашей,  я  думаю...  усталости,  -  авторитетно  промямлил
старичок; - ну, и манера у них проповедывать... изящная, своя... и  напугать
умеют. Меня тоже в тридцать втором  году,  в  Вене,  напугали,  уверяю  вас;
только я не поддался и убежал от них, ха-ха! Право от них убежал...
     - Я слышала, что ты тогда, батюшка, с красавицей графиней  Ливицкой  из
Вены в Париж убежал, свой пост бросил, а не от  иезуита,  -  вставила  вдруг
Белоконская.
     - Ну, да ведь от иезуита  же,  все-таки  выходит,  что  от  иезуита!  -
подхватил старичок, рассмеявшись при приятном воспоминании: -  вы,  кажется,
очень религиозны, что так редко  встретишь  теперь  в  молодом  человеке,  -
ласково обратился он к князю Льву Николаевичу, слушавшему раскрыв рот и  все
еще  пораженному;  старичку  видимо  хотелось  разузнать  князя  ближе;   по
некоторым причинам он стал очень интересовать его.
     - Павлищев был светлый ум и христианин, истинный христианин, - произнес
вдруг  князь,  -  как  же  мог  он  подчиниться  вере...   нехристианской?..
Католичество - все равно что  вера  нехристианская!  -  прибавил  он  вдруг,
засверкав глазами и смотря пред собой, как-то  вообще  обводя  глазами  всех
вместе.
     - Ну, это слишком, - пробормотал старичок и с  удивлением  поглядел  на
Ивана Федоровича.
     - Как так это католичество вера нехристианская? - повернулся  на  стуле
Иван Петрович; - а какая же?
     - Нехристианская вера, во-первых! - в чрезвычайном волнении и не в меру
резко заговорил опять князь: -  это  во-первых,  а  во-вторых,  католичество
римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение. Да! таково мое  мнение!
Атеизм только проповедует нуль, а католицизм  идет  дальше:  он  искаженного
Христа   проповедует,   им   же   оболганного    и    поруганного,    Христа
противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам,  уверяю  вас!  Это
мое личное и давнишнее убеждение, и  оно  меня  самого  измучило...  Римский
католицизм верует, что  без  всемирной  государственной  власти  церковь  не
устоит на земле, и кричит: Non possumus! По-моему, римский католицизм даже и
не вера, а решительно продолжение Западной Римской  империи,  и  в  нем  все
подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол  и
взял меч; с  тех  пор  все  так  и  идет,  только  к  мечу  прибавили  ложь,
пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство,  играли  самыми  святыми,
правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, все,  все  променяли
за деньги, за низкую земную власть. И это не учение  антихристово?!  Как  же
было не выйти от них атеизму?  Атеизм  от  них  вышел,  из  самого  римского
католичества! Атеизм, прежде всего,  с  них  самих  начался:  могли  ли  они
веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и
бессилия  духовного!  Атеизм!  у  нас  не   веруют   еще   только   сословия
исключительные, как великолепно выразился намедни Евгений  Павлович,  корень
потерявшие; а там уже страшные массы самого народа начинают не  веровать,  -
прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви  и
ко христианству!
     Князь остановился перевести дух. Он ужасно скоро говорил. Он был бледен
и задыхался. Все переглядывались; но наконец старичок откровенно рассмеялся.
Князь N. вынул лорнет и,  не  отрываясь,  рассматривал  князя.  Немчик  поэт
выполз из угла и подвинулся поближе к столу, улыбаясь зловещею улыбкой.
     - Вы очень пре-у-вели-чиваете, - протянул  Иван  Петрович  с  некоторою
скукой и даже как будто чего-то совестясь, - в  тамошней  церкви  тоже  есть
представители, достойные всякого уважения и до-бро-детельные...
     - Я никогда и не  говорил  об  отдельных  представителях  церкви,  Я  о
римском католичестве в его сущности говорил, я о Риме  говорю.  Разве  может
церковь совершенно исчезнуть? Я никогда этого не говорил!
     - Согласен, но все это известно и даже  -  не  нужно  и...  принадлежит
богословию...
     - О, нет, о, нет! Не  одному  богословию,  уверяю  вас,  что  нет!  Это
гораздо ближе касается нас, чем вы думаете! В этом-то вся и ошибка наша, что
мы  не  можем  еще  видеть,  что  это  дело  не  исключительно  одно  только
богословское!  Ведь  и  социализм  порождение  католичества  и  католической
сущности!  Он  тоже,  как  и  брат  его  атеизм,  вышел   из   отчаяния,   в
противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы  заменить  собой
потерянную  нравственную  власть  религии,  чтоб  утолить   жажду   духовную
возжаждавшего человечества и спасти его не Христом,  а  тоже  насилием!  Это
тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь!  "Не  смей
веровать в бога, не  смей  иметь  собственности,  не  смей  иметь  личности,
fraternitй ou la mort, два миллиона голов!" По делам их вы узнаете их -  это
сказано! И не думайте, чтоб это было все так невинно и бесстрашно  для  нас;
о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш
Христос, которого мы  сохранили  и  которого  они  и  не  знали!  Не  рабски
попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы  должны
теперь стать пред ними, и пусть не говорят у нас, что проповедь  их  изящна,
как сейчас сказал кто-то...
     - Но позвольте же, позвольте же, - забеспокоился ужасно Иван  Петрович,
озираясь кругом и даже начиная трусить, - все ваши мысли, конечно, похвальны
и полны патриотизма, но все это в  высшей  степени  преувеличено  и...  даже
лучше об этом оставить...
     - Нет, не преувеличено, а скорей уменьшено;  именно  уменьшено,  потому
что я не в силах выразиться, но...
     - По-зволь-те же!
     Князь замолчал. Он сидел, выпрямившись на стуле, и неподвижно, огненным
взглядом глядел на Ивана Петровича.
     - Мне кажется, что вас слишком уже поразил случай с вашим благодетелем,
- ласково и не теряя спокойствия, заметил  старичок:  -  вы  воспламенены...
может быть, уединением. Если бы вы пожили больше с  людьми,  а  в  свете,  я
надеюсь, вам будут рады, как замечательному молодому человеку, то,  конечно,
успокоите ваше одушевление и увидите, что все это гораздо проще... и к  тому
же такие редкие случаи... происходят, по моему взгляду,  отчасти  от  нашего
пресыщения, а отчасти от... скуки...
     - Именно, именно так, - вскричал князь, - великолепнейшая мысль! Именно
"от скуки, от нашей скуки", не от пресыщения, а, напротив, от жажды... не от
пресыщения, вы в этом ошиблись! Не только от жажды, но даже  от  воспаления,
от жажды горячешной! И... и не думайте, что это в таком маленьком виде,  что
можно только смеяться; извините меня, надо уметь предчувствовать!  Наши  как
доберутся до берега, как уверуют, что это берег, то уж так  обрадуются  ему,
что немедленно доходят до последних столпов; отчего это? Вы вот дивитесь  на
Павлищева, вы все приписываете его сумасшествию, или доброте, но это не так!
И не нас одних, а всю Европу дивит, в  таких  случаях,  русская  страстность
наша; у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом  станет,
да еще из самых  подземных;  коль  атеистом  станет,  то  непременно  начнет
требовать искоренения веры в бога насилием, то-есть, стало  быть,  и  мечом!
Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто не знаете? От  того,  что
он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и  обрадовался;  берег,  землю
нашел и бросился ее целовать! Не из одного ведь тщеславия, не  все  ведь  от
одних скверных  тщеславных  чувств  происходят  русские  атеисты  и  русские
иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему  делу,
по крепкому берегу, по родине, в  которую  веровать  перестали,  потому  что
никогда ее и не знали! Атеистом же так легко  сделаться  русскому  человеку,
легче чем  всем  остальным  во  всем  мире!  И  наши  не  просто  становятся
атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру,  никак  и  не
замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! "Кто почвы  под  собой  не
имеет, тот и бога не имеет". Это не  мое  выражение.  Это  выражение  одного
купца из старообрядцев, с которым я встретился, когда ездил. Он, правда,  не
так выразился, он сказал: "Кто от родной земли  отказался,  тот  и  от  бога
своего отказался". Ведь подумать только, что у нас  образованнейшие  люди  в
хлыстовщину даже пускались... Да и чем, впрочем, в таком случае  хлыстовщина
хуже чем нигилизм, иезуитизм, атеизм? Даже, может, и поглубже еще! Но вот до
чего доходила тоска!.. Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым  спутникам
берег "Нового Света",  откройте  русскому  человеку  русский  "Свет",  дайте
отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в  земле!  Покажите
ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его,  может  быть,
одною только русскою мыслью, русским  богом  и  Христом,  и  увидите,  какой
исполин могучий и правдивый, мудрый  и  кроткий,  вырастет  пред  изумленным
миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча,
меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по  себе,
без варварства. И это до сих пор, и это чем дальше, тем больше! И...
     Но тут вдруг случилось одно событие, и речь  оратора  прервалась  самым
неожиданным образом.
     Вся эта дикая тирада, весь этот наплыв странных и  беспокойных  слов  и
беспорядочно восторженных мыслей, как бы толкавшихся в какой-то  суматохе  и
перескакивавших одна через другую, все это предрекало что-то опасное, что-то
особенное в настроении так внезапно вскипевшего, повидимому ни с того  ни  с
сего, молодого человека. Из присутствовавших в гостиной  все  знавшие  князя
боязливо (а иные и со стыдом) дивились его выходке, столь  несогласовавшейся
со всегдашнею и даже робкою его сдержанностью, с редким и  особенным  тактом
его в иных случаях, и с инстинктивным  чутьем  высших  приличий.  Понять  не
могли отчего это вышло: не известие же о Павлищеве было причиной. В  дамском
углу смотрели на него, как на помешавшегося, а Белоконская призналась потом,
что еще минуту, и она уже хотела спасаться". "Старички" почти потерялись  от
первого изумления; генерал-начальник недовольна и строго  смотрел  с  своего
стула. Техник-полковник  сидел  в  совершенной  неподвижности.  Немчик  даже
побледнел, но все  еще  улыбался  своею  фальшивой  улыбкой,  поглядывая  на
других: как другие отзовутся? Впрочем, все это и  "весь  скандал"  могли  бы
разрешиться самым обыкновенным и естественным  способом,  может  быть,  даже
чрез минуту; удивленный чрезвычайно, но раньше прочих  спохватившийся,  Иван
Федорович уже несколько раз пробовал было  остановить  князя;  не  достигнув
успеха, он пробирался теперь к нему с целями твердыми  и  решительными.  Еще
минута и, если уж так  бы  понадобилось,  то  он,  может  быть,  решился  бы
дружески вывести князя, под  предлогом  его  болезни,  что,  может  быть,  и
действительно было правда, и чему очень верил про себя Иван Федорович...  Но
дело обернулось другим образом.
     Еще в начале, как только князь вошел  в  гостиную,  он  сел  как  можно
дальше от китайской вазы, которою так напугала его Аглая. Можно ли поверить,
что после вчерашних  слов  Аглаи  в  него  вселилось  какое-то  неизгладимое
убеждение,  какое-то  удивительное  и  невозможное  предчувствие,   что   он
непременно и завтра же разобьет эту вазу, как бы ни сторонился от  нее,  как
бы ни избегал беды! Но это было так. В продолжение вечера другие сильные, но
светлые впечатления стали наплывать в его душу: мы уже говорили об этом.  Он
забыл свое предчувствие. Когда он услышал  о  Павлищеве,  и  Иван  Федорович
подвел и показал его снова Ивану Петровичу, он пересел ближе к столу и прямо
попал на кресло подле  огромной,  прекрасной  китайской  вазы,  стоявшей  на
пьедестале, почти рядом с его локтем, чуть-чуть позади.
     При последних словах своих он вдруг встал с места,  неосторожно  махнул
рукой, как-то двинул плечом и... раздался всеобщий крик!  Ваза  покачнулась,
сначала как бы  в  нерешимости:  упасть  ли  на  голову  которому-нибудь  из
старичков, но вдруг склонилась в противоположную  сторону,  в  сторону  едва
отскочившего в ужасе немчика, и рухнула  на  пол.  Гром,  крик,  драгоценные
осколки, рассыпавшиеся по ковру, испуг, изумление - о, что было с князем, то
трудно, да почти и не надо изображать! Но не можем  не  упомянуть  об  одном
странном ощущении, поразившем его именно в это самое мгновение и  вдруг  ему
выяснившемся из толпы всех других смутных и страшных ощущений: не  стыд,  не
скандал, не страх, не внезапность поразили его  больше  всего,  а  сбывшееся
пророчество! Что именно было в этой мысли такого захватывающего, он  не  мог
бы и разъяснить себе: он только чувствовал, что поражен до сердца, и стоял в
испуге, чуть не  мистическом.  Еще  мгновение,  и  как-будто  все  пред  ним
расширилось, вместо ужаса - свет и радость, восторг; стало спирать  дыхание,
и... но мгновение прошло. Слава богу, это было  не  то!  Он  перевел  дух  и
осмотрелся кругом.
     Он долго как бы не понимал  суматохи,  кипевшей  кругом  него,  то-есть
понимал совершенно и все видел, но стоял как бы особенным  человеком,  ни  в
чем не принимавшим участия, и который, как невидимка в сказке,  пробрался  в
комнату и наблюдает посторонних, но интересных  ему  людей.  Он  видел,  как
убирали осколки, слышал быстрые разговоры, видел Аглаю,  бледную  и  странно
смотревшую на него, очень странно: в глазах ее  совсем  не  было  ненависти,
нисколько  не  было  гнева;  она  смотрела  на  него  испуганным,  но  таким
симпатичным взглядом, а на других таким сверкающим  взглядом...  сердце  его
вдруг сладко заныло. Наконец он  увидел  со  странным  изумлением,  что  все
уселись и даже смеются, точно ничего и не  случилось!  Еще  минута,  и  смех
увеличился: смеялись уже на него глядя, на  его  остолбенелое  онемение,  но
смеялись дружески, весело; многие с ним заговаривали и говорили так ласково,
во главе всех Лизавета Прокофьевна: она  говорила  смеясь  и  что-то  очень,
очень доброе. Вдруг он почувствовал, что Иван Федорович дружески треплет его
по плечу; Иван Петрович тоже  смеялся;  еще  лучше,  еще  привлекательнее  и
симпатичнее был старичок; он взял князя за руку и,  слегка  пожимая,  слегка
ударяя  по  ней  ладонью  другой  руки,  уговаривал  его  опомниться,  точно
маленького испуганного мальчика, что ужасно  понравилось  князю,  и  наконец
посадил его вплоть возле себя. Князь с наслаждением вглядывался в его лицо и
все еще не в силах был почему-то заговорить, ему дух спирало;  лицо  старика
ему так нравилось.
     - Как? - пробормотал он наконец: - вы прощаете меня в самом деле?  И...
вы, Лизавета Прокофьевна?
     Смех усилился, у князя выступили на глазах слезы; он не  верил  себе  и
был очарован.
     - Конечно, ваза была прекрасная. Я ее помню здесь уже  лет  пятнадцать,
да... пятнадцать... - произнес было Иван Петрович.
     - Ну, вот беда какая! И человеку конец приходит, а туг из-за  глиняного
горшка! - громко сказала Лизавета Прокофьевна: - неужто уж ты так испугался,
Лев Николаич? - даже с боязнью прибавила  она:  -  полно,  голубчик,  полно;
пугаешь ты меня в самом деле.
     - И за все прощаете? За все, кроме вазы? - встал  было  князь  вдруг  с
места, но старичок тотчас же  опять  притянул  его  за  руку.  Он  не  хотел
упускать его.
     - C'est trиs curieux et c'est trиs sйrieux!  -  шепнул  он  через  стол
Ивану Петровичу, впрочем, довольно громко; князь, может, и слышал.
     - Так я вас никого не оскорбил? Вы не поверите, как я счастлив от  этой
мысли; но так и должно быть! Разве мог  я  здесь  кого-нибудь  оскорбить?  Я
опять оскорблю вас, если так подумаю.
     - Успокойтесь, мой друг, это - преувеличение. И вам вовсе не за что так
благодарить; это чувство прекрасное, но преувеличенное.
     - Я вас не благодарю, я только... любуюсь вами, я  счастлив,  глядя  на
вас; может быть, я говорю глупо, но - мне говорить надо,  надо  объяснить...
даже хоть из уважения к самому себе.
     Все в нем было порывисто, смутно и лихорадочно; очень может  быть,  что
слова, которые он выговаривал, были часто не те, которые он  хотел  сказать.
Взглядом он как бы спрашивал: можно ли ему  говорить?  Взгляд  его  упал  на
Белоконскую.
     -  Ничего,  батюшка,  продолжай,  продолжай,  только  не  задыхайся,  -
заметила она, - ты и давеча с одышки начал и вот до чего дошел;  а  говорить
не бойся: эти господа и почудней тебя видывали, не удивишь, а ты  еще  и  не
бог знает как мудрен, только вот вазу-то разбил, да напугал.
     Князь улыбаясь ее выслушал.
     - Ведь это вы, - обратился он вдруг к старичку, - ведь это вы  студента
Подкумова и чиновника Швабрина три месяца назад от ссылки спасли?
     Старичок даже покраснел немного и пробормотал, что надо бы успокоиться.
     - Ведь это я  про  вас  слышал,  -  обратился  он  тотчас  же  к  Ивану
Петровичу, - в -ской губернии, что вы погоревшим мужикам вашим, уже  вольным
и наделавшим вам неприятностей, даром дали лесу обстроиться?
     - Ну, это  пре-у-ве-личение,  -  пробормотал  Иван  Петрович,  впрочем,
приятно приосанившись; но на этот раз  он  был  совершенно  прав,  что  "это
преувеличение"; это был только неверный слух, дошедший до князя.
     - А вы, княгиня, - обратился он вдруг к Белоконской со светлою улыбкой,
- разве не вы, полгода назад, приняли меня в Москве  как  родного  сына,  по
письму Лизаветы Прокофьевны, и действительно, как родному сыну,  один  совет
дали, который я никогда не забуду. Помните?
     - Что ты на стены-то лезешь? -  досадливо  проговорила  Белоконская:  -
человек ты добрый, да смешной: два гроша тебе дадут, а ты благодаришь  точно
жизнь спасли. Ты думаешь это похвально, ан это противно.
     Она было уж совсем рассердилась, но вдруг рассмеялась, и  на  этот  раз
добрым смехом. Просветлело лицо  и  Лизаветы  Прокофьевны;  просиял  и  Иван
Федорович.
     - Я говорил, что Лев Николаевич  человек...  человек...  одним  словом,
только бы вот не задыхался, как княгиня заметила... - пробормотал генерал  в
радостном упоении, повторяя поразившие его слова Белоконской.
     Одна Аглая была как-то грустна; но лицо ее все еще пылало, может  быть,
и негодованием.
     - Он, право, очень мил, - пробормотал опять старичок Ивану Петровичу.
     - Я вошел сюда с мукой в сердце, -  продолжал  князь,  все  с  каким-то
возраставшим смятением, все быстрее и быстрее, все чуднее и одушевленнее,  -
я... я боялся вас, боялся и себя. Всего  более  себя.  Возвращаясь  сюда,  в
Петербург, я дал себе слово непременно увидеть наших первых людей,  старших,
исконных, к которым сам принадлежу, между которыми сам из  первых  по  роду.
Ведь я теперь с такими же князьями, как сам, сижу, ведь  так?  Я  хотел  вас
узнать, и это было надо; очень,  очень  надо!..  Я  всегда  слышал  про  вас
слишком много дурного, больше чем хорошего, о мелочности и  исключительности
ваших  интересов,  об  отсталости,  о  мелкой  образованности,   о   смешных
привычках, - о, ведь так много о вас пишут и говорят! Я с  любопытством  шел
сюда сегодня, со смятением: мне надо было видеть самому и  лично  убедиться:
действительно ли весь этот верхний слой русских людей уж никуда не  годится,
отжил свое время, иссяк исконною жизнью и только способен  умереть,  но  все
еще в мелкой завистливой борьбе с людьми... будущими, мешая им, не  замечая,
что сам умирает? Я и прежде не верил этому мнению вполне, потому что у нас и
сословия-то высшего никогда не бывало, разве придворное, по мундиру,  или...
по случаю, а теперь уж и совсем исчезло, ведь так, ведь так?
     - Ну, это вовсе не так, - язвительно рассмеялся Иван Петрович.
     - Ну, опять застучал! - не утерпела и проговорила Белоконская.
     - Laissez le dire, он весь даже дрожит, -  предупредил  опять  старичок
вполголоса.
     Князь был решительно вне себя.
     - И что ж? Я  увидел  людей  изящных,  простодушных,  умных;  я  увидел
старца, который ласкает и выслушивает мальчика, как я; вижу людей, способных
понимать и прощать,  людей  русских  и  добрых,  почти  таких  же  добрых  и
сердечных, каких я встретил там, почти не хуже. Судите же,  как  радостно  я
был удивлен! О, позвольте мне это высказать! Я  много  слышал  и  сам  очень
верил, что в свете все манера, все дряхлая форма,  а  сущность  иссякла;  но
ведь я сам теперь вижу, что этого быть не может у  нас;  это  где-нибудь,  а
только не у нас. Неужели же вы все теперь иезуиты и обманщики? Я слышал, как
давеча рассказывал князь N.. разве  это  не  простодушный,  не  вдохновенный
юмор, разве это не истинное добродушие? Разве такие слова могут выходить  из
уст человека... мертвого, с иссохшим  сердцем  и  талантом?  Разве  мертвецы
могли бы обойтись со мной, как вы обошлись? Разве  это  не  материал...  для
будущего, для надежд? Разве такие люди могут не понять и отстать?
     - Еще раз прошу, успокойтесь, мой милый, мы обо всем этом в другой раз,
и я с удовольствием... - усмехнулся "сановник".
     Иван Петрович крякнул и поворотился в своих креслах.
     Иван Федорович зашевелился; генерал-начальник разговаривал  с  супругой
сановника, не обращая  уже  ни  малейшего  внимания  на  князя;  но  супруга
сановника часто вслушивалась и поглядывала.
     - Нет, знаете, лучше уж мне говорить! - с  новым  лихорадочным  порывом
продолжал князь, как-то особенно доверчиво и даже конфиденциально  обращаясь
к старичку. - Мне Аглая  Ивановна  запретила  вчера  говорить  и  даже  темы
назвала, о которых нельзя говорить; она знает,  что  я  в  них  смешон!  Мне
двадцать седьмой год, а ведь я знаю, что я как  ребенок.  Я  не  имею  права
выражать мою мысль, я это давно говорил; я только  в  Москве,  с  Рогожиным,
говорил откровенно... Мы с ним Пушкина читали, всего прочли;  он  ничего  не
знал,  даже  имени  Пушкина...   Я   всегда   боюсь   моим   смешным   видом
скомпрометировать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест  всегда
противоположный, а это вызывает смех и унижает идею. Чувства меры тоже  нет,
а это главное; это даже самое главное... Я знаю,  что  мне  лучше  сидеть  и
молчать. Когда я упрусь и замолчу, то даже очень благоразумным кажусь,  и  к
тому же обдумываю. Но теперь мне лучше говорить. Я потому заговорил, что  вы
так прекрасно на меня глядите; у вас прекрасное лицо! Я вчера Аглае Ивановне
слово дал, что весь вечер буду молчать.
     - Vraiment? - улыбнулся старичок.
     - Но я думаю минутами, что я и не прав, что так думаю: искренность ведь
стоит жеста, так ли? Так ли?
     - Иногда.
     - Я хочу все объяснить, все, все, все! О да! Вы думаете  -  я  утопист?
идеолог? О, нет, у меня, ей богу, все такие простые мысли... Вы  не  верите?
Вы улыбаетесь? Знаете, что я подл иногда, потому что веру  теряю;  давеча  я
шел сюда и думал: "Ну как я с ними заговорю? С  какого  слова  надо  начать,
чтоб они хоть что-нибудь поняли?" Как я боялся, но за вас я  боялся  больше,
ужасно, ужасно! А между тем, мог ли я бояться, не стыдно  ли  было  бояться?
Что в том, что на одного передового такая  бездна  отсталых  и  недобрых?  В
том-то и радость моя, что я теперь убежден, что вовсе не бездна, а все живой
материал! Нечего смущаться и тем, что мы смешны,  не  правда  ли?  Ведь  это
действительно так, мы смешны, легкомысленны, с дурными привычками,  скучаем,
глядеть не умеем, понимать не умеем, мы ведь все таковы, все, и вы, и  я,  и
они! Ведь вы, вот, не оскорбляетесь же тем, что я в глаза говорю вам, что вы
смешны? А коли так, то разве вы не материал? Знаете, по-моему  быть  смешным
даже иногда хорошо, да и лучше: скорее простить можно друг другу,  скорее  и
смириться; не все же понимать сразу, не прямо же  начинать  с  совершенства!
Чтобы достичь совершенства, надо прежде многого не понимать. А слишком скоро
поймем, так, пожалуй, и не хорошо поймем. Это я вам говорю, вам, которые уже
так много умели понять и... не понять. Я теперь не боюсь за вас: вы ведь  не
сердитесь, что вам такие слова говорит такой мальчик? Конечно,  нет!  О,  вы
сумеете забыть и простить тем, которые вас обидели, и тем, которые вас ничем
не обидели; потому что всего ведь труднее простить тем, которые нас ничем не
обидели, и именно потому что они не обидели, и что, стало быть, жалоба  наша
неосновательна: вот чего я ждал от высших людей, вот что торопился им,  ехав
сюда, сказать, и не знал, как сказать...  Вы  смеетесь,  Иван  Петрович?  Вы
думаете: я  за  тех  боялся,  их  адвокат,  демократ,  равенства  оратор?  -
засмеялся он истерически  (он  поминутно  смеялся  коротким  и  восторженным
смехом). - Я боюсь за вас, за вас всех и за всех  нас  вместе.  Я  ведь  сам
князь исконный и с князьями сижу. Я чтобы спасти всех нас говорю,  чтобы  не
исчезло сословие даром, в потемках, ни о чем не догадавшись, за все  бранясь
и все проиграв. Зачем исчезать и уступать другим место, когда можно остаться
передовыми и старшими?  Будем  передовыми,  так  будем  и  старшими.  Станем
слугами, чтоб быть старшинами.
     Он  стал  порываться  встать  с  кресла,  но  старичок  его   постоянно
удерживал, с возраставшим однако ж беспокойством смотря на него.
     - Слушайте! Я знаю, что говорить не хорошо: лучше просто пример,  лучше
просто начать... я уже начал... и -  и  неужели  в  самом  деле  можно  быть
несчастным? О, что  такое  мое  горе  и  моя  беда,  если  я  в  силах  быть
счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не  быть
счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть  счастливым,  что
любишь его! О, я только не умею высказать... а сколько вещей на каждом  шагу
таких  прекрасных,  которые  даже   самый   потерявшийся   человек   находит
прекрасными? Посмотрите на ребенка, посмотрите на божию зарю, посмотрите  на
травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на  вас  смотрят  и  вас
любят...
     Он давно уже стоял, говоря. Старичок уже  испуганно  смотрел  на  него.
Лизавета Прокофьевна вскрикнула: "Ах, боже мой!" прежде всех догадавшись,  и
всплеснула руками. Аглая быстро подбежала к нему, успела принять его в  свои
руки и с ужасом,  с  искаженным  болью  лицом,  услышала  дикий  крик  "духа
сотрясшего и повергшего" несчастного. Больной лежал на ковре.  Кто-то  успел
поскорее подложить ему под голову подушку.
     Этого никто не ожидал. Чрез четверть часа князь N,.  Евгений  Павлович,
старичок, попробовали оживить опять вечер,  но  еще  чрез  полчаса  уже  все
разъехались. Было  высказано  много  сочувственных  слов,  много  сетований,
несколько мнений. Иван Петрович выразился между прочим, что "молодой человек
славянофил, или в этом роде, но  что,  впрочем,  это  не  опасно".  Старичок
ничего не высказал. Правда, уже потом, на  другой  и  на  третий  день,  все
несколько  и  посердились;  Иван  Петрович  даже   обиделся,   но   немного.
Начальник-генерал некоторое время был несколько холоден к Ивану  Федоровичу.
"Покровитель" семейства, сановник, тоже кое-что промямлил  с  своей  стороны
отцу семейства в назидание, при чем лестно  выразился,  что  очень  и  очень
интересуется судьбой Аглаи. Он был человек и в самом деле несколько  добрый;
но в числе причин его любопытства относительно князя, в течение вечера, была
и давнишняя история князя  с  Настасьей  Филипповной;  об  этой  истории  он
кое-что слышал и очень даже интересовался, хотел бы даже и расспросить.
     Белоконская, уезжая с вечера, сказала Лизавете Прокофьевне:
     - Что ж, и хорош, и дурен; а коли хочешь мое мнение  знать,  то  больше
дурен. Сама видишь, какой человек, больной человек!
     Лизавета  Прокофьевна  решила  про   себя   окончательно,   что   жених
"невозможен", и за-ночь дала себе слово, что "покамест  она  жива,  не  быть
князю мужем ее Аглаи". С этим и встала поутру. Но поутру же, в первом  часу,
за завтраком, она впала в удивительное противоречие самой себе.
     На один, чрезвычайно, впрочем, осторожный  спрос  сестер,  Аглая  вдруг
ответила холодно, но заносчиво, точно отрезала:
     - Я никогда никакого слова не давала ему, никогда в  жизни  не  считала
его моим женихом. Он мне такой же посторонний человек, как и всякий.
     Лизавета Прокофьевна вдруг вспыхнула.
     - Этого я не ожидала от тебя, - проговорила она с огорчением,  -  жених
он невозможный, я знаю, и славу богу, что так сошлось; но от тебя-то я таких
слов не ждала! Я думала, другое от тебя  будет.  Я  бы  тех  всех  вчерашних
прогнала, а его оставила, вот он какой человек!...
     Тут она вдруг остановилась, испугавшись сама того, что сказала. Но если
бы знала она как была несправедлива в эту минуту  к  дочери?  Уже  все  было
решено в голове Аглаи; она тоже ждала своего часа, который  должен  был  все
решить, и всякий намек, всякое  неосторожное  прикосновение  глубокою  раной
раздирали ей сердце.

VIII.
     И для князя это утро началось под  влиянием  тяжелых  предчувствий;  их
можно  было  объяснить  его  болезненным  состоянием,  но  он  был   слишком
неопределенно грустен, и это было для него всего мучительнее.  Правда,  пред
ним стояли факты яркие, тяжелые и язвительные, но грусть его заходила дальше
всего, что он припоминал и соображал; он понимал, что ему не успокоить  себя
одному. Мало-по-малу в нем  укоренилось  ожидание,  что  сегодня  же  с  ним
случится что-то особенное и окончательное. Припадок, бывший с ним  накануне,
был из легких; кроме ипохондрии, некоторой тягости в голове и боли в членах,
он не ощущал никакого другого расстройства.  Голова  его  работала  довольно
отчетливо, хотя душа и была больна. Встал он довольно  поздно  и  тотчас  же
ясно припомнил вчерашний вечер; хоть и  не  совсем  отчетливо,  но  все-таки
припомнил и то, как через полчаса после припадка его довели домой. Он узнал,
что уже являлся к нему посланный от  Епанчиных  узнать  о  его  здоровье.  В
половине двенадцатого явился другой; это было ему приятно. Вера Лебедева  из
первых пришла навестить его и прислужить ему. В первую минуту, как  она  его
увидала, она вдруг заплакала,  но  когда  князь  тотчас  же  успокоил  ее  -
рассмеялась. Его как-то вдруг  поразило  сильное  сострадание  к  нему  этой
девушки; он схватил ее руку и поцеловал. Вера вспыхнула.
     - Ах, что вы, что вы! - воскликнула она в  испуге,  быстро  отняв  свою
руку.
     Она скоро ушла в каком-то странном смущении. Между прочим,  она  успела
рассказать, что отец ее сегодня, еще чем свет  побежал  к  "покойнику",  как
называл он генерала, узнать не помер ли он за ночь, и что  слышно,  говорят,
наверно скоро помрет. В двенадцатом часу  явился  домой  и  к  князю  и  сам
Лебедев, но собственно "на минуту, чтоб узнать о драгоценном здоровьи" и  т.
д., и кроме того, наведаться в "шкапчик". Он больше ничего как ахал и  охал,
и князь скоро отпустил  его,  но  все-таки  он  попробовал  порасспросить  о
вчерашнем припадке,  хотя  и  видно  было,  что  об  этом  он  уже  знает  в
подробностях. За ним забежал  Коля,  тоже  на  минуту;  этот  в  самом  деле
торопился и был в сильной и мрачной тревоге. Он начал с того,  что  прямо  и
настоятельно попросил у князя  разъяснения  всего,  что  от  него  скрывали,
примолвив, что уже почти все узнал во вчерашний же день.  Он  был  сильно  и
глубоко потрясен.
     Со всем возможным сочувствием, к  какому  только  был  способен,  князь
рассказал все дело, восстановив факты в полной точности, и  поразил  бедного
мальчика как громом. Он не мог вымолвить ни слова и  молча  заплакал.  Князь
почувствовал, что  это  было  одно  из  тех  впечатлений,  которые  остаются
навсегда и составляют перелом в жизни юноши навеки. Он поспешил передать ему
свой взгляд на дело, прибавив, что, по его мнению, может быть,  и  смерть-то
старика происходит, главное,  от  ужаса,  оставшегося  в  его  сердце  после
проступка, и что к этому не всякий способен. Глаза Коли засверкали, когда он
выслушал князя:
     - Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними не буду ссориться,  но  у
нас разные дороги с этой минуты! Ах, князь,  я  со  вчерашнего  очень  много
почувствовал нового; это мой урок! Мать я тоже считаю теперь прямо  на  моих
руках; хотя она и обеспечена у Вари, но это все не то...
     Он вскочил,  вспомнив,  что  его  ждут,  наскоро  спросил  о  состоянии
здоровья князя и, выслушав ответ, вдруг с поспешностью прибавил:
     - Нет ли и другого чего? Я слышал, вчера... (впрочем, я не имею права),
но если вам когда-нибудь и в чем-нибудь  понадобится  верный  слуга,  то  он
перед вами. Кажется, мы оба не совсем-то счастливы, ведь  так?  Но...  я  не
расспрашиваю, не расспрашиваю...
     Он ушел, а князь еще больше задумался: все пророчествуют несчастия, все
уже сделали заключения, все глядят как бы что-то знают и такое, чего  он  не
знает; Лебедев выспрашивает, Коля прямо намекает, а Вера плачет. Наконец  он
в досаде махнул рукой: "проклятая  болезненная  мнительность",  подумал  он.
Лицо его просветлело, когда, во втором часу, он увидел  Епанчиных,  входящих
навестить его "на минутку". Эти уже действительно зашли на минуту.  Лизавета
Прокофьевна, встав от завтрака, объявила, что гулять пойдут все сейчас и все
вместе. Уведомление было дано  в  форме  приказания,  отрывисто,  сухо,  без
объяснений.  Все  вышли,  то-есть  маменька,  девицы,  князь   Щ.   Лизавета
Прокофьевна прямо направилась  в  сторону  противоположную  той,  в  которую
направлялись каждодневно. Все понимали, в чем дело,  и  все  молчали,  боясь
раздражить мамашу, а она, точно прячась от упрека и возражений, шла  впереди
всех, не оглядываясь. Наконец Аделаида заметила, что на прогулке нечего  так
бежать, и что за мамашей не поспеешь.
     - Вот что, - обернулась вдруг Лизавета Прокофьевна, -  мы  теперь  мимо
него проходим. Как бы там ни думала Аглая, и что бы там ни случилось  потом,
а он нам не чужой, а теперь еще вдобавок  и  в  несчастии  и  болен;  я,  по
крайней мере, зайду навестить. Кто хочет со мной, тот иди, кто  не  хочет  -
проходи мимо; путь не загорожен.
     Все вошли, разумеется. Князь, как следует, поспешил еще  раз  попросить
прощения за вчерашнюю вазу и... скандал.
     - Ну, это ничего, - ответила Лизавета Прокофьевна, - вазы не жаль, жаль
тебя. Стало быть, сам теперь примечаешь, что был скандал: вот что значит "на
другое-то утро"... но и это ничего, потому что всякий теперь  видит,  что  с
тебя нечего спрашивать. Ну, до свиданья однако ж; если в силах, так  погуляй
и опять засни - мой совет. А вздумаешь, заходи по прежнему; уверен будь, раз
навсегда, что что бы ни случилось, что бы ни вышло, ты  все-таки  останешься
другом нашего дома: моим, по крайней мере.  За  себя-то,  по  крайней  мере,
ответить могу...
     На вызов ответили все и подтвердили мамашины чувства. Они  ушли,  но  в
этой простодушной  поспешности  сказать  что-нибудь  ласковое  и  ободряющее
таилось много жестокого, о чем и не  спохватилась  Лизавета  Прокофьевна.  В
приглашении приходить "по прежнему" и в словах "моим,  по  крайней  мере"  -
опять  зазвучало  что-то  предсказывающее.  Князь  стал  припоминать  Аглаю;
правда, она ему удивительно улыбнулась, при входе  и  при  прощаньи,  но  не
сказала ни слова, даже и тогда, когда все заявляли свои уверения  в  дружбе,
хотя  раза  два  пристально  на  него  посмотрела.  Лицо  ее  было   бледнее
обыкновенного, точно она худо проспала ночь. Князь решил вечером же  идти  к
ним непременно "по прежнему" и лихорадочно взглянул  на  часы.  Вошла  Вера,
ровно три минуты спустя по уходе Епанчиных.
     - Мне, Лев Николаевич, Аглая Ивановна сейчас словечко к вам  потихоньку
передала. Князь так и задрожал.
     - Записка?
     - Нет-с, на словах; и то едва успела. Просит вас очень весь сегодняшний
день ни на одну минуту не отлучаться со  двора,  вплоть  до  семи  часов  по
вечеру, или даже до девяти, не совсем я тут расслышала.
     - Да... для чего же это? Что это значит?
     - Ничего этого я не знаю; только велела на-крепко передать.
     - Так и сказала: "на-крепко"?
     - Нет-с, прямо не сказала: едва успела отвернувшись выговорить, благо я
уж сама подскочила. Но уж по лицу видно было, как приказывала: на-крепко или
нет. Так на меня посмотрела, что у меня сердце замерло...
     Несколько расспросов еще, и князь хотя ничего больше не узнал, но  зато
еще пуще встревожился. Оставшись один, он лег на диван и стал опять  думать.
"Может, там кто-нибудь будет у них, до девяти часов, и  она  опять  за  меня
боится, чтоб я чего при гостях не накуралесил", выдумал он наконец  и  опять
стал нетерпеливо ждать вечера и глядеть на  часы.  Но  разгадка  последовала
гораздо раньше вечера и тоже в форме нового визита, разгадка в форме  новой,
мучительной загадки: ровно полчаса по уходе Епанчиных к нему вошел  Ипполит,
до того усталый и изнуренный, что, войдя и ни слова не говоря,  как  бы  без
памяти, буквально упал в кресла и мгновенно погрузился в нестерпимый кашель.
Он докашлялся до крови. Глаза его сверкали, и  красные  пятна  зарделись  на
щеках. Князь пробормотал ему что-то, но тот  не  ответил,  и  еще  долго  не
отвечая, отмахивался только рукой, чтоб его покамест не беспокоили.  Наконец
он очнулся.
     - Ухожу! - через силу произнес он наконец хриплым голосом.
     - Хотите, я вас доведу, - сказал князь, привстав  с  места,  и  осекся,
вспомнив недавний запрет уходить со двора. Ипполит засмеялся.
     - Я не от вас ухожу, - продолжал он с беспрерывною одышкой и  перхотой,
- я напротив нашел нужным к вам придти и за делом... без  чего  не  стал  бы
беспокоить. Я туда ухожу, и в этот раз, кажется, серьезно. Капут! Я  не  для
сострадания, поверьте... я уж и лег сегодня, с десяти часов, чтоб уж  совсем
не вставать до самого того времени, да вот раздумал и встал еще раз, чтобы к
вам идти... стало быть, надо.
     - Жаль на вас смотреть; вы бы кликнули меня лучше, чем самим трудиться.
     - Ну, вот и довольно. Пожалели, стало  быть  и  довольно  для  светской
учтивости... Да, забыл: ваше-то как здоровье?
     - Я здоров. Я вчера был... не очень...
     - Слышал, слышал. Вазе досталось китайской; жаль, что меня не  было!  Я
за  делом.  Во-первых,  я   сегодня   имел   удовольствие   видеть   Гаврилу
Ардалионовича на свидании с Аглаей Ивановной, у зеленой скамейки.  Подивился
на то, до какой степени человеку можно иметь глупый вид. Заметил  это  самой
Аглае Ивановне по уходе Гаврилы  Ардалионовича...  Вы,  кажется,  ничему  не
удивляетесь, князь, - прибавил он,  недоверчиво  смотря  на  спокойное  лицо
князя; - ничему не удивляться, говорят, есть признак большого ума; по-моему,
это, в равной же мере, могло бы служить и признаком глупости... Я впрочем не
на вас намекаю, извините... Я очень несчастлив сегодня в моих выражениях.
     - Я еще вчера знал, что Гаврила Ардалионович... - осекся князь,  видимо
смутившись, хотя Ипполит и досадовал, зачем он не удивляется.
     - Знали! Вот это новость! А впрочем, пожалуй, и не  рассказывайте...  А
свидетелем свидания сегодня не были?
     - Вы видели, что меня там не было, коли сами там были.
     - Ну, может, за кустом где-нибудь просидели. Впрочем, во всяком  случае
я рад, за вас разумеется, а то я думал  уже,  что  Гавриле  Ардалионовичу  -
предпочтение!
     - Я вас прошу  не  говорить  об  этом  со  мной,  Ипполит,  и  в  таких
выражениях.
     - Тем более, что уже все знаете.
     - Вы ошибаетесь. Я  почти  ничего  не  знаю,  и  Аглая  Ивановна  знает
наверно, что я ничего не знаю. Я даже и про свидание  это  ничего  ровно  не
знал... Вы говорите, было свидание? Ну, и хорошо, и оставим это...
     - Да как же это,  то  знали,  то  не  знали?  Вы  говорите:  "хорошо  и
оставим"? Ну, нет, не будьте так доверчивы! Особенно, коли ничего не знаете.
Вы и доверчивы потому, что не знаете. А знаете ли вы, какие расчеты  у  этих
двух лиц, у братца с сестрицей? Это-то, может быть, подозреваете?..  Хорошо,
хорошо, я оставлю... - прибавил он, заметив нетерпеливый жест князя: - но  я
пришел за собственным делом и про  это  хочу...  объясниться.  Чорт  возьми,
никак нельзя умереть без объяснений; ужас как  я  много  объясняюсь.  Хотите
выслушать?
     - Говорите, я слушаю.
     - И однако ж я опять переменяю мнение:  я  все-таки  начну  с  Ганечки.
Можете себе представить, что и мне сегодня назначено  было  тоже  придти  на
зеленую скамейку. Впрочем,  лгать  не  хочу:  я  сам  настоял  на  свидании,
напросился, тайну  открыть  обещал.  Не  знаю,  пришел  ли  я  слишком  рано
(кажется, действительно, рано пришел), но только  что  я  занял  мое  место,
подле Аглаи  Ивановны,  смотрю,  являются  Гаврила  Ардалионович  и  Варвара
Ардалионовна, оба под ручку, точно гуляют. Кажется, оба были очень поражены,
меня встретив, не того ожидали, даже сконфузились. Аглая Ивановна  вспыхнула
и, верьте не верьте, немножко даже потерялась, оттого ли, что я тут был, или
просто увидав Гаврилу Ардалионовича, потому что уж ведь  слишком  хорош,  но
только вся вспыхнула и дело кончила в одну секунду, очень смешно: привстала,
ответила на поклон Гаврилы Ардалионовича,  на  заигрывающую  улыбку  Варвары
Ардалионовны и вдруг отрезала: "я только затем, чтобы вам выразить лично мое
удовольствие за ваши искренние и дружелюбные чувства,  и  если  буду  в  них
нуждаться, то, поверьте". Тут она откланялась, и оба они ушли, - не знаю,  в
дураках или с торжеством; Ганечка, конечно, в дураках; он ничего не разобрал
и покраснел как рак (удивительное у него иногда выражение лица!), но Варвара
Ардалионовна, кажется, поняла, что надо поскорее улепетывать,  и  что  уж  и
этого слишком довольно от Аглаи Ивановны, и утащила брата. Она умнее его  и,
я уверен, теперь торжествует. Я же приходил поговорить с  Аглаей  Ивановной,
чтоб условиться насчет свидания с Настасьей Филипповной!
     - С Настасьей Филипповной! - вскричал князь.
     - Ага! Вы, кажется, теряете хладнокровие и начинаете удивляться?  Очень
рад, что вы на человека хотите походить. За это я вас потешу. Вот что значит
услуживать молодым и высоким  душой  девицам:  я  сегодня  от  нее  пощечину
получил!
     - Нр-нравственную? - невольно как-то спросил князь.
     - Да, не физическую. Мне кажется, ни у кого рука не подымется на такого
как я; даже и женщина теперь не ударит; даже Ганечка не  ударит!  хоть  одно
время вчера я так и думал, что он на меня наскочит... Бьюсь об  заклад,  что
знаю, о чем вы теперь думаете? Выдумаете: "положим, его не надо  бить,  зато
задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во сне, - даже должно..."  У
вас на лице написано, что вы это думаете, в эту самую секунду.
     - Никогда я этого не думал! - с отвращением проговорил князь.
     -  Не  знаю,  мне  ночью  снилось  сегодня,  что  меня  задушил  мокрою
тряпкой... один человек... ну, я вам скажу кто: представьте себе -  Рогожин!
Как вы думаете, можно задушить мокрою тряпкой человека?
     - Не знаю.
     - Я слышал, что можно. Хорошо, оставим. Ну, за что же  я  сплетник?  За
что она сплетником меня обругала сегодня? И заметьте себе, когда уже все  до
последнего словечка выслушала и даже переспросила... Но таковы женщины!  Для
нее же я в сношения с Рогожиным вошел, с интересным  человеком,  для  ее  же
интереса ей личное свидание с Настасьей Филипповной устроил. Уж не за то ли,
что я самолюбие задел, намекнув,  что  она  "объедкам"  Настасьи  Филипповны
обрадовалась? Да я  это  в  ее  же  интересах  все  время  ей  толковал,  не
отпираюсь, два письма .ей  написал  в  этом  роде,  и  вот  сегодня  третье,
свидание... Я ей давеча с того и начал, что это унизительно с ее  стороны...
Да к тому же и слово-то об "объедках" собственно не мое, а чужое; по крайней
мере, у Ганечки все говорили; да она же и сама подтвердила. Ну, так  за  что
же я у ней сплетник? Вижу, вижу: вам ужасно смешно теперь, на меня глядя,  и
бьюсь об заклад, что вы ко мне глупые стихи примериваете: "И, может быть, на
мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной." Ха-ха-ха! -  залился
он вдруг истерическим смехом, и закашлялся. - Заметьте себе, - прохрипел  он
сквозь кашель, - каков Ганечка: говорит про "объедки", а сам-то  теперь  чем
желает воспользоваться!
     Князь долго молчал; он был в ужасе.
     - Вы сказали про свиданье с Настасьей  Филипповной?  -  пробормотал  он
наконец.
     - Э, да неужели и вправду вам неизвестно, что  сегодня  будет  свидание
Аглаи Ивановны с Настасьей  Филипповной,  для  чего  Настасья  Филипповна  и
выписана из Петербурга нарочно, чрез Рогожина, по приглашению Аглаи Ивановны
и моими стараниями, и находится теперь, вместе с Рогожиным, весьма  недалеко
от вас,  в  прежнем  доме,  у  той  госпожи,  у  Дарьи  Алексеевны...  очень
двусмысленной  госпожи,  подруги  своей,  и   туда-то,   сегодня,   в   этот
двусмысленный дом, и направится Аглая Ивановна для приятельского разговора с
Настасьей Филипповной и для разрешения разных задач. Арифметикой  заниматься
хотят. Не знали? честное слово?
     - Это невероятно!
     - Ну и хорошо, коли невероятно; впрочем,  откуда  же  вам  знать?  Хотя
здесь муха пролетит - и уже известно: таково местечко! Но я  вас  однако  же
предупредил, и вы можете быть мне благодарны.  Ну,  до  свиданья  -  на  том
свете, вероятно. Да вот еще что: я хоть и подличал пред вами, потому...  для
чего же я стану свое терять, рассудите на милость? В  вашу  пользу  что  ли?
Ведь я ей  "Исповедь"  мою  посвятил  (вы  этого  не  знали?).  Да  еще  как
приняла-то! Хе-хе! Но уж пред нею-то я не подличал, пред ней-то уж ни в  чем
не виноват; она же меня осрамила и подвела... А, впрочем,  и  пред  вами  не
виноват ни в чем; если там и упоминал на счет этих "объедков" и все  в  этом
смысле, то зато теперь вам и день, и час, и адрес свидания  сообщаю,  и  всю
эту игру открываю... с досады, разумеется, а не из великодушия. Прощайте,  я
болтлив как заика, или  как  чахоточный;  смотрите  же,  принимайте  меры  и
скорее, если вы только стоите названия человеческого.  Свидание  сегодня  по
вечеру, это верно.
     Ипполит направился к двери, но князь крикнул ему, и тот  остановился  в
дверях.
     - Стало быть, Аглая Ивановна, по вашему, сама придет сегодня к Настасье
Филипповне? - спросил князь. Красные пятна выступили на щеках и на лбу его.
     -  В  точности  не  знаю,  но  вероятно   так,   -   ответил   Ипполит,
полуоглядываясь; - да иначе, впрочем,  и  не  может  быть.  Не  Настасья  же
Филипповна к ней? Да и не у Ганечки же; у  того  у  самого  почти  покойник.
Генерал-то каков?
     - Уж по одному этому быть не может! - подхватил князь.  -  Как  же  она
выйдет, если бы даже и хотела? Вы не знаете... обычаев в этом доме:  она  не
может отлучиться одна к Настасье Филипповне; это вздор!
     - Вот видите, князь: никто не прыгает из окошек, а случись пожар,  так,
пожалуй, и первейший джентльмен и первейшая дама выпрыгнет из  окошка.  Коли
уж придет нужда, так нечего делать, и к  Настасье  Филипповне  наша  барышня
отправится. А разве их там никуда не выпускают, ваших барышень-то?
     - Нет, я не про то...
     - А не про то, так ей стоит только сойти с крыльца и пойти прямо, а там
хоть и не возвращаться домой. Есть случаи,  что  и  корабли  сжигать  иногда
можно, и домой можно даже не возвращаться; жизнь не из одних  завтраков,  да
обедов, да князей Щ. состоит. Мне кажется, вы Аглаю Ивановну за барышню  или
за пансионерку какую-то принимаете; я уже про это ей говорил; она,  кажется,
согласилась. Ждите часов в семь или в восемь... Я бы на вашем  месте  послал
туда посторожить, чтоб уж так ровно ту минуту улучить, когда она  с  крыльца
сойдет. Ну, хоть Колю пошлите; он с удовольствием пошпионит, будьте уверены,
для вас, то-есть... потому что все ведь это относительно... Ха-ха!
     Ипполит вышел. Князю не для чего  было  просить  кого-нибудь  шпионить,
если бы даже он был и способен на это.  Приказание  ему  Аглаи  сидеть  дома
теперь почти объяснялось: может быть, она хотела за ним зайти. Правда, может
быть, она именно не хотела, чтоб он туда попал, а потому и велела  ему  дома
сидеть... Могло быть и это. Голова его кружилась; вся комната ходила кругом.
Он лег на диван и закрыл глаза.
     Так или этак, а дело было решительное,  окончательное.  Нет,  князь  не
считал Аглаю за барышню или за пансионерку; он чувствовал теперь, что  давно
уже боялся и именно чего-нибудь в этом  роде;  но  для  чего  она  хочет  ее
видеть? Озноб проходил по всему телу князя; опять он был в лихорадке.
     Нет, он не считал  ее  за  ребенка!  Его  ужасали  иные  взгляды  ее  в
последнее время, иные слова. Иной раз  ему  казалось,  что  она  как  бы  уж
слишком крепилась, слишком  сдерживалась,  и  он  припоминал,  что  это  его
пугало. Правда, во все эти дни он старался не думать об этом,  гнал  тяжелые
мысли, но что таилось в этой душе? Этот вопрос давно его мучил,  хотя  он  и
верил в эту душу. И вот все  это  должно  было  разрешиться  и  обнаружиться
сегодня же. Мысль ужасная! И  опять  -  "эта  женщина"!  Почему  ему  всегда
казалось, что эта женщина явится именно в самый последний момент и  разорвет
всю судьбу его как гнилую нитку? Что ему всегда  казалось  это,  в  этом  он
готов был теперь поклясться, хотя был почти в полубреду.  Если  он  старался
забыть о ней в последнее время, то единственно потому, что  боялся  ее.  Что
же: любил он эту женщину, или ненавидел? Этого вопроса он ни разу  не  задал
себе сегодня; тут сердце его было чисто: он знал, кого  он  любил...  Он  не
столько свидания их обеих боялся, не странности, не причины этого  свидания,
ему неизвестной, не разрешения его чем бы то ни было, -  он  самой  Настасьи
Филипповны боялся. Он вспомнил уже потом, чрез несколько  дней,  что  в  эти
лихорадочные часы почти все время представлялись ему ее  глаза,  ее  взгляд,
слышались ее слова - странные какие-то слова, хоть и не много потом осталось
у него в памяти после этих лихорадочных и тоскливых часов. Едва запомнил он,
например, как Вера принесла ему обедать, и он обедал, не помнил, спал ли  он
после обеда или нет? Он знал только, что начал совершенно ясно все  отличать
в этот вечер только с той минуты, когда Аглая вдруг вошла к нему на террасу,
и он вскочил с дивана и вышел на средину комнаты ее встретить: было четверть
восьмого. Аглая была одна-одинешенька, одета просто  и  как  бы  наскоро,  в
легоньком бурнусике. Лицо ее было бледно как  и  давеча,  а  глаза  сверкали
ярким и сухим блеском; такого выражения глаз он никогда не знал у  нее.  Она
внимательно его оглядела.
     - Вы совершенно готовы, - заметила она тихо и как бы спокойно, - одеты,
и шляпа в руках; стало быть, вас предупредили, и я знаю кто: Ипполит?
     - Да, он мне говорил... - пробормотал князь почти полумертвый.
     - Пойдемте же: вы знаете, что вы должны меня  сопровождать  непременно.
Вы ведь на столько в силах, я думаю, чтобы выйти?
     - Я в силах, но... разве это возможно?
     Он оборвался в одно мгновение и уже ничего не мог вымолвить более.  Это
была единственная попытка его остановить безумную, а затем он сам  пошел  за
нею как невольник. Как ни были смутны его мысли, он  все-таки  понимал,  что
она и без него пойдет туда, а стало быть, он во  всяком  случае  должен  был
идти за нею. Он угадывал какой силы ее решимость;  не  ему  было  остановить
этот дикий порыв. Они шли молчаливо, всю дорогу почти не сказали  ни  слова.
Он только заметил, что она хорошо знает дорогу, и  когда  хотел-было  обойти
одним переулком подальше, потому что там дорога была пустыннее, и  предложил
ей это, она выслушала, как бы напрягая внимание, и отрывисто ответила:  "все
равно!" Когда они уже почти вплоть подошли к дому Дарьи Алексеевны (большому
и старому деревянному дому), с крыльца вышла одна  пышная  барыня  и  с  нею
молодая девица; обе сели в ожидавшую у крыльца великолепную коляску,  громко
смеясь и разговаривая, и ни разу даже и не взглянули на подходивших, точно и
не приметили. Только что коляска отъехала,  дверь  тотчас  же  отворилась  в
другой раз, и поджидавший Рогожин впустил князя и  Аглаю  и  запер  за  ними
дверь.
     - Во всем доме никого теперь, кроме нас вчетвером, - заметил он вслух и
странно посмотрел на князя.
     В первой же комнате ждала и Настасья  Филипповна,  тоже  одетая  весьма
просто и вся в черном; она встала на встречу, но не улыбнулась и даже  князю
не подала руки.
     Пристальный и беспокойный ее взгляд нетерпеливо  устремился  на  Аглаю.
Обе сели поодаль одна от другой, Аглая на диване в  углу  комнаты,  Настасья
Филипповна у окна. Князь и Рогожин  не  садились,  да  их  и  не  пригласили
садиться. Князь с недоумением и как бы с болью опять поглядел  на  Рогожина,
но тот  улыбался  все  прежнею  своею  улыбкой.  Молчание  продолжалось  еще
несколько мгновений.
     Какое-то зловещее ощущение прошло наконец по лицу Настасьи  Филипповны;
взгляд ее становился упорен, тверд и почти ненавистен, ни на одну минуту  не
отрывался он от гостьи. Аглая видимо была смущена, но не робела. Войдя,  она
едва взглянула на свою соперницу, и покамест все время сидела потупив глаза,
как бы в раздумьи. Раза два, как бы нечаянно, она окинула взглядом  комнату;
отвращение  видимо  изобразилось  в  ее  лице,  точно  она   боялась   здесь
замараться. Она машинально оправляла свою  одежду  и  даже  с  беспокойством
переменила однажды место, подвигаясь к углу  дивана.  Вряд  ли  она  и  сама
сознавала все свои движения; но бессознательность еще  усиливала  их  обиду.
Наконец, она твердо и прямо поглядела в глаза Настасьи Филипповны  и  тотчас
же ясно прочла все,  что  сверкало  в  озлобившемся  взгляде  ее  соперницы.
Женщина поняла женщину; Аглая вздрогнула.
     - Вы, конечно,  знаете,  зачем  я  вас  приглашала,  -  выговорила  она
наконец, но очень тихо и даже остановившись раза  два  на  этой  коротенькой
фразе.
     -  Нет,  ничего  не  знаю,  -  ответила  Настасья  Филипповна,  сухо  и
отрывисто.
     Аглая покраснела. Может быть, ей  вдруг  показалось  ужасно  странно  и
невероятно, что она сидит теперь с этою женщиной, в доме  "этой  женщины"  и
нуждается в ее ответе. При первых звуках голоса Настасьи Филипповны  как  бы
содрогание прошло по ее телу. Все это, конечно, очень хорошо  заметила  "эта
женщина".
     - Вы все понимаете... но вы нарочно делаете вид, будто... не понимаете,
- почти прошептала Аглая, угрюмо смотря в землю.
     - Для чего же бы это? - чуть-чуть усмехнулась Настасья Филипповна.
     - Вы хотите воспользоваться моим положением... что я у вас  в  доме,  -
смешно и неловко продолжала Аглая.
     - В этом положении виноваты вы, а не  я!  -  вспыхнула  вдруг  Настасья
Филипповна: - не вы мною приглашены, а я вами, и до сих пор не знаю зачем?
     Аглая надменно подняла голову:
     - Удержите ваш язык; я не этим вашим оружием пришла с вами сражаться...
     - А! Стало быть, вы все-таки пришли "сражаться"? Представьте, я  однако
же думала, что вы... остроумнее...
     Обе смотрели одна на другую уже не скрывая злобы. Одна из  этих  женщин
была та самая, которая еще так недавно писала к другой такие письма.  И  вот
все рассеялось от первой встречи и с первых слов.  Что  же?  В  эту  минуту,
казалось, никто из всех четверых находившихся в этой комнате  и  не  находил
этого странным. Князь, который еще вчера не поверил бы  возможности  увидеть
это даже во сне, теперь стоял, смотрел и слушал, как бы все это он давно уже
предчувствовал. Самый фантастический сон обратился вдруг  в  самую  яркую  и
резко обозначившуюся действительность. Одна  из  этих  женщин  до  того  уже
презирала в это мгновение другую и до того желала ей  это  высказать  (может
быть, и  приходила-то  только  для  этого,  как  выразился  на  другой  день
Рогожин), что как ни фантастична была эта другая, с своим расстроенным  умом
и больною душой, никакая заранее предвзятая идея не  устояла  бы,  казалось,
против ядовитого, чистого женского презрения ее соперницы. Князь был уверен,
что Настасья Филипповна не заговорит сама о письмах; по сверкающим  взглядам
ее он догадался, чего могут ей стоить теперь эти  письма;  но  он  отдал  бы
полжизни, чтобы не заговаривала о них теперь и Аглая.
     Но Аглая вдруг как бы скрепилась и разом овладела собой.
     - Вы не так поняли, - сказала она, - я с вами не  пришла...  ссориться,
хотя я вас не люблю. Я... я пришла к вам... с человеческою  речью.  Призывая
вас, я уже решила, о чем буду вам говорить, и от решения не отступлюсь, хотя
бы вы и совсем меня не поняли. Тем для вас будет хуже,  а  не  для  меня.  Я
хотела вам ответить на то, что вы мне писали, и ответить лично,  потому  что
мне это казалось удобнее. Выслушайте же мой ответ на все  ваши  письма:  мне
стало жаль князя Льва Николаевича в первый раз в тот самый день, когда  я  с
ним познакомилась и когда потом узнала обо  всем,  что  произошло  на  вашем
вечере. Мне потому его стало жаль, что он такой простодушный  человек  и  по
простоте своей поверил, что может  быть  счастлив...  с  женщиной...  такого
характера. Чего я боялась за него, то и случилось: вы не могли его полюбить,
измучили его и кинули. Вы потому его не могли любить, что  слишком  горды...
нет, не горды, я ошиблась, а потому что вы тщеславны... даже и  не  это:  вы
себялюбивы до... сумасшествия, чему доказательством служат и ваши письма  ко
мне. Вы его, такого простого, не могли полюбить, и  даже,  может  быть,  про
себя презирали и смеялись над ним, могли полюбить только один свой  позор  и
беспрерывную мысль о том, что вы опозорены, и что вас оскорбили. Будь у  вас
меньше позору, или не будь его вовсе, вы  были  бы  несчастнее...  (Аглая  с
наслаждением выговаривала эти слишком уж поспешно  выскакивавшие,  но  давно
уже приготовленные и обдуманные слова, тогда еще обдуманные, когда и во  сне
не представлялось теперешнего свидания; она  ядовитым  взглядом  следила  за
эффектом их на искаженном от волнения лице Настасьи Филипповны.) Вы помните,
- продолжала она, - тогда он написал мне письмо; он говорит, что вы про  это
письмо знаете и даже читали его? По  этому  письму  я  все  поняла  и  верно
поняла; он недавно мне подтвердил это сам, то-есть все,  что  я  теперь  вам
говорю, слово в слово даже. После письма я стала ждать. Я  угадала,  что  вы
должны приехать сюда, потому что вам нельзя же быть без Петербурга:  вы  еще
слишком молоды и хороши собой для провинции...  Впрочем,  это  тоже  не  мои
слова, - прибавила она, ужасно покраснев, и с  этой  минуты  краска  уже  не
сходила с ее лица, вплоть до самого окончания речи. - Когда я увидала  опять
князя, мне стало ужасно за него больно и обидно. Не смейтесь; если вы будете
смеяться, то вы недостойны это понять...
     - Вы видите, что я не смеюсь, - грустно и строго  проговорила  Настасья
Филипповна.
     - Впрочем, мне все равно, смейтесь, как вам угодно. Когда я  стала  его
спрашивать сама, он мне сказал,  что  давно  уже  вас  не  любит,  что  даже
воспоминание о вас ему мучительно, но что ему  вас  жаль,  и  что  когда  он
припоминает о вас, то его сердце точно "пронзено на веки". Я вам должна  еще
сказать, что я ни одного человека не встречала в  жизни,  подобного  ему  по
благородному простодушию и безграничной доверчивости. Я догадалась после его
слов, что всякий, кто захочет, тот и может его обмануть, и кто бы ни обманул
его, он а потом всякому простит, и вот за это-то я его и полюбила...
     Аглая остановилась на мгновение, как бы пораженная, как бы  самой  себе
не веря, что она могла выговорить такое  слово;  но  в  то  же  время  почти
беспредельная гордость засверкала в ее взгляде; казалось, ей теперь было уже
все равно, хотя бы даже "эта женщина" засмеялась сейчас  над  вырвавшимся  у
нее признанием.
     - Я вам все сказала, и уж конечно вы теперь поняли, чего я от вас хочу?
     - Может быть, и поняла, но  скажите  сами,  -  тихо  ответила  Настасья
Филипповна.
     Гнев загорелся в лице Аглаи.
     - Я хотела от вас узнать, - твердо и раздельно  произнесла  она,  -  по
какому праву вы вмешиваетесь в его  чувства  ко  мне?  По  какому  праву  вы
осмелились ко мне писать письма? По какому праву вы заявляете поминутно, ему
и мне, что вы его любите, после того, как сами же его кинули  и  от  него  с
такою обидой и... позором убежали?
     - Я не заявляла ни ему, ни вам, что его люблю, - с  усилием  выговорила
Настасья Филипповна, - и... вы правы, я от него убежала... -  прибавила  она
едва слышно.
     - Как не заявляли "ни ему, ни мне"? - вскричала Аглая:  -  а  письма-то
ваши? Кто вас просил нас сватать и меня уговаривать идти за него? Разве  это
не заявление? Зачем вы к нам напрашиваетесь? Я сначала было подумала, что вы
хотите, напротив,  отвращение  во  мне  к  нему  поселить  тем,  что  к  нам
замешались, и чтоб я его бросила; и потом только догадалась, в чем дело: вам
просто  вообразилось,  что   вы   высокий   подвиг   делаете   всеми   этими
кривляниями... Ну, могли ли вы его любить, если так любите  свое  тщеславие?
Зачем вы просто не уехали отсюда, вместо  того,  чтобы  мне  смешные  письма
писать? Зачем вы не выходите теперь за благородного  человека,  который  вас
так любит и сделал вам честь,  предложив  свою  руку?  Слишком  ясно  зачем:
выйдете за Рогожина, какая же тогда обида останется? Даже слишком  уж  много
чести получите! Про вас Евгений Павлыч сказал, что  вы  слишком  много  поэм
прочли и "слишком много образованы для вашего... положения"; что вы  книжная
женщина и белоручка; прибавьте ваше тщеславие, вот и все ваши причины...
     - А вы не белоручка?
     Слишком поспешно, слишком обнаженно дошло  дело  до  такой  неожиданной
точки, неожиданной, потому что Настасья Филипповна, отправляясь в  Павловск,
еще мечтала  о  чем-то,  хотя,  конечно,  предполагала  скорее  дурное,  чем
хорошее; Аглая же решительно была увлечена  порывом  в  одну  минуту,  точно
падала с горы, и не  могла  удержаться  пред  ужасным  наслаждением  мщения.
Настасье Филипповне даже странно было так увидеть Аглаю; она смотрела на нее
и точно себе не верила, и решительно не нашлась в первое мгновение. Была  ли
она женщина, прочитавшая много поэм, как предположил Евгений  Павлович,  или
просто была сумасшедшая, как уверен был князь, во всяком случае эта женщина,
- иногда с такими циническими и дерзкими приемами,  -  на  самом  деле  была
гораздо стыдливее, нежнее и доверчивее, чем бы можно было о  ней  заключить.
Правда, в ней было много книжного, мечтательного, затворившегося  в  себе  и
фантастического,  но  зато  сильного  и  глубокого...  Князь  понимал   это;
страдание  выразилось  в  лице  его.  Аглая  это  заметила  и  задрожала  от
ненависти.
     - Как вы смеете так обращаться ко мне? - проговорила она с  невыразимым
высокомерием, отвечая на замечание Настасьи Филипповны.
     - Вы, вероятно, ослышались, -  удивилась  Настасья  Филипповна.  -  Как
обращалась я к вам?
     - Если вы хотели быть честною женщиной, так отчего вы не бросили  тогда
вашего обольстителя, Тоцкого, просто...  без  театральных  представлений?  -
сказала вдруг Аглая, ни с того, ни с сего.
     - Что вы знаете о моем положении, чтобы сметь судить меня? - вздрогнула
Настасья Филипповна, ужасно побледнев.
     - Знаю то, что вы не пошли работать, а ушли с богачом  Рогожиным  чтобы
падшего ангела из себя представить. Не  удивляюсь,  что  Тоцкий  от  падшего
ангела застрелиться хотел!
     - Оставьте! - с отвращением и как бы  чрез  боль  проговорила  Настасья
Филипповна: - вы так же  меня  поняли  как...  горничная  Дарьи  Алексеевны,
которая с женихом своим  намедни  у  мирового  судилась.  Та  бы  лучше  вас
поняла...
     - Вероятно, честная девушка и живет своим трудом. Почему вы-то с  таким
презрением относитесь к горничной?
     - Я не к труду с презрением отношусь,  а  к  вам,  когда  вы  об  труде
говорите.
     - Захотела быть честною, так в прачки бы шла.
     Обе поднялись и бледные смотрели друг на друга.
     - Аглая, остановитесь! Ведь это несправедливо,  -  вскричал  князь  как
потерянный. Рогожин уже не улыбался, но слушал сжав губы и скрестив руки.
     - Вот, смотрите на  нее,  -  говорила  Настасья  Филипповна,  дрожа  от
озлобления, - на эту барышню! И я ее за ангела почитала! Вы без  гувернантки
ко мне пожаловали, Аглая Ивановна?.. А хотите... хотите, я вам скажу  сейчас
прямо,  без  прикрас,  зачем  вы  ко  мне  пожаловали?  Струсили,  оттого  и
пожаловали.
     - Вас струсила? - спросила Аглая,  вне  себя  от  наивного  и  дерзкого
изумления, что та смела с нею так заговорить.
     - Конечно, меня! Меня  боитесь,  если  решились  ко  мне  придти.  Кого
боишься, того не презираешь. И подумать, что я вас  уважала,  даже  до  этой
самой минуты! А знаете, почему вы боитесь меня, и в чем теперь ваша  главная
цель? Вы хотели сами лично удостовериться: больше ли он меня, чем вас, любит
или нет, потому что вы ужасно ревнуете...
     - Он мне уже сказал, что вас ненавидит... - едва пролепетала Аглая.
     - Может быть; может быть, я и не стою его, только... только солгали вы,
я думаю! Не может он меня ненавидеть, и не мог он так сказать!  Я,  впрочем,
готова вам простить... во внимание к вашему положению... только все-таки я о
вас лучше думала; думала, что вы и  умнее,  да  и  получше  даже  собой,  ей
богу!.. Ну, возьмите же ваше сокровище... вот он, на вас глядит,  опомниться
не может, берите его себе, но под условием: ступайте сейчас же прочь! Сию же
минуту!..
     Она упала в кресла и залилась слезами. Но вдруг что-то новое заблистало
в глазах ее; она пристально и упорно посмотрела на Аглаю, и встала с места:
     - А хочешь, я сейчас... при-ка-жу, слышишь ли? только ему при-ка-жу,  и
он тотчас же бросит тебя и останется при мне навсегда и женится на мне, а ты
побежишь домой одна? Хочешь, хочешь? -  крикнула  она  как  безумная,  может
быть, почти сама не веря, что могла выговорить такие слова.
     Аглая в испуге бросилась было к дверям, но остановилась в  дверях,  как
бы прикованная, и слушала.
     - Хочешь, я прогоню Рогожина? Ты думала,  что  я  уж  и  повенчалась  с
Рогожиным для твоего  удовольствия?  Вот  сейчас  при  тебе  крикну:  "Уйди,
Рогожин!" а князю скажу: "помнишь, что ты обещал?" Господи! Да для чего же я
себя так унизила пред ними? Да не ты ли же,  князь,  меня  сам  уверял,  что
пойдешь за мною, что бы ни случилось со мной, и никогда  меня  не  покинешь;
что ты меня любишь, и все мне прощаешь и меня  у...  ува...  Да,  ты  и  это
говорил! и я, чтобы только тебя развязать, от  тебя  убежала,  а  теперь  не
хочу! За что она со мной как с беспутной поступила? Беспутная ли я, спроси у
Рогожина, он тебе скажет! Теперь, когда она опозорила меня, да еще  в  твоих
же глазах, и ты от меня отвернешься, а ее под ручку с собой уведешь? Да будь
же ты проклят после того за то, что я в тебя одного поверила. Уйди, Рогожин,
тебя не нужно! - кричала она почти без памяти, с усилием выпуская  слова  из
груди, с исказившимся лицом и с запекшимися губами, очевидно, сама  не  веря
ни на каплю своей фанфаронаде, но в то  же  время  хоть  секунду  еще  желая
продлить мгновение и обмануть себя. Порыв был так силен,  что,  может  быть,
она бы и умерла, так, по крайней мере, показалось князю. - Вот он, смотри! -
прокричала она наконец Аглае, указывая рукой на князя: - если он  сейчас  не
подойдет ко мне, не возьмет меня и не бросит тебя,  то  бери  же  его  себе,
уступаю, мне его не надо.
     И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе,  как  помешанные,
смотрели на князя. Но он, может быть, и не понимал всей силы  этого  вызова,
даже наверно можно сказать. Он только видел пред собой  отчаянное,  безумное
лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него "пронзено  навсегда
сердце". Он не мог более вынести и с мольбой и упреком  обратился  к  Аглае,
указывая на Настасью Филипповну:
     - Разве это возможно! ведь она... сумасшедшая!
     Но только это и успел выговорить, онемев под ужасным взглядом Аглаи.  В
этом взгляде выразилось столько  страдания  и  в  то  же  время  бесконечной
ненависти, что он всплеснул руками, вскрикнул и бросился к ней, но уже  было
поздно! Она не перенесла даже и  мгновения  его  колебания,  закрыла  руками
лицо, вскрикнула: "ах, боже  мой!"  и  бросилась  вон  из  комнаты,  за  ней
Рогожин, чтоб отомкнуть ей задвижку у дверей на улицу. Побежал и  князь,  но
на пороге обхватили его руками. Убитое, искаженное лицо Настасьи  Филипповны
глядело на него в упор и посиневшие губы шевелились, спрашивая:
     - За ней? За ней?..
     Она упала без чувств ему на руки. Он поднял ее, внес в комнату, положил
в кресла и стал над ней в тупом ожидании. На столике стоял стакан  с  водой;
воротившийся Рогожин схватил его и брызнул ей в лицо воды; она открыла глаза
и с минуту ничего не понимала; но вдруг осмотрелась, вздрогнула,  вскрикнула
и бросилась к князю.
     - Мой! Мой! -  вскричала  она:  -  ушла  гордая  барышня?  ха-ха-ха!  -
смеялась она в истерике: - ха-ха-ха! Я его этой барышне отдавала! Да  зачем?
для чего? Сумасшедшая! Сумасшедшая!.. Поди прочь, Рогожин, ха-ха-ха!
     Рогожин пристально посмотрел на них, не  сказал  ни  слова,  взял  свою
шляпу и вышел. Чрез десять минут князь сидел подле Настасьи  Филипповны,  не
отрываясь смотрел на нее, и гладил ее по головке и по  лицу  обеими  руками,
как малое дитя. Он хохотал на ее хохот и готов был плакать на ее  слезы.  Он
ничего не говорил, но пристально вслушивался в ее порывистый, восторженный и
бессвязный лепет, вряд ли понимал  что-нибудь,  но  тихо  улыбался,  и  чуть
только ему казалось, что она начинала опять тосковать или плакать,  упрекать
или жаловаться, тотчас же начинал ее опять гладить по головке и нежно водить
руками по ее щекам, утешая и уговаривая ее как ребенка.

IX.
     Прошло две недели после события, рассказанного  в  последней  главе,  и
положение действующих лиц  нашего  рассказа  до  того  изменилось,  что  нам
чрезвычайно трудно приступать к продолжению без особых объяснений. И  однако
мы  чувствуем,  что  должны  ограничиться  простым  изложением  фактов,   по
возможности, без особых объяснений, и по весьма простой причине: потому  что
сами,  во  многих  случаях,  затрудняемся   объяснить   происшедшее.   Такое
предуведомление с нашей стороны должно показаться весьма странным и  неясным
читателю: как рассказывать то, о чем не имеешь ни ясного понятия, ни личного
мнения? Чтобы не  ставить  себя  еще  в  более  фальшивое  положение,  лучше
постараемся объясниться на примере и,  может  быть,  благосклонный  читатель
поймет, в чем именно мы затрудняемся, тем более, что этот  пример  не  будет
отступление а напротив прямым и непосредственным продолжением рассказа.
     Две недели спустя, то-есть уже в начале июля, и в продолжение этих двух
недель история нашего героя и особенно последнее  приключение  этой  истории
обращаются в странный, весьма увеселительный, почти невероятный и  в  то  же
время почти  наглядный  анекдот,  распространяющийся  мало-по-малу  по  всем
улицам, соседним с дачами Лебедева, Птицына,  Дарии  Алексеевны,  Епанчиных,
короче сказать, почти по всему городу и даже по окрестностям его. Почти  все
общество, -  туземцы,  дачники,  приезжающие  на  музыку,  -  все  принялись
рассказывать одну и ту же историю, на тысячу разных  варияций,  о  том,  как
один князь, произведя скандал в честном и известном доме  и  отказавшись  от
девицы из этого дома, уже невесты своей, увлекся известною лореткой,  порвал
все прежние связи и, несмотря ни на что, несмотря  на  угрозы,  несмотря  на
всеобщее негодование публики, намеревается обвенчаться на-днях с опозоренною
женщиной, здесь же в Павловске, открыто, публично, подняв  голову  и  смотря
всем прямо в глаза. Анекдот до того становился изукрашен скандалами, до того
много вмешано было в него известных и значительных лиц, до того придано было
ему разных фантастических и загадочных оттенков,  а  с  другой  стороны,  он
представлялся в  таких  неопровержимых  и  наглядных  фактах,  что  всеобщее
любопытство и сплетни  были,  конечно,  очень  извинительны.  Самое  тонкое,
хитрое и в то же время правдоподобное толкование оставалось  за  несколькими
серьезными сплетниками, из того  слоя  разумных  людей,  которые  всегда,  в
каждом обществе, спешат прежде всего уяснить другим событие, в  чем  находят
свое призвание, а нередко и утешение. По  их  толкованию,  молодой  человек,
хорошей фамилии, князь, почти богатый, дурачок, но демократ  и  помешавшийся
на современном  нигилизме,  обнаруженном  господином  Тургеневым,  почти  не
умеющий говорить по-русски, влюбился в дочь генерала Епанчина и достиг того,
что его приняли в доме как жениха. Но подобно тому  французу-семинаристу,  о
котором  только-что  напечатан  был  анекдот,  и  который  нарочно  допустил
посвятить себя в  сан  священника,  нарочно  сам  просил  этого  посвящения,
исполнил все обряды, все поклонения,  лобызания,  клятвы  и  пр.,  чтобы  на
другой же день публично объявить письмом своему епископу, что он, не веруя в
бога, считает бесчестным обманывать народ  и  кормиться  от  него  даром,  а
потому слагает с себя вчерашний сан, а письмо свое  печатает  в  либеральных
газетах, - подобно этому атеисту, сфальшивил будто бы в своем роде и  князь.
Рассказывали,  будто  он  нарочно  ждал  торжественного  званого  вечера   у
родителей своей  невесты,  на  котором  он  был  представлен  весьма  многим
значительным лицам, чтобы вслух  и  при  всех  заявить  свой  образ  мыслей,
обругать почтенных сановников, отказаться от  своей  невесты  публично  и  с
оскорблением, и, сопротивляясь выводившим  его  слугам,  разбить  прекрасную
китайскую вазу.  К  этому  прибавляли,  в  виде  современной  характеристики
нравов, что бестолковый молодой человек действительно  любил  свою  невесту,
генеральскую дочь, но отказался от  нее  единственно  из  нигилизма  и  ради
предстоящего скандала, чтобы не отказать себе в удовольствии  жениться  пред
всем светом на потерянной женщине и тем доказать, что в его убеждении нет ни
потерянных, ни добродетельных женщин, а есть только одна свободная  женщина;
что он в светское и старое разделение не  верит,  а  верует  в  один  только
"женский вопрос". Что наконец потерянная  женщина  в  глазах  его  даже  еще
несколько выше, чем непотерянная. Это объяснение показалось весьма вероятным
и  было  принято  большинством  дачников,  тем  более,  что   подтверждалось
ежедневными фактами. Правда,  множество  вещей  оставались  неразъясненными:
рассказывали, что бедная девушка до того любила своего жениха, по  некоторым
- "обольстителя", что прибежала к нему на другой же день, как он ее  бросил,
и когда он сидел у своей любовницы; другие уверяли, напротив, что она им  же
была нарочно завлечена к любовнице, единственно из  нигилизма,  то-есть  для
срама и оскорбления.  Как  бы  то  ни  было,  а  интерес  события  возрастал
ежедневно, тем более, что не оставалось ни малейшего  сомнения  в  том,  что
скандальная свадьба действительно совершится.
     И вот, если бы спросили у нас разъяснения, - не насчет  нигилистических
оттенков события, о, нет! - а просто  лишь  насчет  того,  в  какой  степени
удовлетворяет назначенная  свадьба  действительным  желаниям  князя,  в  чем
именно состоят  в  настоящую  минуту  эти  желания,  как  именно  определить
состояние духа нашего героя в настоящий момент, и прочее и прочее в этом  же
роде, то мы, признаемся, были бы в большом затруднении  ответить.  Мы  знаем
только  одно,  что  свадьба  назначена  действительно,  и  что   сам   князь
уполномочил Лебедева, Келлера и какого-то знакомого Лебедева,  которого  тот
представил князю на этот случай, принять на себя все хлопоты по этому  делу,
как церковные, так и хозяйственные; что денег велено  было  не  жалеть,  что
торопила и настаивала на свадьбе  Настасья  Филипповна;  что  шафером  князя
назначен был Келлер, по собственной его  пламенной  просьбе,  а  к  Настасье
Филипповне - Бурдовский, принявший это назначение с восторгом,  и  что  день
свадьбы  назначен  был  в  начале  июля.  Но  кроме  этих,   весьма   точных
обстоятельств, нам известны и еще некоторые факты,  которые  решительно  нас
сбивают с толку, именно потому, что противоречат с  предыдущими.  Мы  крепко
подозреваем, например, что, уполномочив Лебедева и прочих  принять  на  себя
все хлопоты, князь чуть ли не забыл в тот же самый день, что у него  есть  и
церемониймейстер, и  шафера,  и  свадьба,  и  что  если  он  и  распорядился
поскорее, передав другим хлопоты, то единственно для того, чтоб уж самому  и
не думать об этом и даже, может быть, поскорее забыть  об  этом.  О  чем  же
думал он сам, в таком случае, о  чем  хотел  помнить  и  к  чему  стремился?
Сомнения нет тоже, что тут не было над ним  никакого  насилия  (со  стороны,
например,  Настасьи  Филипповны),  что  Настасья  Филипповна   действительно
непременно пожелала скорей свадьбы, и что она свадьбу выдумала, а  вовсе  не
князь; но князь согласился свободно; даже как-то рассеянно и  в  роде  того,
как если бы попросили у него какую-нибудь довольно обыкновенную вещь.  Таких
странных фактов пред нами очень много, но они не только не разъясняют, а, по
нашему мнению, даже  затемняют  истолкование  дела,  сколько  бы  мы  их  ни
приводили; но однако представим еще пример:
     Так, нам совершенно известно, что в продолжение этих двух недель  князь
целые дни и вечера проводил вместе с Настасьей Филипповной,  что  она  брала
его с собой на прогулки, на музыку; что он разъезжал с  нею  каждый  день  в
коляске; что он начинал беспокоиться о ней, если  только  час  не  видел  ее
(стало быть, по всем признакам, любил ее искренно); что слушал ее с тихою  и
кроткою улыбкой, о чем бы она ему ни говорила, по целым часам, и сам  ничего
почти не говоря. Но мы знаем также, что он, в эти же дни, несколько  раз,  и
даже много раз, вдруг отправлялся к Епанчиным, не скрывая этого от  Настасьи
Филипповны, от чего та приходила  чуть  не  в  отчаяние.  Мы  знаем,  что  у
Епанчиных, пока они оставались в Павловске, его не принимали, в  свидании  с
Аглаей Ивановной ему постоянно  отказывали;  что  он  уходил,  ни  слова  не
говоря, а на другой же день шел к ним опять, как  бы  совершенно  позабыв  о
вчерашнем отказе, и, разумеется, получал новый отказ.  Нам  известно  также,
что  час  спустя  после  того,  как  Аглая  Ивановна  выбежала  от  Настасьи
Филипповны, а, может, даже  и  раньше  часу,  князь  уже  был  у  Епанчиных,
конечно, в уверенности найти там Аглаю, и  что  появление  его  у  Епанчиных
произвело тогда чрезвычайное смущение и страх в доме, потому что Аглая домой
еще не возвратилась и от него только  в  первый  раз  и  услышали,  что  она
уходила с ним к Настасье Филипповне. Рассказывали, что Лизавета Прокофьевна,
дочери  и  даже  князь  Щ.  обошлись  тогда  с  князем  чрезвычайно  жестко,
неприязненно, и что тогда же и  отказали  ему  в  горячих  выражениях,  и  в
знакомстве, и в дружбе, особенно когда Варвара Ардалионовна вдруг явилась  к
Лизавете Прокофьевне и объявила, что Аглая Ивановна уже с час как  у  ней  в
доме в положении ужасном, и домой, кажется, идти  не  хочет.  Это  последнее
известие  поразило  Лизавету  Прокофьевну  более  всего  и  было  совершенно
справедливо:  выйдя  от  Настасьи  Филипповны,  Аглая  действительно  скорей
согласилась бы умереть, чем показаться теперь на  глаза  своим  домашним,  и
потому кинулась к Нине Александровне. Варвара же Ардалионовна тотчас нашла с
своей стороны необходимым уведомить обо всем этом, нимало не медля, Лизавету
Прокофьевну. И мать, и дочери, все тотчас же бросились к Нине Александровне,
за ними сам отец семейства, Иван Федорович, только что явившийся  домой;  за
ними же поплелся и князь Лев Николаевич,  несмотря  на  изгнание  и  жесткие
слова; но, по распоряжению Варвары Ардалионовны, его  и  там  не  пустили  к
Аглае. Дело кончилось, впрочем, тем, что когда Аглая увидала мать и  сестер,
плачущих над нею и нисколько ее не упрекающих, то бросилась к ним в  объятия
и тотчас же воротилась с ними домой. Рассказывали,  хотя  слухи  были  и  не
совершенно   точные,   что   Гавриле   Ардалионовичу   и   тут   ужасно   не
посчастливилось; что, улучив время,  когда  Варвара  Ардалионовна  бегала  к
Лизавете Прокофьевне, он, наедине с Аглаей, вздумал было заговорить о  любви
своей; что, слушая его, Аглая, несмотря на всю свою  тоску  и  слезы,  вдруг
расхохоталась и вдруг предложила  ему  странный  вопрос:  сожжет  ли  он,  в
доказательство  своей  любви,  свой  палец  сейчас  же  на  свечке?  Гаврила
Ардалионович был, говорили, ошеломлен предложением и  до  того  не  нашелся,
выразил  до  того  чрезвычайное  недоумение  в   своем   лице,   что   Аглая
расхохоталась на него, как в истерике, и убежала от  него  на  верх  к  Нине
Александровне, где уже и нашли ее родители. Этот анекдот дошел до князя чрез
Ипполита, на другой день. Уже не встававший с постели Ипполит нарочно послал
за князем, чтобы передать ему это известие. Как дошел до Ипполита этот слух,
нам неизвестно, но когда и князь услышал о свечке и о пальце, то  рассмеялся
так, что даже удивил Ипполита; потом вдруг  задрожал  и  залился  слезами...
Вообще он был в эти дни в большом беспокойстве и в необыкновенном  смущении,
неопределенном и мучительном. Ипполит утверждал прямо, что находит его не  в
своем уме; но этого еще никак нельзя было сказать утвердительно.
     Представляя все эти факты и  отказываясь  их  объяснить,  мы  вовсе  не
желаем оправдать нашего героя в глазах наших читателей. Мало того, мы вполне
готовы разделить и самое негодование, которое он  возбудил  к  себе  даже  в
друзьях своих. Даже Вера Лебедева некоторое время негодовала на  него;  даже
Коля негодовал; негодовал даже Келлер, до того  времени  как  выбран  был  в
шафера, не говоря уже о  самом  Лебедеве,  который  даже  начал  интриговать
против князя, и тоже от негодования, и даже весьма искреннего. Но об этом мы
скажем после. Вообще же мы вполне и в высшей степени сочувствуем  некоторым,
весьма сильным и даже глубоким по своей психологии словам Евгения Павловича,
которые тот прямо и без церемонии высказал князю, в дружеском разговоре,  на
шестой или на седьмой день после  события  у  Настасьи  Филипповны.  Заметим
кстати, что не только сами Епанчины,  но  и  все  принадлежавшие  прямо  или
косвенно к дому Епанчиных нашли нужным совершенно порвать  с  князем  всякие
отношения. Князь Щ., например, даже отвернулся, встретив князя, и  не  отдал
ему поклона. Но Евгений Павлович не побоялся скомпрометировать себя, посетив
князя, несмотря на то, что опять стал бывать у Епанчиных каждый день  и  был
принят даже с видимым усилением радушия. Он пришел к князю ровно  на  другой
день после выезда всех Епанчиных из Павловска. Входя, он уже знал  обо  всех
распространившихся  в  публике  слухах,  даже,  может,  и  сам  им   отчасти
способствовал. Князь  ему  ужасно  обрадовался  и  тотчас  же  заговорил  об
Епанчиных; такое простодушное и прямое начало совершенно развязало и Евгения
Павловича, так что и он без обиняков приступил прямо к делу.
     Князь еще и не знал, что Епанчины выехали; он был  поражен,  побледнел;
но чрез минуту покачал головой, в смущении и в  раздумьи,  и  сознался,  что
"так и должно было быть"; затем быстро осведомился "куда же выехали?"
     Евгений Павлович между тем пристально его наблюдал, и все это,  то-есть
быстрота вопросов, простодушие  их,  смущение  и  в  то  же  время  какая-то
странная откровенность, беспокойство  и  возбуждение,  -  все  это  не  мало
удивило его. Он, впрочем, любезно и подробно сообщил  обо  всем  князю:  тот
многого еще не знал, и это был первый вестник из дома.  Он  подтвердил,  что
Аглая действительно была больна и трое суток почти  напролет  не  спала  все
ночи, в жару; что теперь  ей  легче,  и  она  вне  всякой  опасности,  но  в
положении нервном, истерическом... "Хорошо еще, что в доме полнейший мир!  О
прошедшем стараются не намекать даже и промежду себя, не только  при  Аглае.
Родители уже переговорили между собой  о  путешествии  за  границу,  осенью,
тотчас после свадьбы Аделаиды; Аглая молча приняла первые  заговаривания  об
этом". Он, Евгений Павлович, тоже, может быть, за границу поедет. Даже князь
Щ., может быть, соберется, месяца на два, с Аделаидой, если  позволят  дела.
Сам генерал останется. Переехали все теперь в Колмино, их имение, верстах  в
двадцати от Петербурга, где поместительный господский дом.  Белоконская  еще
не уезжала в Москву и даже, кажется, нарочно осталась. Лизавета  Прокофьевна
сильно настаивала на том, что нет возможности оставаться в  Павловске  после
всего происшедшего; он, Евгений Павлович, сообщал ей каждодневно о слухах по
городу. На Елагинской даче тоже на нашли возможным поселиться.
     - Ну, да и в самом деле, - прибавил  Евгений  Павлович,  -  согласитесь
сами, можно ли выдержать... особенно зная все,  что  у  вас  здесь  ежечасно
делается, в вашем доме, князь, и  после  ежедневных  ваших  посещений  туда,
несмотря на отказы...
     - Да, да, да, вы правы, я хотел  видеть  Аглаю  Ивановну...  -  закачал
опять головою князь.
     - Ах, милый князь, - воскликнул вдруг Евгений Павлович с одушевлением и
с грустью, - как могли вы тогда допустить... все,  что  произошло?  Конечно,
конечно, все это было для вас так неожиданно... Я согласен,  что  вы  должны
были потеряться и... не могли же вы остановить безумную девушку, это было не
в ваших силах! Но ведь должны же вы были понять, до какой степени серьезно и
сильно эта девушка... к вам относилась. Она не захотела делиться с другой, и
вы... и вы могли покинуть и разбить такое сокровище!
     - Да, да, вы правы; да, я виноват, - заговорил опять  князь  в  ужасной
тоске, - и знаете: ведь она одна, одна только  Аглая  смотрела  на  Настасью
Филипповну... Остальные никто ведь так не смотрели.
     - Да тем-то и возмутительно все это,  что  тут  и  серьезного  не  было
ничего! - вскричал Евгений Павлович, решительно увлекаясь. - Простите  меня,
князь, но... я... я думал об этом, князь; я много передумал; я знаю все, что
происходило прежде, я знаю все, что было полгода назад, все,  и  -  все  это
было не серьезно! Все это было  одно  только  головное  увлечение,  картина,
фантазия,  дым,  и  только  одна  испуганная  ревность  совершенно-неопытной
девушки могла принять это за что-то серьезное!..
     Тут Евгений Павлович, уже совершенно  без  церемонии,  дал  волю  всему
своему негодованию. Разумно  и  ясно,  и,  повторяем,  с  чрезвычайною  даже
психологией, развернул  он  пред  князем  картину  всех  бывших  собственных
отношений князя к Настасье Филипповне.  Евгений  Павлович  и  всегда  владел
даром  слова;  теперь  же  достиг  даже  красноречия.  "С  самого   начала",
провозгласил он, "началось у вас ложью;  что  ложью  началось,  то  ложью  и
должно  было  кончиться;  это  закон  природы.  Я  не  согласен,  и  даже  в
негодовании, когда вас, - ну там кто-нибудь, - называют идиотом; вы  слишком
умны для такого названия; но вы и настолько странны, чтобы не быть  как  все
люди:  согласитесь  сами.  Я  решил,  что   фундамент   всего   происшедшего
составился,  во-первых,  из  вашей,  так  сказать,  врожденной   неопытности
(заметьте, князь, это слово: "врожденной"),  потом  из  необычайного  вашего
простодушия; далее, из феноменального отсутствия  чувства  меры  (в  чем  вы
несколько раз уже сознавались сами) - и,  наконец,  из  огромной,  наплывной
массы головных убеждений, которые вы, со всею необычайною честностью  вашею,
принимаете до сих пор за убеждения истинные, природные  и  непосредственные!
Согласитесь сами, князь, что в ваши отношения к Настасье Филипповне с самого
начала легло нечто условно-демократическое (я выражаюсь для краткости),  так
сказать, обаяние "женского вопроса" (чтобы выразиться еще короче). Я ведь  в
точности знаю всю эту странную скандальную  сцену,  происшедшую  у  Настасьи
Филипповны, когда Рогожин принес свои деньги.  Хотите,  я  разберу  вам  вас
самих как по пальцам, покажу вам вас же  самого  как  в  зеркале,  до  такой
точности я знаю, в чем было дело, и почему оно так  обернулось!  Вы,  юноша,
жаждали в Швейцарии родины, стремились в Россию как в страну  неведомую,  но
обетованную; прочли много книг о России, книг, может быть, превосходных,  но
для вас вредных; явились с первым пылом  жажды  деятельности,  так  сказать,
набросились на деятельность! И вот, в тот же день вам  передают  грустную  и
подымающую сердце  историю  об  обиженной  женщине,  передают  вам,  то-есть
рыцарю, девственнику - и о женщине! В тот же день вы видите эту женщину;  вы
околдованы  ее  красотой,  фантастическою,  демоническою  красотой  (я  ведь
согласен, что она  красавица).  Прибавьте  нервы,  прибавьте  вашу  падучую,
прибавьте нашу Петербург скую, потрясающую нервы  оттепель;  прибавьте  весь
этот день, в незнакомом и почти фантастическом для вас городе, день встреч и
сцен, день неожиданных знакомств, день самой  неожиданной  действительности,
день трех красавиц Епанчиных  и  в  их  числе  Аглаи;  прибавьте  усталость,
головокружение; прибавьте гостиную Настасьи Филипповны и тон этой  гостиной,
и... чего же вы могли ожидать от себя самого в ту минуту, как вы думаете?
     - Да, да; да, да, - качал головою князь, начиная краснеть,  -  да,  это
почти что ведь так; и знаете, я действительно почти  всю  ночь  накануне  не
спал, в вагоне, и всю запрошлую ночь, и очень был расстроен...
     - Ну да, конечно, к чему же я и клоню?  -  продолжал  горячась  Евгений
Павлович: - ясное дело, что вы, так сказать, в упоении восторга, набросились
на возможность заявить публично великодушную мысль, что вы, родовой князь  и
чистый человек, не считаете бесчестною женщину, опозоренную не по ее вине, а
по вине отвратительного великосветского развратника. О, господи, да ведь это
понятно! Но не в том дело, милый князь, а в том, была ли тут правда, была ли
истина в вашем чувстве, была ли натура, или один  только  головной  восторг?
Как вы думаете: во храме прощена была женщина, такая же женщина, но ведь  не
сказано же ей было, что  она  хорошо  делает,  достойна  всяких  почестей  и
уважения? Разве не подсказал вам самим здравый смысл, чрез три месяца, в чем
было дело? Да пусть она теперь невинна, - я настаивать не буду,  потому  что
не хочу, - но разве все ее приключения могут  оправдать  такую  невыносимую,
бесовскую гордость ее, такой  наглый,  такой  алчный  ее  эгоизм?  Простите,
князь, я увлекаюсь, но...
     - Да, все это может быть; может быть, вы и правы... - забормотал  опять
князь; - она действительно очень раздражена, и вы правы, конечно, но...
     - Сострадания достойна? Это хотите вы сказать,  добрый  мой  князь?  но
ради сострадания и ради ее удовольствия, разве можно было опозорить  другую,
высокую и чистую девушку, унизить ее в  тех  надменных,  в  тех  ненавистных
глазах? Да до чего же  после  того  будет  доходить  сострадание?  Ведь  это
невероятное преувеличение! Да разве можно, любя девушку, так унизить ее пред
ее же соперницей, бросить ее для другой, в глазах той же другой, после  того
как уже сами  сделали  ей  честное  предложение...  а  ведь  вы  сделали  ей
предложение, вы высказали ей это при родителях и при  сестрах!  После  этого
честный ли вы человек, князь, позвольте вас спросить? И...  и  разве  вы  не
обманули божественную девушку, уверив, что любили ее?
     - Да, да, вы правы, ах, я чувствую, что я виноват! - проговорил князь в
невыразимой тоске.
     - Да разве этого довольно? - вскричал Евгений Павлович в негодовании: -
разве достаточно  только  вскричать:  "ах,  я  виноват!"  Виноваты,  а  сами
упорствуете! И где у вас сердце было тогда, ваше  "христианское"-то  сердце!
Ведь вы видели же ее лицо в ту минуту: что она, меньше ли страдала  чем  та,
чем ваша другая, разлучница? Как же вы видели и допустили? Как?
     - Да... ведь я и не допускал... - пробормотал несчастный князь.
     - Как не допускали?
     - Я, ей богу, ничего не допускал. Я до сих пор не понимаю, как все  это
сделалось... я - я побежал тогда за Аглаей Ивановной, а Настасья  Филипповна
упала в обморок; а потом меня все не пускают до сих пор к Аглае Ивановне.
     - Все равно! Вы должны были бежать  за  Аглаей,  хотя  бы  другая  и  в
обмороке лежала!
     - Да... да, я должен был... она ведь умерла бы! Она бы убила  себя,  вы
ее не знаете, и... все равно, я бы все рассказал потом Аглае  Ивановне  и...
Видите, Евгений Павлович, я вижу, что вы, кажется, всего не знаете. Скажите,
зачем меня не пускают к Аглае Ивановне? Я бы ей все  объяснил.  Видите:  обе
они говорили тогда не про то, совсем не про то, потому так у них и  вышло...
Я никак не могу вам этого  объяснить;  но  я,  может  быть,  и  объяснил  бы
Аглае... Ах, боже мой, боже мой! Вы говорите про ее лицо в  ту  минуту,  как
она тогда выбежала... о, боже мой, я помню!.. Пойдемте, пойдемте! -  потащил
он вдруг за рукав Евгения Павловича, торопливо вскакивая с места.
     - Куда?
     - Пойдемте к Аглае Ивановне, пойдемте сейчас!..
     - Да ведь ее же в Павловске нет, я говорил, и зачем идти?
     - Она поймет, она поймет! - бормотал князь,  складывая  в  мольбе  свои
руки: - она поймет, что все это не то, а совершенно, совершенно другое!
     - Как совершенно другое? Ведь  вот  вы  все-таки  женитесь?  Стало-быть
упорствуете... Женитесь вы или нет?
     - Ну да... женюсь; да, женюсь!
     - Так как же не то?
     - О, нет, не то, не то! Это, это все равно что я женюсь, это ничего!
     - Как все равно и ничего? Не пустяки же ведь  и  это?  Вы  женитесь  на
любимой женщине, чтобы составить ее счастье, а Аглая Ивановна  это  видит  и
знает, так как же все равно?
     - Счастье? О, нет! Я так только просто женюсь; она хочет; да  и  что  в
том, что я женюсь: я... Ну, да это все равно! Только она  непременно  умерла
бы. Я вижу теперь что этот брак с Рогожиным был сумасшествие! Я  теперь  все
понял, чего прежде не понимал, и видите: когда они  обе  стояли  тогда  одна
против другой, то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог вынести...  Вы  не
знаете, Евгений Павлович (понизил он голос таинственно), я этого  никому  не
говорил, никогда,  даже  Аглае,  но  я  не  могу  лица  Настасьи  Филипповны
выносить... Вы давеча правду говорили про этот, тогдашний вечер  у  Настасьи
Филипповны; но тут было еще одно, что вы пропустили, потому что не знаете: я
смотрел на ее лицо! Я еще утром, на портрете, не мог его  вынести...  Вот  у
Веры, у Лебедевой, совсем другие глаза; я... я боюсь ее лица! - прибавил  он
с чрезвычайным страхом.
     - Боитесь?
     - Да; она - сумасшедшая! - прошептал он бледнея.
     - Вы наверно это знаете? -  спросил  Евгений  Павлович  с  чрезвычайным
любопытством.
     - Да, наверно; теперь уже  наверно;  теперь,  в  эти  дни,  совсем  уже
наверно узнал!
     - Что же вы над собой делаете? - в испуге вскричал Евгений Павлович:  -
стало-быть, вы женитесь с какого-то страху? Тут понять ничего нельзя... Даже
и не любя, может быть?
     - О, нет, я люблю ее всей душой! Ведь это...  дитя;  теперь  она  дитя,
совсем дитя! О, вы ничего не знаете!
     - И в то же время уверяли в своей любви Аглаю Ивановну?
     - О, да, да!
     - Как же? Стало быть, обеих хотите любить?
     - О, да, да!
     - Помилуйте, князь, что вы говорите, опомнитесь!
     - Я без Аглаи... я непременно должен ее видеть! Я... я  скоро  умру  во
сне; я думал, что я нынешнюю ночь умру во сне. О, если б Аглая знала,  знала
бы все... то-есть непременно все. Потому что тут надо знать все, это  первое
дело! Почему мы никогда не можем всего узнать про другого, когда  это  надо,
когда этот другой виноват!... Я, впрочем, не знаю, что говорю, я  запутался;
вы ужасно поразили меня... И неужели у ней и теперь такое лицо,  как  тогда,
когда она выбежала? О, да,  я  виноват!  Вероятнее  всего,  что  я  во  всем
виноват! Я еще не знаю в чем именно, но я виноват... Тут есть что-то  такое,
чего я не могу вам объяснить, Евгений Павлович, и слов не имею, но...  Аглая
Ивановна поймет! О, я всегда верил, что она поймет.
     - Нет, князь,  не  поймет!  Аглая  Ивановна  любила  как  женщина,  как
человек, а не как... отвлеченный дух.  Знаете  ли  что,  бедный  мой  князь:
вернее всего, что вы ни ту, ни другую никогда не любили!
     - Я не знаю... может быть, может быть;  вы  во  многом  правы,  Евгений
Павлович. Вы чрезвычайно умны, Евгений Павлович; ах, у меня голова  начинает
опять болеть, пойдемте к ней! Ради бога, ради бога!
     - Да говорю же вам, что ее в Павловске нет, она в Колмине.
     - Поедемте в Колмино, поедемте сейчас!
     - Это не-воз-можно! - протянул Евгений Павлович, вставая.
     - Послушайте, я напишу письмо; отвезите письмо!
     - Нет, князь, нет! Избавьте от таких поручений, не могу!
     Они расстались. Евгений Павлович ушел с убеждениями странными: и по его
мнению выходило, что князь несколько не в своем уме. И что такое значит  это
лицо, которого он боится, и которое так любит! И  в  то  же  время  ведь  он
действительно, может быть, умрет без  Аглаи,  так  что,  может  быть,  Аглая
никогда и не узнает, что он ее до такой степени  любит!  Ха-ха!  И  как  это
любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь?  Это  интересно...  бедный
идиот! И что с ним будет теперь?

X.
     Князь однако же не умер до своей свадьбы, ни на яву, ни "во  сне",  как
предсказал Евгению Павловичу. Может, он и в самом деле  спал  не  хорошо,  и
видел дурные сны; но днем, с людьми, казался добрым и даже довольным, иногда
только очень задумчивым, но это когда бывал один. Со свадьбой  спешили;  она
пришлась около недели спустя после посещения Евгения  Павловича.  При  такой
поспешности, даже самые лучшие друзья князя, если б он имел таковых,  должны
были бы разочароваться в  своих  усилиях  "спасти"  несчастного  сумасброда.
Ходили слухи, будто бы в  визите  Евгения  Павловича  были  отчасти  виновны
генерал Иван Федорович и супруга его, Лизавета Прокофьевна. Но  если  б  они
оба, по безмерной доброте своего сердца, и  могли  пожелать  спасти  жалкого
безумца от бездны, то конечно должны были  ограничиться  только  одною  этою
слабою  попыткой;  ни  положение  их,  ни  даже,   может   быть,   сердечное
расположение (что  натурально)  не  могли  соответствовать  более  серьезным
усилиям. Мы упоминали, что даже и окружавшие князя отчасти  восстали  против
него. Вера Лебедева, впрочем, ограничилась одними слезами  наедине,  да  еще
тем, что больше сидела у себя дома и меньше заглядывала к князю, чем прежде,
Коля в это время хоронил своего отца; старик умер  от  второго  удара,  дней
восемь спустя после первого. Князь принял большое участие в горе семейства и
в первые дни по нескольку  часов  проводил  у  Нины  Александровны;  был  на
похоронах и в церкви. Многие заметили,  что  публика,  бывшая  в  церкви,  с
невольным шопотом встречала и провожала князя; то же бывало и на улицах, и в
саду: когда он  проходил  или  проезжал,  раздавался  говор,  называли  его,
указывали, слышалось имя Настасьи Филипповны. Ее искали и на  похоронах,  но
на похоронах  ее  не  было.  Не  было  на  похоронах  и  капитанши,  которую
успел-таки остановить и сократить во-время Лебедев. Отпевание  произвело  на
князя впечатление сильное и болезненное; он шепнул Лебедеву еще в церкви,  в
ответ на какой-то его вопрос, что в первый раз присутствует при православном
отпевании и  только  в  детстве  помнит  еще  другое  отпевание  в  какой-то
деревенской церкви.
     - Да-с, точно ведь  и  не  тот  самый  человек  лежит,  во  гробе-то-с,
которого мы еще так недавно к  себе  председателем  посадили,  помните-с?  -
шепнул Лебедев князю: - кого ищете-с?
     - Так, ничего, мне показалось...
     - Не Рогожина?
     - Разве он здесь?
     - В церкви-с.
     - То-то мне как будто его  глаза  показались,  -  пробормотал  князь  в
смущении, - да что ж... Зачем он? Приглашен?
     - И не думали-с. Он ведь и незнакомый совсем-с.  Здесь  ведь  всякие-с,
публика-с. Да чего вы так изумились?  Я  его  теперь  часто  встречаю;  раза
четыре уже в последнюю неделю здесь встречал, в Павловске.
     - Я его ни разу еще не видал... с того времени, - пробормотал князь.
     Так как Настасья Филипповна тоже ни разу еще не сообщала ему о том, что
встречала "с тех пор" Рогожина, то князь  и  заключил  теперь,  что  Рогожин
нарочно почему-нибудь на глаза не кажется. Весь этот день он был  в  сильной
задумчивости; Настасья же Филипповна была необыкновенно весела весь тот день
и в тот вечер.
     Коля,  помирившийся  с  князем  еще  до  смерти  отца,  предложил   ему
пригласить в шафера (так как дело было насущное и неотлагательное) Келлера и
Бурдовского. Он ручался за Келлера, что тот будет  вести  себя  прилично,  а
может быть, и "пригодится",  а  про  Бурдовского  и  говорить  было  нечего,
человек тихий и скромный. Нина Александровна и Лебедев замечали  князю,  что
если уж решена свадьба, то, по крайней мере, зачем в  Павловске,  да  еще  в
дачный, в модный сезон, зачем так публично? Не лучше ли в Петербурге, и даже
на дому? Князю слишком ясно было, к чему клонились все  эти  страхи;  но  он
ответил  коротко  и  просто,  что  таково   непременное   желание   Настасьи
Филипповны.
     Назавтра явился к князю и Келлер,  повещенный  о  том,  что  он  шафер.
Прежде чем войти, он остановился в дверях и, как только увидел князя, поднял
кверху правую руку с разогнутым указательным  пальцем  и  прокричал  в  виде
клятвы:
     - Не пью!
     Затем подошел к князю, крепко сжал и потряс ему  обе  руки  и  объявил,
что, конечно, он в начале, как услышал, был  враг,  что  и  провозгласил  за
билльярдом, и  не  почему  другому,  как  потому,  что  прочил  за  князя  и
ежедневно, с нетерпением друга, ждал видеть за ним не  иначе  как  принцессу
де-Роган, или по крайней мере  де-Шабо;  но  теперь  видит  сам,  что  князь
мыслит, по крайней мере, в двенадцать раз благороднее, чем все  они  "вместе
взятые"! Ибо ему нужны не блеск, не богатство и даже не почесть, а только  -
истина! Симпатии высоких особ слишком известны, а князь слишком высок  своим
образованием, чтобы не быть высокою особой, говоря  вообще!  "Но  сволочь  и
всякая шушера судят иначе; в городе, в домах,  в  собраниях,  на  дачах,  на
музыке, в распивочных, за билльярдами, только и толку, только и крику, что о
предстоящем событии. Слышал, что хотят даже шаривари устроить под окнами,  и
это, так сказать, в первую ночь! "Если вам нужен, князь,  пистолет  честного
человека, то с полдюжины благородных выстрелов готов  обменять,  прежде  еще
чем вы поднимитесь на другое  утро  с  медового  ложа".  Советовал  тоже,  в
опасении большого прилива жаждущих, по выходе из церкви, пожарную  трубу  на
дворе  приготовить;  но  Лебедев  воспротивился:  "дом,  говорит,  на  щепки
разнесут, в случае пожарной-то трубы".
     - Этот Лебедев интригует против вас, князь, ей богу! Они хотят вас  под
казенную опеку взять, можете вы себе это представить, со всем, со  свободною
волей и с деньгами, то-есть с двумя предметами, отличающими каждого  из  нас
от четвероногого! Слышал, доподлинно слышал! Одна правда истинная!
     Князь припомнил, что как будто и сам он что-то в этом роде уже  слышал,
но, разумеется, не обратил внимания. Он и теперь только рассмеялся и тут  же
опять забыл. Лебедев действительно некоторое время хлопотал;  расчеты  этого
человека всегда зарождались как  бы  по  вдохновению  и  от  излишнего  жару
усложнялись, разветвлялись и удалялись  от  первоначального  пункта  во  все
стороны; вот почему ему мало что и удавалось в его жизни.  Когда  он  пришел
потом, почти уже за день свадьбы, к князю каяться (у него  была  непременная
привычка приходить всегда каяться  к  тем,  против  кого  он  интриговал,  и
особенно если не удавалось), то объявил ему,  что  он  рожден  Талейраном  и
неизвестно каким образом остался лишь Лебедевым. Затем  обнаружил  пред  ним
всю игру, при чем заинтересовал князя чрезвычайно. По словам его, он начал с
того, что принялся искать покровительства высоких  особ,  на  которых  бы  в
случае надобности ему  опереться,  и  ходил  к  генералу  Ивану  Федоровичу.
Генерал Иван  Федорович  был  в  недоумении,  очень  желал  добра  "молодому
человеку", но объявил, что "при всем желании спасти, ему  здесь  действовать
неприлично". Лизавета Прокофьевна ни слышать  ни  видеть  его  не  захотела;
Евгений Павлович и князь Щ. только  руками  отмахивались.  Но  он,  Лебедев,
духом не упал и советовался с одним  тонким  юристом,  почтенным  старичком,
большим ему приятелем и почти  благодетелем;  тот  заключил,  что  это  дело
совершенно  возможное,  лишь  бы  были  свидетели  компетентные  умственного
расстройства  и  совершенного  помешательства,   да   при   этом,   главное,
покровительство высоких особ. Лебедев не уныл и  тут,  и  однажды  привел  к
князю даже доктора, тоже почтенного  старичка,  дачника,  с  Анной  на  шее,
единственно  для  того,  чтоб  осмотреть,  так  сказать,  самую   местность,
ознакомиться с князем и покамест не официально, но,  так  сказать,  дружески
сообщить о нем свое заключение. Князь помнил это посещение к  нему  доктора;
он помнил, что Лебедев еще накануне приставал к нему,  что  он  нездоров,  и
когда князь решительно отказался от медицины, то вдруг  явился  с  доктором,
под предлогом, что сейчас они оба от господина  Терентьева,  которому  очень
худо, и что доктор имеет кое-что сообщить о больном  князю.  Князь  похвалил
Лебедева и принял доктора с чрезвычайным радушием. Тотчас же разговорились о
больном Ипполите;  доктор  попросил  рассказать  подробнее  тогдашнюю  сцену
самоубийства, и князь совершенно увлек его  своим  рассказом  и  объяснением
события. Заговорили о петербургском  климате,  о  болезни  самого  князя,  о
Швейцарии, о Шнейдере. Изложением  системы  лечения  Шнейдера  и  рассказами
князь до того заинтересовал доктора, что тот просидел  два  часа;  при  этом
курил превосходные сигары князя, а со стороны  Лебедева  явилась  превкусная
наливка, которую принесла Вера, при чем доктор, женатый и семейный  человек,
пустился перед Верой в особые комплименты, чем и  возбудил  в  ней  глубокое
негодование. Расстались друзьями. Выйдя от князя, доктор  сообщил  Лебедеву,
что если все таких  брать  в  опеку,  так  кого  же  бы  приходилось  делать
опекунами? На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего  в
скорости события, доктор лукаво и коварно качал головой и  наконец  заметил,
что не говоря уже о том "мало ли кто на ком женится", обольстительная особа,
сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже  одно
может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого  и  от
Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому  предстоящий
выбор не  только  не  выражает  со  стороны  дорогого  князя,  так  сказать,
особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого
светского  ума  и  расчета,  а  стало   быть   способствует   к   заключению
противоположному и для князя совершенно приятному..." Эта мысль  поразила  и
Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил  он  князю:  "теперь  кроме
преданности и пролития крови ничего от меня не увидите; с тем и явился".
     Развлекал в эти  последние  дни  князя  и  Ипполит;  он  слишком  часто
присылал за ним. Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие дети, брат
и сестра Ипполита, были по крайней мере тем  рады  даче,  что  спасались  от
больного в сад; бедная же капитанша оставалась во всей его воле и вполне его
жертвой; князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной  продолжал
называть его своею "нянькой", в то же время как бы не смея  и  не  презирать
его за его роль примирителя. Он был в чрезвычайной претензии на Колю за  то,
что почти не ходил к нему, оставаясь сперва с умиравшим  отцом,  а  потом  с
овдовевшею матерью. Наконец он поставил целью своих насмешек ближайший  брак
князя с Настасьей Филипповной и кончил тем, что оскорбил князя и  вывел  его
наконец из себя: тот перестал посещать его. Через два дня приплелась по-утру
капитанша и в слезах просила князя пожаловать к ним, не то тот  ее  сгложет.
Она прибавила, что он желает открыть большой секрет.  Князь  пошел.  Ипполит
желал помириться, заплакал и после слез, разумеется, еще пуще озлобился,  но
только трусил выказать злобу. Он был очень плох, и по всему было видно,  что
теперь уже умрет скоро. Секрета не было никакого, кроме одних  чрезвычайных,
так сказать, задыхающихся  от  волнения  (может  быть,  выделанного)  просьб
"беречься Рогожина". "Это человек такой, который  своего  не  уступит;  это,
князь, не нам с вами чета: этот если захочет, то уж не дрогнет..." и пр.,  и
пр. Князь стал расспрашивать подробнее, желал добиться каких-нибудь  фактов;
но фактов не было никаких, кроме личных ощущений и впечатлений  Ипполита.  К
чрезвычайному удовлетворению своему, Ипполит кончил тем, что напугал наконец
князя ужасно. Сначала князь не хотел отвечать  на  некоторые  особенные  его
вопросы и только улыбался на советы: "бежать даже хоть за  границу;  русские
священники есть везде, и там обвенчаться можно". Но наконец  Ипполит  кончил
следующею мыслью: "я ведь боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин  знает,  как
вы ее любите; любовь за любовь; вы у него  отняли  Настасью  Филипповну,  он
убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам  тяжело
будет, не правда ли?" Он достиг цели; князь ушел от него сам не свой.
     Эти предостережения о Рогожине пришлись уже накануне свадьбы. В этот же
вечер, в последний раз пред венцом, виделся князь и с Настасьей Филипповной;
но Настасья Филипповна не в состоянии была успокоить его, и даже напротив, в
последнее время все более и более усиливала его  смущение.  Прежде,  то-есть
несколько дней назад, она, при свиданиях  с  ним,  употребляла  все  усилия,
чтобы развеселить его, боялась ужасно его  грустного  вида:  пробовала  даже
петь ему; всего же чаще рассказывала ему все, что могла запомнить  смешного.
Князь всегда почти делал вид, что очень смеется, а иногда  и  в  самом  деле
смеялся  блестящему  уму  и  светлому  чувству,   с   которым   она   иногда
рассказывала, когда увлекалась, а она увлекалась часто. Видя же смех  князя,
видя произведенное на него впечатление, она приходила в восторг  и  начинала
гордиться собой. Но теперь грусть  и  задумчивость  ее  возрастали  почти  с
каждым часом. Мнения его о Настасье  Филипповне  были  установлены,  не  то,
разумеется, все в ней показалось бы ему теперь загадочным и  непонятным.  Но
он искренно верил, что она может еще воскреснуть. Он совершенно  справедливо
сказал Евгению Павловичу, что искренно и вполне ее любит, и в  любви  его  к
ней заключалось действительно как бы влечение к какому-то жалкому и больному
ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить  на  свою  волю.  Он  не
объяснял никому своих чувств к ней и даже не любил говорить об этом, если  и
нельзя было  миновать  разговора;  с  самою  же  Настасьей  Филипповной  они
никогда, сидя вместе, не рассуждали "о чувстве", точно оба слово себе  такое
дали.  В  их  обыкновенном,  веселом  и  оживленном  разговоре  мог   всякий
участвовать. Дарья Алексеевна рассказывала потом, что все это  время  только
любовалась и радовалась, на них глядя.
     Но этот же взгляд его  на  душевное  и  умственное  состояние  Настасьи
Филипповны избавлял его отчасти и от многих других  недоумений.  Теперь  это
была совершенно иная женщина, чем та, какую он знал месяца три назад. Он уже
не задумывался теперь, например, почему она тогда бежала от брака с ним,  со
слезами, с проклятиями и  упреками,  а  теперь  настаивает  сама  скорее  на
свадьбе? "Стало быть, уж не боится, как тогда, что браком с ним составит его
несчастье", думал князь. Такая быстро возродившаяся уверенность в  себе,  на
его взгляд, не могла быть в ней натуральною. Не  из  одной  же  ненависти  к
Аглае, опять-таки, могла  произойти  эта  уверенность:  Настасья  Филипповна
несколько глубже  умела  чувствовать.  Не  из  страху  же  перед  участью  с
Рогожиным? Одним словом, тут могли иметь участие и все эти причины вместе  с
прочим; но для него было всего яснее, что тут именно то, что он  подозревает
уже давно, и что бедная, больная душа не вынесла. Все это, хоть и избавляло,
в своем роде, от недоумений, не могло дать ему ни спокойствия, ни отдыха  во
все это время. Иногда он как бы старался ни о чем не  думать;  на  брак  он,
кажется, и в самом деле смотрел как бы на  какую-то  неважную  формальность;
свою собственную  судьбу  он  слишком  дешево  ценил.  Что  же  касается  до
возражений, до разговоров, в роде разговора с Евгением Павловичем, то тут он
решительно  бы  ничего  не   мог   ответить   и   чувствовал   себя   вполне
некомпетентным, а потому и удалялся от всякого разговора в этом роде.
     Он, впрочем, заметил, что Настасья Филипповна слишком  хорошо  знала  и
понимала, что значила для него Аглая. Она только не говорила, но он видел ее
"лицо"  в  то  время,  когда  она  заставала  его  иногда,  еще  в   начале,
собирающимся к Епанчиным. Когда выехали Епанчины, она точно просияла. Как ни
был он незаметлив и недогадлив, но его  стала  было  беспокоить  мысль,  что
Настасья Филипповна решится на какой-нибудь скандал, чтобы выжить  Аглаю  из
Павловска. Шум и грохот по  всем  дачам  о  свадьбе  был,  конечно,  отчасти
поддержан Настасьей Филипповной для того, чтобы  раздражить  соперницу.  Так
как Епанчиных трудно было встретить, то Настасья Филипповна, посадив однажды
в свою коляску князя, распорядилась проехать с ним мимо самых окон их  дачи.
Это было для князя ужасным сюрпризом; он спохватился, по своему обыкновению,
когда уже нельзя было поправить дела, и когда  коляска  уже  проезжала  мимо
самых окон. Он не сказал ничего, но после этого был  два  дня  сряду  болен;
Настасья Филипповна уже не повторяла  более  опыта.  В  последние  дни  пред
свадьбой  она  сильно  стала  задумываться;  она  кончала  всегда  тем,  что
побеждала свою грусть и становилась опять весела, но  как-то  тише,  не  так
шумно, не так счастливо весела, как прежде, еще так  недавно.  Князь  удвоил
свое внимание. Любопытно было ему, что она никогда не заговаривала с  ним  о
Рогожине. Только раз, дней за пять до свадьбы,  к  нему  вдруг  прислали  от
Дарьи Алексеевны, чтоб он шел не медля, потому что с  Настасьей  Филипповной
очень дурно. Он нашел ее в состоянии, похожем на совершенное помешательство:
она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожин спрятан в саду, у  них  же  в
доме, что она его сейчас видела, что он ее  убьет  ночью...  зарежет!  Целый
день она не могла успокоиться. Но в тот же  вечер,  когда  князь  на  минуту
зашел к Ипполиту, капитанша,  только  что  возвратившаяся  из  города,  куда
ездила по каким-то своим  делишкам,  рассказала,  что  к  ней  в  Петербурге
заходил сегодня на квартиру Рогожин и расспрашивал о  Павловске.  На  вопрос
князя: когда именно заходил Рогожин, капитанша назвала почти тот самый  час,
в который видела будто бы его сегодня, в своем  саду,  Настасья  Филипповна.
Дело  объяснялось  простым  миражем;  Настасья  Филипповна  сама  ходила   к
капитанше подробнее справиться и была чрезвычайно утешена.
     Накануне  свадьбы  князь  оставил   Настасью   Филипповну   в   большом
одушевлении: из Петербурга прибыли от модистки завтрашние наряды, венчальное
платье, головной убор и прочее, и прочее. Князь и не ожидал, что  она  будет
до такой степени возбуждена нарядами; сам он все хвалил, и от похвал его она
становилась еще счастливее. Но она проговорилась: она  уже  слышала,  что  в
городе негодование, и  что  действительно  устраивается  какими-то  повесами
шаривари, с музыкой и чуть ли не со стихами, нарочно сочиненными, и что  все
это чуть ли не одобряется и остальным обществом. И вот ей именно  захотелось
теперь еще больше поднять пред ними голову, затмить всех вкусом и богатством
своего наряда, - "пусть же кричат, пусть свистят, если осмелятся!" От  одной
мысли об этом у ней сверкали глаза. Была у ней еще  одна  тайная  мечта,  но
вслух она ее не высказывала: ей мечталось, что Аглая, или  по  крайней  мере
кто-нибудь из посланных ею, будет тоже в толпе, инкогнито, в  церкви,  будет
смотреть и видеть, и она про себя приготовлялась. Рассталась  она  с  князем
вся занятая этими мыслями, часов в одиннадцать вечера; но еще не  пробило  и
полуночи, как прибежали к князю от Дарьи Алексеевны, чтобы "шел скорее,  что
очень худо". Князь застал невесту запертою в спальне, в слезах, в  отчаянии,
в истерике; она долго ничего не слыхала, что  говорили  ей  сквозь  запертую
дверь, наконец отворила, впустила одного князя, заперла за ним дверь и  пала
пред ним на колени. (Так по крайней мере передавала потом Дарья  Алексеевна,
успевшая кое-что подглядеть.)
     - Что я делаю! Что я делаю! Что я с тобой-то делаю! -  восклицала  она,
судорожно обнимая его ноги.
     Князь целый час просидел с нею; мы не  знаем,  про  что  они  говорили.
Дарья Алексеевна рассказывала, что они расстались  через  час  примиренно  и
счастливо. Князь присылал еще раз  в  эту  ночь  осведомиться;  но  Настасья
Филипповна уже заснула. На утро, еще до пробуждения  ее,  являлись  еще  два
посланные к Дарье Алексеевне от князя, и уже  третьему  посланному  поручено
было передать, что "около Настасьи Филипповны теперь целый  рой  модисток  и
парикмахеров из Петербурга, что вчерашнего и следу нет, что она занята,  как
только может быть занята своим нарядом такая красавица пред  венцом,  и  что
теперь, именно в сию минуту, идет чрезвычайный конгресс о  том,  что  именно
надеть из бриллиантов и как надеть?" Князь успокоился совершенно.
     Весь последующий анекдот об этой свадьбе рассказывался людьми  знающими
следующим образом и, кажется, верно:
     Венчание назначено было в восемь часов пополудни;  Настасья  Филипповна
готова была еще в семь. Уже с шести часов начали,  мало-по-малу,  собираться
толпы зевак кругом дачи Лебедева, но особенно у  дома  Дарьи  Алексеевны;  с
семи часов начала наполняться  и  церковь.  Вера  Лебедева  и  Коля  были  в
ужаснейшем страхе за князя;  у  них  однако  было  много  хлопот  дома;  они
распоряжались в комнатах князя приемом и  угощением.  Впрочем,  после  венца
почти  и  не  предполагалось  никакого  собрания;  кроме  необходимых   лиц,
присутствующих при бракосочетании, приглашены были Лебедевым Птицыны,  Ганя,
доктор с Анной на шее, Дарья  Алексеевна.  Когда  князь  полюбопытствовал  у
Лебедева, для чего он вздумал позвать доктора, "почти вовсе незнакомого", то
Лебедев самодовольно  отвечал:  "Орден  на  шее,  почтенный  человек-с,  для
виду-с" - и рассмешил князя. Келлер и Бурдовский, во фраках и  в  перчатках,
смотрели очень прилично; только Келлер все еще смущал немного князя и  своих
доверителей некоторыми откровенными  наклонностями  к  битве  и  смотрел  на
зевак,  собиравшихся  около  дома,  очень  враждебно.  Наконец,  в  половине
восьмого, князь отправился в церковь, в карете. Заметим кстати, что  он  сам
нарочно не хотел пропустить ни одного из принятых обычаев и обыкновений; все
делалось гласно, явно, открыто и "как следует".  В  церкви,  пройдя  кое-как
сквозь  толпу,  при  беспрерывном  шопоте  и   восклицаниях   публики,   под
руководством Келлера, бросавшего направо и  налево  грозные  взгляды,  князь
скрылся на время в алтаре, а Келлер отправился за невестой,  где  у  крыльца
дома Дарьи Алексеевны нашел толпу не только вдвое или втрое  погуще,  чем  у
князя, но даже, может быть, и втрое поразвязнее. Подымаясь  на  крыльцо,  он
услышал такие восклицания, что не мог выдержать и уже совсем было  обратился
к публике с намерением  произнести  надлежащую  речь,  но,  к  счастию,  был
остановлен Бурдовским и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею с крыльца;  они
подхватили и увели его силой в комнаты. Келлер был  раздражен  и  торопился.
Настасья Филипповна поднялась, взглянула  еще  раз  в  зеркало,  заметила  с
"кривою" улыбкой, как передавал потом Келлер, что она "бледна как  мертвец",
набожно поклонилась образу и вышла на крыльцо. Гул голосов приветствовал  ее
появление. Правда, в первое мгновение послышался смех, аплодисменты, чуть не
свистки; но через мгновение же раздались и другие голоса:
     - Экая красавица! - кричали в толпе.
     - Не она первая, не она и последняя!
     - Венцом все прикрывается, дураки!
     - Нет, вы найдите-ка такую раскрасавицу, ура! - кричали ближайшие.
     - Княгиня! За такую княгиню я  бы  душу  продал!  -  закричал  какой-то
канцелярист. - "Ценою жизни ночь мою!.."
     Настасья Филипповна вышла действительно бледная, как платок; но большие
черные глаза ее сверкали на толпу как  раскаленные  угли;  этого-то  взгляда
толпа и  не  вынесла;  негодование  обратилось  в  восторженные  крики.  Уже
отворились дверцы кареты, уже Келлер  подал  невесте  руку,  как  вдруг  она
вскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели
от изумления, толпа раздвинулась пред нею,  и  в  пяти,  в  шести  шагах  от
крыльца показался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала  в  толпе  Настасья
Филипповна. Она добежала до него как безумная, и схватила его за обе руки:
     - Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!
     Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес к карете. Затем,  в
один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к кучеру.
     - На железную дорогу, а поспеешь к машине, так еще сторублевую!
     И сам прыгнул в карету за  Настасьей  Филипповной  и  затворил  дверцы.
Кучер не сомневался ни одной минуты и ударил  по  лошадям.  Келлер  сваливал
потом на нечаянность: "еще одна секунда, и я бы нашелся, я бы не  допустил!"
объяснял он, рассказывая приключение. Он было схватил  с  Бурдовским  другой
экипаж, тут же случившийся, и бросился  было  в  погоню,  но  раздумал,  уже
дорогой, что "во всяком случае поздно! Силой не воротишь".
     - Да и князь не захочет! - решил потрясенный Бурдовский.
     А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до станции во-время. Выйдя из
кареты  Рогожин,  почти  садясь  на  машину,  успел  еще   остановить   одну
проходившую  девушку  в  старенькой,  но  приличной  темной  мантильке  и  в
фуляровом платочке, накинутом на голову.
     - Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! - протянул он вдруг  деньги
девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась  понять,  он  уже
всунул ей в руку пятидесятирублевую, снял мантилью с платком и  накинул  все
на плечи и на голову Настасье  Филипповне.  Слишком  великолепный  наряд  ее
бросался в глаза, остановил бы внимание в  вагоне,  и  потом  только  поняла
девушка для чего у нее купили, с таким для нее барышом, ее старую, ничего не
стоившую рухлядь.
     Гул о приключении достиг в церковь с  необыкновенною  быстротой.  Когда
Келлер  проходил  к  князю,  множество  людей,  совершенно  ему  незнакомых,
бросались его расспрашивать. Шел громкий говор, покачиванья  головами,  даже
смех; никто не выходил из церкви, все ждали, как примет известие  жених.  Он
побледнел, но принял известие тихо, едва слышно проговорив: "я боялся; но  я
все-таки не думал, что будет это...", и потом, помолчав  немного,  прибавил:
"впрочем... в ее состоянии... это совершенно в порядке вещей".  Такой  отзыв
уже сам Келлер называл  потом  "беспримерною  философией".  Князь  вышел  из
церкви, повидимому,  спокойный  и  бодрый;  так,  по  крайней  мере,  многие
заметили и потом рассказывали. Казалось, ему  очень  хотелось  добраться  до
дому и остаться поскорей одному; но этого ему не дали. Вслед за ним вошли  в
комнату  некоторые  из   приглашенных,   между   прочими   Птицын,   Гаврила
Ардалионович и с ними доктор, который  тоже  не  располагал  уходить.  Кроме
того, весь дом был  буквально  осажден  праздною  публикой.  Еще  с  террасы
услыхал князь, как Келлер и Лебедев вступили в жестокий спор  с  некоторыми,
совершенно неизвестными, хотя на вид и чиновными людьми, во  что  бы  то  ни
стало желавшими войти на террасу. Князь подошел к спорившим,  осведомился  в
чем дело, и, вежливо отстранив Лебедева и  Келлера,  деликатно  обратился  к
одному уже седому и плотному господину, стоявшему на ступеньках  крыльца  во
главе нескольких других желающих, и пригласил его  сделать  честь  удостоить
его своим посещением. Господин законфузился,  но  однако  ж  пошел;  за  ним
другой, третий. Из всей толпы выискалось  человек  семь-восемь  посетителей,
которые и вошли, стараясь сделать это как можно развязнее но более охотников
не оказалось, и вскоре,  в  толпе  же,  стали  осуждать  выскочек.  Вошедших
усадили, начался  разговор,  стали  подавать  чай,  -  все  это  чрезвычайно
прилично, скромно, к некоторому удивлению вошедших. Было, конечно, несколько
попыток подвеселить разговор и навести  на  "надлежащую"  тему;  произнесено
было несколько нескромных вопросов,  сделано  несколько  "лихих"  замечаний.
Князь отвечал  всем  так  просто  и  радушно,  и  в  то  же  время  с  таким
достоинством,  с  такою  доверчивостью  к  порядочности  своих  гостей,  что
нескромные  вопросы  затихли  сами  собой.   Мало-по-малу   разговор   начал
становиться почти серьезным. Один  господин,  привязавшись  к  слову,  вдруг
поклялся, в чрезвычайном негодовании, что не продаст имения, что бы  там  ни
случилось; что напротив будет ждать  и  выждет,  и  что  "предприятия  лучше
денег";  "вот-с,  милостивый  государь,  в  чем  состоит  моя  экономическая
система-с, можете узнать-с". Так как он обращался к князю, то князь с  жаром
похвалил его, несмотря на то, что Лебедев шептал ему на  ухо,  что  у  этого
господина ни кола, ни двора и никогда  никакого  имения  не  бывало.  Прошел
почти час, чай отпили, и после чаю гостям стало наконец совестно еще  дольше
сидеть. Доктор и седой господин с  жаром  простились  с  князем;  да  и  все
прощались с жаром и с шумом. Произносились пожелания и мнения, в роде  того,
что "горевать нечего и что, может быть, оно все этак и к лучшему", и прочее.
Были, правда, попытки спросить шампанского, но старшие из гостей  остановили
младших. Когда все разошлись, Келлер нагнулся к Лебедеву и сообщил ему:  "мы
бы с тобой затеяли крик, подрались, осрамились, притянули бы полицию;  а  он
вон друзей себе приобрел новых, да еще каких; я их знаю!"  Лебедев,  который
был довольно "готов", вздохнул и произнес: "Утаил от премудрых и разумных  и
открыл младенцам, я это говорил еще и прежде про него, но теперь  прибавляю,
что и самого младенца бог сохранил, спас от бездны, он и все святые его!"
     Наконец, около половины одиннадцатого, князя оставили  одного,  у  него
болела голова; всех позже ушел Коля,  помогший  ему  переменить  подвенечное
одеяние на домашнее платье. Они расстались горячо. Коля не распространялся о
событии, но обещался придти завтра пораньше. Он же засвидетельствовал потом,
что князь ни о чем не предупредил его в последнее прощанье, стало быть, и от
него даже скрывал свои  намерения.  Скоро  во  всем  доме  почти  никого  не
осталось: Бурдовский ушел к Ипполиту, Келлер и Лебедев куда-то  отправились.
Одна только Вера Лебедева оставалась еще некоторое время в комнатах, приводя
их наскоро из праздничного в обыкновенный вид. Уходя, она заглянула к князю.
Он сидел за столом, опершись на него обоими локтями и закрыв руками  голову.
Она тихо подошла к нему и тронула его за плечо; князь в недоумении посмотрел
на нее и почти с минуту как бы припоминал; но припомнив и все сообразив,  он
вдруг пришел в чрезвычайное волнение. Все, впрочем, разрешилось чрезвычайною
и горячею просьбой к Вере, чтобы завтра утром,  с  первой  машиной,  в  семь
часов, постучались к нему в комнату. Вера обещалась;  князь  начал  с  жаром
просить ее никому об этом не сообщать; она пообещалась и в этом, и, наконец,
когда уже совсем отворила дверь, чтобы  выйти,  князь  остановил  ее  еще  в
третий раз, взял за руки, поцеловал их, потом поцеловал ее самое в лоб  и  с
каким-то "необыкновенным видом выговорил ей: "до  завтра!"  Так  по  крайней
мере передавала потом Вера. Она ушла в большом за него  страхе.  Поутру  она
несколько ободрилась, когда в восьмом часу  по  уговору  постучалась  в  его
дверь и возвестила ему, что машина в Петербург уйдет через четверть часа; ей
показалось, что он отворил ей совершенно бодрый, и даже с улыбкой. Он  почти
не раздевался ночью, но однако же спал. По его мнению, он  мог  возвратиться
сегодня же. Выходило, стало быть, что одной ей он нашел возможным  и  нужным
сообщить в эту минуту, что отправляется в город.

XI.
     Час спустя он уже был в Петербурге, а в десятом часу звонил к Рогожину.
Он вошел с парадного входа, и ему долго  не  отворяли.  Наконец,  отворилась
дверь из квартиры старушки Рогожиной, и показалась старенькая, благообразная
служанка.
     - Парфена Семеновича дома нет, - возвестила она из двери, - вам кого?
     - Парфена Семеновича.
     - Их дома нет-с.
     Служанка осматривала князя с диким любопытством.
     - По крайней мере, скажите, ночевал ли он дома? И... один ли  воротился
вчера?
     Служанка продолжала смотреть, но не отвечала.
     - Не было ли с ним, вчера, здесь... ввечеру... Настасьи Филипповны?
     - А позвольте спросить, вы кто таков сами изволите быть?
     - Князь Лев Николаевич Мышкин, мы очень хороша знакомы.
     - Их нету дома-с.
     Служанка потупила глаза.
     - А Настасьи Филипповны?
     - Ничего я этого не знаю-с.
     - Постойте, постойте! Когда же воротится?
     - И этого не знаем-с.
     Двери затворились.
     Князь решил зайти через час. Заглянув во двор, он повстречал дворника.
     - Парфен Семенович дома?
     - Дома-с.
     - Как же мне сейчас сказали, что нет дома?
     - У него сказали?
     - Нет, служанка, от матушки ихней, а к  Парфену  Семеновичу  я  звонил,
никто не отпер.
     - Может, и вышел, - решил дворник, - ведь не сказывается. А иной раз  и
ключ с собой унесет, по три дня комнаты запертые стоят.
     - Вчера ты наверно знаешь, что дома был?
     - Был. Иной раз с парадного хода зайдет, и не увидишь.
     - А Настасьи Филипповны с ним вчера не было ли?
     - Этого не знаем-с. Жаловать-то не часто изволит; кажись бы знамо было,
кабы пожаловала.
     Князь вышел и некоторое  время  ходил  в  раздумьи  по  тротуару.  Окна
комнат, занимаемых Рогожиным, были все заперты; окна половины,  занятой  его
матерью, почти все были отперты; день был ясный, жаркий; князь перешел через
улицу на противоположный тротуар и остановился взглянуть еще раз на окна: не
только они были заперты, но почти везде были опущены белые сторы.
     Он стоял с минуту и - странно - вдруг ему показалось,  что  край  одной
сторы приподнялся, и мелькнуло лицо Рогожина, мелькнуло и исчезло  в  то  же
мгновение. Он подождал еще и  уже  решил  было  идти  и  звонить  опять,  но
раздумал и отложил на час: "А кто знает, может, оно только померещилось..."
     Главное, он спешил  теперь  в  Измайловский  полк,  на  бывшую  недавно
квартиру Настасьи Филипповны. Ему известно было, что она, переехав,  по  его
просьбе, три недели назад из Павловска, поселилась в  Измайловском  полку  у
одной бывшей своей доброй знакомой, вдовы учительши,  семейной  и  почтенной
дамы, которая отдавала от себя хорошую меблированную квартиру, чем  почти  и
жила.  Вероятнее  всего,  что  Настасья  Филипповна,  переселяясь  опять   в
Павловск, оставила квартиру за собой; по крайней мере, весьма вероятно,  что
она ночевала в этой квартире, куда,  конечно,  доставил  ее  вчера  Рогожин.
Князь взял извозчика. Дорогой ему пришло в голову, что отсюда и следовало бы
начать, потому что невероятно, чтоб она приехала прямо ночью к Рогожину. Тут
припомнились ему и слова дворника, что Настасья Филипповна не часто изволила
жаловать. Если и без того не часто, то с какой стати теперь  останавливаться
у  Рогожина?  Ободряя  себя  этими  утешениями,  князь  приехал  наконец   в
Измайловский полк ни жив, ни мертв.
     К совершенному поражению его, у  учительши  не  только  не  слыхали  ни
вчера, ни сегодня о Настасье Филипповне, но на него самого выбежали смотреть
как на чудо.  Все  многочисленное  семейство  учительши,  -  все  девочки  и
погодки, начиная с пятнадцати до семи лет, - высыпало  вслед  за  матерью  и
окружило его, разинув на него рты. За ними вышла тощая, желтая тетка  их,  в
черном платке, и наконец показалась бабушка семейства, старенькая старушка в
очках. Учительша очень просила войти и  сесть,  что  князь  и  исполнил.  Он
тотчас догадался, что им совершенно  известно,  кто  он  такой,  и  что  они
отлично знают, что вчера должна была быть его свадьба, и умирают от  желания
расспросить и о свадьбе, и о том чуде, что вот он спрашивает у  них  о  той,
которая должна бы быть теперь не иначе как с ним  вместе,  в  Павловске,  но
деликатятся. В кратких чертах он удовлетворил их любопытство насчет свадьбы.
Начались удивления, ахи и вскрикивания, так что он принужден был  рассказать
почти и все остальное, в главных чертах, разумеется. Наконец совет премудрых
и волновавшихся дам решил, что надо непременно и прежде всего достучаться  к
Рогожину и узнать от него обо всем положительно. Если же его нет дома (о чем
узнать наверно), или он не захочет сказать, то съездить в Семеновский  полк,
к одной даме, немке, знакомой Настасьи Филипповны, которая живет с  матерью:
может  быть,  Настасья  Филипповна,  в  своем  волнении  и  желая  скрыться,
заночевала у них. Князь встал совершенно убитый; они рассказывали потом, что
он "ужасно как побледнел"; действительно, у  него  почти  подсекались  ноги.
Наконец сквозь ужасную трескотню голосов, он различил, что они уговариваются
действовать вместе с ним и спрашивают его городской адрес. Адреса у него  не
оказалось; посоветовали где-нибудь остановиться в гостинице. Князь подумал и
дал адрес своей прежней гостиницы, той самой, где с ним  недель  пять  назад
был припадок. Затем отправился опять к Рогожину.
     На этот раз не только не отворили у Рогожина, но не отворилась  даже  и
дверь в квартиру старушки. Князь сошел к дворнику и насилу  отыскал  его  на
дворе; дворник был чем-то  занят  и  едва  отвечал,  едва  даже  глядел,  но
все-таки объявил положительно, что Парфен Семенович "вышел с самого  раннего
утра, уехал в Павловск и домой сегодня не будет".
     - Я подожду; может, он к вечеру будет?
     - А может и неделю не будет, кто его знает.
     - Стало быть, все-таки ночевал же сегодня?
     - Ночевал-то он ночевал...
     Все это было подозрительно и нечисто. Дворник, очень могло быть,  успел
в этот промежуток получить новые инструкции:  давеча  даже  был  болтлив,  а
теперь просто отворачивается. Но князь решил еще раз зайти часа через два  и
даже постеречь у дома, если надо будет, а теперь оставалась  еще  надежда  у
немки, и он поскакал в Семеновский полк.
     Но у немки его даже и не поняли. По некоторым промелькнувшим  словечкам
он  даже  мог  догадаться,  что  красавица-немка,  недели  две  тому  назад,
рассорилась с Настасьей Филипповной, так что во все эти дни о ней ничего  не
слыхала, и всеми силами давала теперь знать, что и не интересуется  слышать:
"хотя бы она за всех князей в мире вышла". Князь поспешил выйти. Ему  пришла
между прочим мысль, что она, может быть, уехала,  как  тогда,  в  Москву,  а
Рогожин, разумеется, за ней, а  может,  и  с  ней.  "По  крайней  мере  хоть
какие-нибудь следы отыскать!" Он вспомнил однако, что ему нужно остановиться
в трактире, и  поспешил  на  Литейную;  там  тотчас  же  отвели  ему  нумер.
Коридорный осведомился, не желает ли он закусить; он  в  рассеяньи  ответил,
что желает, и, спохватившись, ужасно бесился на себя, что закуска  задержала
его лишних полчаса, и только потом догадался, что  его  ничто  не  связывало
оставить поданную закуску и не закусывать. Странное ощущение овладело  им  в
этом  тусклом  и  душном   коридоре,   ощущение,   мучительно   стремившееся
осуществиться в какую-то мысль; но он все не мог догадаться, в чем  состояла
эта новая напрашивающаяся мысль. Он вышел наконец сам не свой  из  трактира;
голова его кружилась; но -  куда  однако  же  ехать?  Он  бросился  опять  к
Рогожину.
     Рогожин не возвращался; на звон не отпирали;  он  позвонил  к  старушке
Рогожиной; отперли и тоже объявили, что Парфена Семеновича нет и, может, дня
три не будет.  Смущало  князя  то,  что  его,  по-прежнему,  с  таким  диким
любопытством осматривали. Дворника, на этот раз,  он  совсем  не  нашел.  Он
вышел, как давеча, на противоположный тротуар, смотрел на окна  и  ходил  на
мучительном зное  с  полчаса,  может,  и  больше;  на  этот  раз  ничего  не
шевельнулось;  окна  не  отворились,  белые  сторы  были   неподвижны.   Ему
окончательно  пришло  в  голову,  что  наверно  и  давеча  ему  только   так
померещилось; что даже и окна, по всему видно, были так тусклы и  так  давно
не мыты, что трудно было бы различить, если бы даже и в самом деле посмотрел
кто-нибудь сквозь стекла.  Обрадовавшись  этой  мысли,  он  поехал  опять  в
Измайловский полк к учительше.
     Там его уже ждали. Учительша уже перебывала в трех, в четырех местах, и
даже заезжала к Рогожину; ни слуху, ни духу. Князь выслушал молча,  вошел  в
комнату, сел на диван и стал смотреть на всех, как бы не понимая, о чем  ему
говорят. Странно: то  был  он  чрезвычайно  заметлив,  то  вдруг  становился
рассеян до невозможности. Все семейство заявляло  потом,  что  это  был  "на
удивление" странный человек в этот день, так что "может,  тогда  уже  все  и
обозначилось". Он наконец поднялся и попросил,  чтоб  ему  показали  комнаты
Настасьи Филипповны.
     Это были  две  большие,  светлые,  высокие  комнаты,  весьма  порядочно
меблированные и не дешево стоившие. Все эти  дамы  рассказывали  потом,  что
князь осматривал в комнатах каждую вещь, увидал на столике развернутую книгу
из библиотеки для чтения, французский роман  M-me  Bovary,  заметил,  загнул
страницу, на которой была развернута книга, попросил позволения взять  ее  с
собой, и тут же, не выслушав возражения, что книга из библиотеки, положил ее
себе в карман. Сел у отворенного окна и, увидав ломберный столик, исписанный
мелом,  спросил:  кто  играл?  Они  рассказали  ему,  что  играла   Настасья
Филипповна каждый вечер с Рогожиным в дураки, в  преферанс,  в  мельники,  в
вист, в свои козыри, - во все игры, и что  карты  завелись  только  в  самое
последнее время, по переезде из Павловска в Петербург, потому  что  Настасья
Филипповна все жаловалась, что скучно, и что  Рогожин  сидит  целые  вечера,
молчит и говорить ни о чем не умеет, и часто  плакала;  и  вдруг  на  другой
вечер  Рогожин  вынимает  из  кармана   карты;   тут   Настасья   Филипповна
рассмеялась, и стали играть. Князь спросил: где карты, в которые играли?  Но
карт не оказалось; карты привозил всегда сам Рогожин в кармане, каждый  день
по новой колоде, и потом увозил с собой.
     Эти дамы посоветовали съездить еще раз к Рогожину и  еще  раз  покрепче
постучаться, но не сейчас, а уже вечером: "может что и  окажется".  Сама  же
учительша вызвалась  между  тем  съездить  до  вечера  в  Павловск  к  Дарье
Алексеевне: не знают ли там чего? Князя просили пожаловать  часов  в  десять
вечера, во всяком случае, чтобы сговориться на завтрашний день. Несмотря  на
все утешения и обнадеживания, совершенное отчаяние овладело душой  князя.  В
невыразимой тоске дошел он  пешком  до  своего  трактира.  Летний,  пыльный,
душный Петербург давил его как в  тисках;  он  толкался  между  суровым  или
пьяным народом, всматривался без цели в лица,  может  быть,  прошел  гораздо
больше, чем следовало; был уже совсем почти вечер, когда  он  вошел  в  свой
нумер. Он решил отдохнуть  немного  и  потом  идти  опять  к  Рогожину,  как
советовали, сел на диван, облокотился обоими локтями на стол и задумался.
     Бог знает сколько времени, и бог знает, о  чем  он  думал.  Многого  он
боялся и чувствовал, больно и мучительно, что боится ужасно.  Пришла  ему  в
голову  Вера  Лебедева;  потом  подумалось,  что,  может,  Лебедев  и  знает
что-нибудь в этом деле, а если не знает, то может узнать и скорее,  и  легче
его. Потом вспомнился ему Ипполит и то, что Рогожин к Ипполиту ездил.  Потом
вспомнился сам Рогожин: недавно на отпевании, потом в парке, потом  -  вдруг
здесь в коридоре, когда он спрятался тогда в углу и ждал его с ножем.  Глаза
его  теперь  ему  вспоминались,  глаза,  смотревшие  тогда  в  темноте.   Он
вздрогнул: давешняя напрашивавшаяся мысль вдруг вошла ему теперь в голову.
     Она состояла отчасти в том, что если Рогожин в Петербурге, то  хотя  бы
он и скрывался на время, а все-таки непременно  кончит  тем,  что  придет  к
нему, к князю, с добрым или с дурным намерением, пожалуй, хоть как тогда. По
крайней мере, если бы Рогожину почему-нибудь  понадобилось  придти,  то  ему
некуда больше идти как сюда, опять в этот же коридор. Адреса  он  не  знает;
стало быть, очень может подумать, что князь в прежнем трактире  остановился;
по крайней мере, попробует здесь поискать... если уж  очень  понадобится.  А
почем знать, может быть, ему и очень понадобится?
     Так он думал, и мысль эта казалась ему почему-то совершенно  возможною.
Он ни за что бы не дал себе отчета, если бы стал углубляться в  свою  мысль:
"почему, например, он так вдруг понадобится Рогожину,  и  почему  даже  быть
того не может, чтоб они наконец не сошлись?" Но мысль  была  тяжелая:  "если
ему хорошо, то он не придет - продолжал думать князь; -  он  скорее  придет,
если ему нехорошо; а ему ведь наверно нехорошо..."
     Конечно, при таком убеждении,  следовало  бы  ждать  Рогожина  дома,  в
нумере; но он как будто не мог вынести своей новой мысли,  вскочил,  схватил
шляпу и побежал. В коридоре было уже почти совсем темно: "что если он  вдруг
теперь выйдет из того угла и остановит  меня  у  лестницы?"  мелькнуло  ему,
когда он подходил к знакомому месту. Но никто не  вышел.  Он  спустился  под
ворота, вышел на тротуар,  подивился  густой  толпе  народа,  высыпавшего  с
закатом солнца на улицу (как и всегда в Петербурге в каникулярное время),  и
пошел по направлению к Гороховой. В пятидесяти шагах от трактира, на  первом
перекрестке, в толпе,  кто-то  вдруг  тронул  его  за  локоть  и  вполголоса
проговорил над самым ухом:
     - Лев Николаевич, ступай, брат, за мной, надоть.
     Это был Рогожин.
     Странно: князь начал ему вдруг, с радости, рассказывать, лепеча и почти
не договаривая слов, как он ждал его сейчас в коридоре, в трактире.
     - Я там был, - неожиданно ответил Рогожин; - пойдем.
     Князь удивился ответу, но он удивился спустя уже по  крайней  мере  две
минуты, когда сообразил. Сообразив ответ, он испугался и стал приглядываться
к Рогожину. Тот уже шел почти на полшага впереди, смотря прямо пред собой  и
не взглядывая ни на кого из встречных,  с  машинальною  осторожностию  давая
всем дорогу.
     - Зачем же ты меня в нумере  не  спросил...  коли  был  в  трактире?  -
спросил вдруг князь.
     Рогожин остановился, посмотрел на него, подумал, и, как  бы  совсем  не
поняв вопроса, сказал:
     - Вот что, Лев Николаевич, ты иди здесь прямо, вплоть до дому,  знаешь?
А я пойду по той стороне. Да поглядывай, чтобы нам вместе...
     Сказав это, он перешел через улицу, ступил на противоположный  тротуар,
поглядел идет ли князь, и, видя, что он стоит  и  смотрит  на  него  во  все
глаза,  махнул  ему  рукой  к  стороне   Гороховой,   и   пошел,   поминутно
поворачиваясь взглянуть на князя и приглашая его за  собой.  Он  был  видимо
ободрен, увидев, что князь понял  его  и  не  переходит  к  нему  с  другого
тротуара. Князю пришло в голову, что Рогожину надо кого-то высмотреть  и  не
пропустить на дороге, и что потому он и перешел на другой  тротуар.  "Только
зачем же он не сказал кого смотреть надо?" Так прошли они шагов  пятьсот,  и
вдруг князь начал почему-то дрожать; Рогожин, хоть и реже, но не  переставал
оглядываться; князь не выдержал и поманил его рукой. Тот тотчас же перешел к
нему через улицу:
     - Настасья Филипповна разве у тебя?
     - У меня.
     - А давеча это ты в окно на меня из-за гардины смотрел?
     - Я...
     - Как же ты...
     Но князь не знал, что спросить дальше и чем окончить вопрос; к тому  же
сердце его так стучало, что и говорить трудно было. Рогожин  тоже  молчал  и
смотрел на него попрежнему, то-есть как бы в задумчивости.
     - Ну, я пойду, - сказал он вдруг, приготовляясь опять переходить;  -  а
ты себе иди. Пусть мы на улице розно будем... так  нам  лучше...  по  розным
сторонам... увидишь.
     Когда наконец они повернули с двух разных тротуаров в Гороховую и стали
подходить к дому Рогожина, у князя стали опять  подсекаться  ноги,  так  что
почти трудно было уж и идти. Было уже около десяти  часов  вечера.  Окна  на
половине старушки стояли, как и давеча, отпертые, у Рогожина запертые,  и  в
сумерках как бы еще заметнее становились на них белые спущенные сторы. Князь
подошел к дому с противоположного тротуара; Рогожин  же  с  своего  тротуара
ступил на крыльцо и махал ему рукой. Князь перешел к нему на крыльцо.
     - Про меня и дворник не знает теперь, что я домой воротился.  Я  сказал
давеча, что в Павловск еду, и у матушки тоже сказал, - прошептал он с хитрою
и почти довольною улыбкой; - мы войдем и не услышит никто.
     В руках его уже был  ключ.  Поднимаясь  по  лестнице,  он  обернулся  и
погрозил князю, чтобы тот шел тише, тихо отпер дверь в свои комнаты, впустил
князя, осторожно прошел за ним, запер  дверь  за  собой  и  положил  ключ  в
карман.
     - Пойдем, - произнес он шепотом.
     Он еще с тротуара на Литейной заговорил шепотом. Несмотря на  все  свое
наружное спокойствие, он был в какой-то глубокой внутренней  тревоге.  Когда
вошли в залу, пред самым кабинетом, он подошел к окну и таинственно  поманил
к себе князя:
     - Вот ты как давеча ко мне зазвонил, я тотчас здесь  и  догадался,  что
это ты самый и есть; подошел к  дверям  на  цыпочках,  и  слышу,  что  ты  с
Пафнутьевной разговариваешь, а я уж той чем свет заказал: если  ты,  или  от
тебя кто, али кто бы то  ни  был,  начнет  ко  мне  стукать,  так  чтобы  не
сказываться ни под  каким  видом;  а  особенно  если  ты  сам  придешь  меня
спрашивать, и имя твое ей объявил. А потом,  как  ты  вышел,  мне  пришло  в
голову: что если он тут теперь стоит и  выглядывает,  али  сторожит  чего  с
улицы? Подошел я к этому самому окну, отвернул гардину-то, глядь, а  ты  там
стоишь, прямо на меня смотришь... Вот как это дело было.
     - Где же... Настасья Филипповна? - выговорил князь задыхаясь.
     - Она... здесь, - медленно проговорил Рогожин, как бы  капельку  выждав
ответить.
     - Где же?
     Рогожин поднял глаза на князя и пристально посмотрел на него:
     - Пойдем...
     Он все говорил шепотом и не торопясь, медленно  и,  попрежнему,  как-то
странно задумчиво. Даже когда про стору рассказывал, то как будто  рассказом
своим  хотел  высказать  что-то  другое,  несмотря  на  всю   экспансивность
рассказа.
     Вошли в кабинет. В этой комнате,  с  тех  пор  как  был  в  ней  князь,
произошла некоторая перемена: через  всю  комнату  протянута  была  зеленая,
штофная, шелковая занавеска, с двумя входами по обоим концам, и отделяла  от
кабинета альков, в котором устроена была постель Рогожина. Тяжелая занавеска
была спущена, и входы закрыты. Но в комнате было очень темно; летние "белые"
петербургские ночи начинали темнеть, и если бы не полная луна, то  в  темных
комнатах  Рогожина,  с  опущенными  сторами,  трудно  было   бы   что-нибудь
разглядеть. Правда, можно было еще различать лица, хотя  очень  неотчетливо.
Лицо  Рогожина  было  бледно,  по  обыкновению;  глаза  смотрели  на   князя
пристально, с сильным блеском, но как-то неподвижно.
     - Ты бы свечку зажег? - сказал князь.
     - Нет, не надо, - ответил Рогожин, и, взяв князя за руку, нагнул его  к
стулу; сам сел напротив, придвинув стул так, что почти соприкасался с князем
коленями. Между ними, несколько сбоку, приходился маленький, круглый столик.
- Садись, посидим пока! - сказал он, словно уговаривая  посидеть.  С  минуту
молчали. - Я так и  знал,  что  ты  в  эфтом  же  трактире  остановишься,  -
заговорил он,  как  иногда,  приступая  к  главному  разговору,  начинают  с
посторонних подробностей, не относящихся прямо  к  делу;  -  как  в  коридор
зашел, то и подумал: а ведь, может, и он сидит, меня ждет теперь, как я его,
в эту же самую минуту? У учительши-то был?
     - Был, - едва мог выговорить князь от сильного биения сердца.
     - Я и об том подумал. Еще разговор пойдет, думаю... а потом еще  думаю:
я его ночевать сюда приведу, так чтоб эту ночь вместе...
     - Рогожин! Где Настасья Филипповна? - прошептал вдруг  князь  и  встал,
дрожа всеми членами. Поднялся и Рогожин.
     - Там, - шепнул он, кивнув головой на занавеску.
     - Спит? - шепнул князь.
     Опять Рогожин посмотрел на него пристально, как давеча.
     - Аль уж пойдем!.. Только ты... ну, да пойдем!
     Он приподнял портьеру, остановился и оборотился опять к князю:
     - Входи! - кивал он за  портьеру,  приглашая  проходить  вперед.  Князь
прошел.
     - Тут темно, - сказал он.
     - Видать! - пробормотал Рогожин.
     - Я чуть вижу... кровать.
     - Подойди ближе-то, - тихо предложил Рогожин. Князь шагнул  еще  ближе,
шаг, другой, и остановился. Он стоял и всматривался минуту или две; оба,  во
все время, у кровати ничего не выговорили; у князя билось сердце,  так  что,
казалось, слышно было в комнате, при мертвом молчании  комнаты.  Но  он  уже
пригляделся, так  что  мог  различать  всю  постель;  на  ней  кто-то  спал,
совершенно неподвижным  сном;  не  слышно  было  ни  малейшего  шелеста,  ни
малейшего дыхания. Спавший был закрыт с головой, белою простыней,  но  члены
как-то неясно обозначались; видно только  было,  по  возвышению,  что  лежит
протянувшись человек. Кругом, в беспорядке, на постели,  в  ногах,  у  самой
кровати на креслах, на полу даже, разбросана  была  снятая  одежда,  богатое
белое шелковое платье, цветы, ленты.  На  маленьком  столике,  у  изголовья,
блистали снятые и разбросанные бриллианты.  В  ногах,  сбиты  были  в  комок
какие-то кружева,  и  на  белевших  кружевах,  выглядывая  из-под  простыни,
обозначался кончик обнаженной ноги; он казался как бы выточенным из  мрамора
и ужасно был неподвижен. Князь  глядел  и  чувствовал,  что  чем  больше  он
глядит, тем еще  мертвее  и  тише  становится  в  комнате.  Вдруг  зажужжала
проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью  и  затихла  у  изголовья.  Князь
вздрогнул.
     - Выйдем, - тронул его за руку Рогожин.
     Они вышли, уселись опять в тех же стульях, опять один  против  другого.
Князь дрожал все сильнее и  сильнее  и  не  спускал  своего  вопросительного
взгляда с лица Рогожина.
     - Ты вот, я замечаю, Лев  Николаевич,  дрожишь,  -  проговорил  наконец
Рогожин, - почти так, как когда с тобой бывает твое расстройство, помнишь, в
Москве было? Или как раз было перед припадком. И не придумаю, что  теперь  с
тобой буду делать...
     Князь вслушивался, напрягая все силы, чтобы  понять,  и  все  спрашивая
взглядом.
     - Это ты? - выговорил он наконец, кивнув головой на портьеру.
     - Это... я... - прошептал Рогожин и потупился. Помолчали минут пять.
     - Потому, - стал продолжать вдруг Рогожин, как  будто  и  не  перерывал
речи, - потому как если  твоя  болезнь,  и  припадок,  и  крик  теперь,  то,
пожалуй, с улицы, аль со двора кто и услышит, и догадаются, что  в  квартире
ночуют люди; станут стучать, войдут... потому они все думают, что меня  дома
нет. Я и свечи не зажег, чтобы с улицы, аль со двора не догадались.  Потому,
когда меня нет, я и ключи увожу, и никто без меня по три, по  четыре  дня  и
прибирать не входит, таково мое заведение. Так вот, чтоб не узнали,  что  мы
заночуем...
     - Постой, - сказал князь, - я давеча и дворника, и старушку  спрашивал:
не ночевала ли Настасья Филипповна? Они, стало быть, уже знают.
     - Знаю, что ты спрашивал.  Я  Пафнутьевне  сказал,  что  вчера  заехала
Настасья Филипповна и вчера же в Павловск уехала, а что у меня десять  минут
пробыла. И не знают они, что она ночевала - никто. Вчера мы  так  же  вошли,
совсем потихоньку, как сегодня с тобой. Я еще про себя подумал дорогой,  что
она не захочет потихоньку входить,  -  куды!  Шепчет,  на  цыпочках  пришла,
платье обобрала около себя, чтобы не шумело, в руках несет, мне сама пальцем
на лестнице грозит, - это она тебя все пужалась. На машине  как  сумасшедшая
совсем была, все от страху, и сама сюда ко мне пожелала заночевать; я  думал
сначала на квартиру к учительше везти, - куды! "Там он  меня,  говорит,  чем
свет разыщет, а ты меня скроешь, а завтра чем свет в Москву", а потом в Орел
куда-то хотела. И ложилась, все говорила, что в Орел поедем...
     - Постой; что же ты теперь, Парфен, как же хочешь?
     - Да вот сумлеваюсь  на  тебя,  что  ты  все  дрожишь.  Ночь  мы  здесь
заночуем, вместе. Постели, окромя той, тут нет, а  я  так  придумал,  что  с
обоих диванов подушки снять, и вот тут, у занавески, рядом и постелю, и тебе
и мне, так чтобы  вместе.  Потому,  коли  войдут,  станут  осматривать,  али
искать, ее тотчас увидят и вынесут. Станут меня опрашивать, я расскажу,  что
я, и меня тотчас отведут. Так пусть уж она теперь тут лежит подле нас, подле
меня и тебя...
     - Да, да! - с жаром подтвердил князь.
     - Значит не признаваться и выносить не давать.
     - Н-ни за что! - решил князь: - ни-ни-ни!
     - Так я и порешил, чтоб ни за что, парень, и никому не отдавать!  Ночью
проночуем тихо. Я сегодня только на час один и из дому вышел, по утру, а  то
все при ней был. Да потом по вечеру за тобой пошел. Боюсь вот тоже  еще  что
душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет?
     - Может и слышу, не знаю. К утру наверно пойдет.
     - Я ее клеенкой накрыл, хорошею, американскою клеенкой, а сверх клеенки
уж простыней, и четыре стклянки ждановской жидкости  откупоренной  поставил,
там и теперь стоят.
     - Это как там... в Москве?
     - Потому, брат, дух. А она ведь как лежит... К  утру,  как  посветлеет,
посмотри. Что ты, и встать не  можешь?  -  с  боязливым  удивлением  спросил
Рогожин, видя, что князь так дрожит, что и подняться не может.
     - Ноги не идут, - пробормотал князь, - это от  страху,  это  я  знаю...
Пройдет страх, я и стану...
     - Постой же, я пока нам постель постелю, и пусть уж ты ляжешь... и я  с
тобой... и будем слушать... потому я, парень, еще не знаю... я, парень,  еще
всего не знаю теперь, так и тебе  заранее  говорю,  чтобы  ты  все  про  это
заранее знал...
     Бормоча эти неясные слова, Рогожин начал стлать  постели.  Видно  было,
что он эти постели, может, еще утром про себя придумал. Прошлую ночь он  сам
ложился на диване.  Но  на  диване  двоим  рядом  нельзя  было  лечь,  а  он
непременно хотел постлать теперь  рядом,  вот  почему  и  стащил  теперь,  с
большими  усилиями,  через  всю  комнату,  к  самому  входу  за   занавеску,
разнокалиберные подушки с обоих  диванов.  Кое-как  постель  устроилась;  он
подошел к князю, нежно и восторженно взял его под руку, приподнял и подвел к
постели; но оказалось, что князь и сам мог ходить; значит, "страх проходил";
и однако же он все-таки продолжал дрожать.
     - Потому оно, брат, - начал вдруг Рогожин, уложив князя на левую лучшую
подушку и протянувшись сам с правой стороны, не  раздеваясь  и  закинув  обе
руки за голову, - ноне жарко, и известно, дух... Окна я  отворять  боюсь;  а
есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух;
думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.
     - Она любопытная... - поддакнул князь.
     - Купить разве... - пукетами и цветами всю обложить?  Да  думаю,  жалко
будет, парень, в цветах-то!
     - Слушай... - спросил князь, точно запутываясь,  точно  отыскивая,  что
именно надо спросить и как бы тотчас же забывая; - слушай, скажи мне: чем ты
ее? Ножом? Тем самым?
     - Тем самым...
     - Стой еще! Я, Парфен, еще хочу тебя  спросить...  я  много  буду  тебя
спрашивать, обо всем... но ты лучше мне сначала  скажи,  с  первого  начала,
чтоб я знал: хотел ты убить ее перед свадьбой,  перед  венцом,  на  паперти,
ножом? Хотел или нет?
     - Не знаю, хотел или  нет...  -  сухо  ответил  Рогожин,  как  бы  даже
несколько подивившись на вопрос и не уразумевая его.
     - Ножа с собой никогда в Павловск не привозил?
     - Никогда не привозил. Я про нож этот только вот что могу тебе сказать,
Лев Николаевич, - прибавил он помолчав: - я  его  из  запертого  ящика  ноне
утром достал, потому что все дело было утром, в четвертом часу.  Он  у  меня
все в книге заложен лежал... И... и... и вот еще, что мне чудно: совсем  нож
как бы на полтора... али даже  на  два  вершка  прошел...  под  самую  левую
грудь... а крови всего этак с пол-ложки столовой на рубашку вытекло;  больше
не было...
     - Это, это, это, - приподнялся вдруг князь в ужасном волнении,  -  это,
это я знаю, это я читал... это внутреннее излияние называется... Бывает, что
даже и ни капли. Это коль удар прямо в сердце...
     - Стой, слышишь? - быстро перебил вдруг Рогожин и испуганно  присел  на
подстилке: - слышишь?
     - Нет! - так же быстро и испуганно выговорил князь, смотря на Рогожина.
     - Ходит! Слышишь? В зале...
     Оба стали слушать.
     - Слышу, - твердо прошептал князь.
     - Ходит?
     - Ходит.
     - Затворить, али нет дверь?
     - Затворить...
     Двери затворили, и оба опять улеглись. Долго молчали.
     - Ах, да! - зашептал вдруг князь  прежним  взволнованным  и  торопливым
шепотом, как бы поймав опять мысль и ужасно боясь опять  потерять  ее,  даже
привскочив на постели: - да... я  ведь  хотел...  эти  карты!  карты...  Ты,
говорят, с нею в карты играл?
     - Играл, - сказал Рогожин после некоторого молчания.
     - Где же... карты?
     - Здесь карты... - выговорил Рогожин, помолчав еще больше; - вот...
     Он вынул игранную, завернутую в бумажку, колоду из кармана и протянул к
князю. Тот взял, но как бы с  недоумением.  Новое,  грустное  и  безотрадное
чувство сдавило ему сердце; он вдруг понял, что в эту минуту, и  давно  уже,
все говорит не о том, о чем надо ему говорить, и делает все не  то,  что  бы
надо делать; и что вот эти карты, которые он держит в руках,  и  которым  он
так обрадовался, ничему, ничему не помогут  теперь.  Он  встал  и  всплеснул
руками, Рогожин лежал неподвижно и как бы не слыхал и не видал его движения;
но глаза его ярко блистали  сквозь  темноту  и  были  совершенно  открыты  и
неподвижны. Князь сел на стул и стал со страхом смотреть на него.  Прошло  с
полчаса; вдруг Рогожин громко и  отрывисто  закричал  и  захохотал,  как  бы
забыв, что надо говорить шепотом:
     - Офицера-то, офицера-то... помнишь, как она офицера того,  на  музыке,
хлестнула, помнишь, ха, ха, ха! Еще кадет... кадет... кадет подскочил...
     Князь вскочил со стула в новом испуге. Когда Рогожин затих (а он  вдруг
затих), князь тихо нагнулся к нему, уселся с ним рядом и с  сильно  бьющимся
сердцем, тяжело дыша, стал его рассматривать. Рогожин не поворачивал к  нему
головы и как бы даже и забыл  о  нем.  Князь  смотрел  и  ждал;  время  шло,
начинало светать. Рогожин изредка и вдруг начинал иногда бормотать,  громко,
резко и бессвязно; начинал вскрикивать и смеяться; князь протягивал  к  нему
тогда свою дрожащую руку и тихо дотрогивался до его головы,  до  его  волос,
гладил их и гладил его щеки... больше он ничего не мог сделать! Он сам опять
начал дрожать, и опять как бы вдруг отнялись его ноги. Какое-то совсем новое
ощущение томило его сердце бесконечною тоской. Между  тем  совсем  рассвело;
наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и в  отчаянии,  и
прижался своим лицом к бледному и неподвижному лицу Рогожина; слезы текли из
его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и  не  слыхал  тогда  своих
собственных слез и уже не знал ничего о них...
     По крайней мере, когда, уже после  многих  часов,  отворилась  дверь  и
вошли люди, то они застали убийцу в полном  беспамятстве  и  горячке.  Князь
сидел подле него неподвижно на подстилке и  тихо,  каждый  раз  при  взрывах
крика или бреда больного, спешил провесть дрожащею рукой по  его  волосам  и
щекам, как бы лаская и унимая его. Но он уже ничего не понимал,  о  чем  его
спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его  людей.  И  если  бы  сам
Шнейдер явился теперь из Швейцарии взглянуть на  своего  бывшего  ученика  и
пациента, то и он, припомнив то состояние, в котором бывал  иногда  князь  в
первый год лечения своего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и  сказал  бы,
как тогда: "Идиот!"

XII.
     ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
     Учительша, прискакав  в  Павловск,  явилась  прямо  к  расстроенной  со
вчерашнего дня Дарье Алексеевне и, рассказав ей все, что знала, напугала  ее
окончательно. Обе дамы немедленно решились войти  в  сношения  с  Лебедевым,
тоже бывшим в волнении, в качестве друга своего жильца и в качестве  хозяина
квартиры. Вера Лебедева сообщила все, что знала. По совету Лебедева,  решили
отправиться в Петербург всем троим для скорейшего предупреждения того,  "что
очень могло случиться". Таким образом вышло, что на другое уже  утро,  часов
около одиннадцати, квартира Рогожина была отперта при полиции, при Лебедеве,
при дамах и при братце Рогожина, Семене Семеновиче Рогожине,  квартировавшем
во флигеле. Успеху дела способствовало всего более показание  дворника,  что
он видел вчера ввечеру Парфена Семеновича с гостем, вошедших с крыльца и как
бы потихоньку. После этого показания уже не  усомнились  сломать  двери,  не
отворявшиеся по звонку.
     Рогожин выдержал два месяца воспаления в мозгу, а когда  выздоровел,  -
следствие  и  суд.  Он   дал   во   всем   прямые,   точные   и   совершенно
удовлетворительные показания, вследствие которых князь, с самого начала,  от
суда был устранен. Рогожин был молчалив во  время  своего  процесса.  Он  не
противоречил ловкому и красноречивому  своему  адвокату,  ясно  и  логически
доказывавшему, что совершившееся  преступление  было  следствием  воспаления
мозга,  начавшегося  еще  задолго  до  преступления,  вследствие   огорчений
подсудимого. Но он ничего не прибавил от себя в подтверждение этого мнения и
попрежнему, ясно и точно, подтвердил и припомнил все малейшие обстоятельства
совершившегося  события.  Он  был  осужден,  с   допущением   облегчительных
обстоятельств, в Сибирь, в каторгу,  на  пятнадцать  лет,  и  выслушал  свой
приговор сурово, безмолвно и "задумчиво". Все огромное состояние его,  кроме
некоторой,  сравнительно  говоря,   весьма   малой   доли,   истраченной   в
первоначальном кутеже, перешло к братцу его, Семену Семеновичу,  к  большому
удовольствию сего последнего. Старушка Рогожина продолжает жить на  свете  и
как будто вспоминает иногда про любимого сына Парфена, но неясно:  бог  спас
ее ум и сердце от сознания ужаса, посетившего грустный дом ее.
     Лебедев, Келлер, Ганя, Птицын и  многие  другие  лица  нашего  рассказа
живут попрежнему, изменились мало,  и  нам  почти  нечего  о  них  передать.
Ипполит скончался в ужасном волнении и несколько раньше чем  ожидал,  недели
две спустя после  смерти  Настасьи  Филипповны.  Коля  был  глубоко  поражен
происшедшим; он окончательно сблизился с своею матерью.  Нина  Александровна
боится за него, что он не по летам задумчив; из  него,  может  быть,  выйдет
человек деловой.  Между  прочим,  отчасти  по  его  старанию,  устроилась  и
дальнейшая судьба князя: давно уже отличил он, между всеми  лицами,  которых
узнал в последнее время, Евгения Павловича Радомского;  он  первый  пошел  к
нему и передал ему все подробности совершившегося события, какие знал,  и  о
настоящем положении князя. Он  не  ошибся:  Евгений  Павлович  принял  самое
горячее участие в судьбе несчастного "идиота", и, вследствие его стараний  и
попечений, князь попал опять за границу в  швейцарское  заведение  Шнейдера.
Сам Евгений Павлович,  выехавший  за  границу,  намеревающийся  очень  долго
прожить в Европе и откровенно называющий себя "совершенно лишним человеком в
России... - довольно часто,  по  крайней  мере,  в  несколько  месяцев  раз,
посещает своего больного друга у Шнейдера; но  Шнейдер  все  более  и  более
хмурится и качает головой; он намекает на совершенное повреждение умственных
органов; он не говорит еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет  себе
самые грустные намеки. Евгений Павлович принимает это очень к  сердцу,  а  у
него есть сердце, что он доказал уже тем, что получает письма от Коли и даже
отвечает иногда на эти письма. Но кроме  того  стала  известна  и  еще  одна
странная черта его характера; и так как эта черта хорошая, то мы и  поспешим
ее  обозначить:  после  каждого  посещения  Шнейдерова  заведения,   Евгений
Павлович, кроме Коли, посылает и еще одно письмо одному лицу в Петербург,  с
самым подробнейшим  и  симпатичным  изложением  состояния  болезни  князя  в
настоящий момент.  Кроме  самого  почтительного  изъявления  преданности,  в
письмах этих начинают иногда  появляться  (и  все  чаще  и  чаще)  некоторые
откровенные изложения взглядов, понятий, чувств, -  одним  словом,  начинает
проявляться  нечто  похожее  на  чувства  дружеские  и  близкие.  Это  лицо,
состоящее в переписке (хотя все-таки довольно редкой) с Евгением  Павловичем
и заслужившее настолько его внимание и  уважение,  есть  Вера  Лебедева.  Мы
никак не могли узнать в точности, каким образом  могли  завязаться  подобные
отношения; завязались они, конечно, по поводу все той же истории  с  князем,
когда Вера Лебедева была поражена горестью до того, что  даже  заболела;  но
при каких подробностях произошло знакомство  и  дружество,  нам  неизвестно.
Упомянули же мы об этих письмах наиболее с тою целью, что в некоторых из них
заключались сведения о семействе Епанчиных и,  главное,  об  Аглае  Ивановне
Епанчиной. Про нее уведомлял Евгений Павлович в  одном  довольно  нескладном
письме из Парижа, что она, после  короткой  и  необычайной  привязанности  к
одному эмигранту, польскому графу, вышла вдруг за него замуж, против желания
своих родителей, если  и  давших  наконец  согласие,  то  потому,  что  дело
угрожало каким-то необыкновенным скандалом. Затем, почти после  полугодового
молчания. Евгений Павлович уведомил свою корреспондентку, опять в длинном  и
подробном письме, о том, что  он,  во  время  последнего  своего  приезда  к
профессору Шнейдеру, в  Швейцарию,  съехался  у  него  со  всеми  Епанчиными
(кроме,  разумеется,  Ивана  Федоровича,  который,  по  делам,  остается   в
Петербурге) и князем Щ. Свидание было странное; Евгения Павловича  встретили
они все с каким-то восторгом; Аделаида и  Александра  сочли  себя  почему-то
даже благодарными ему за его  "ангельское  попечение  о  несчастном  князе".
Лизавета Прокофьевна, увидав князя в  его  больном  и  униженном  состоянии,
заплакала от всего сердца. Повидимому, ему уже все было  прощено.  Князь  Щ.
сказал при этом  несколько  счастливых  и  умных  истин.  Евгению  Павловичу
показалось, что он и Аделаида еще не совершенно сошлись друг с другом; но  в
будущем казалось неминуемым совершенно добровольное и  сердечное  подчинение
пылкой Аделаиды уму  и  опыту  князя  Щ.  К  тому  же  и  уроки,  вынесенные
семейством, страшно на него подействовали, и, главное,  последний  случай  с
Аглаей и эмигрантом графом. Все, чего  трепетало  семейство,  уступая  этому
графу Аглаю, все уже осуществилось в полгода, с прибавкой таких сюрпризов, о
которых даже и не мыслили. Оказалось, что этот граф даже и не граф, а если и
эмигрант действительно, то  с  какою-то  темною  и  двусмысленною  историей.
Пленил он Аглаю необычайным благородством своей истерзавшейся страданиями по
отчизне души, и до того пленил, что та, еще до выхода  замуж,  стала  членом
какого-то заграничного комитета по восстановлению Польши и сверх того попала
в католическую исповедальню какого-то  знаменитого  патера,  овладевшего  ее
умом до исступления. Колоссальное состояние графа, о котором он  представлял
Лизавете Прокофьевне и князю Щ.  почти  неопровержимые  сведения,  оказалось
совершенно небывалым. Мало того, в какие-нибудь полгода после брака  граф  и
друг  его,  знаменитый  исповедник,  успели  совершенно  поссорить  Аглаю  с
семейством, так что те ее несколько месяцев уже и не видали... Одним словом,
много было бы чего рассказать, но Лизавета Прокофьевна,  ее  дочери  и  даже
князь Щ. были до того уже поражены всем этим "террором", что даже боялись  и
упоминать об иных вещах в разговоре с Евгением Павловичем, хотя и знали, что
он и без них хорошо знает историю последних увлечений Аглаи Ивановны. Бедной
Лизавете Прокофьевне хотелось  бы  в  Россию  и,  по  свидетельству  Евгения
Павловича, она желчно и пристрастно критиковала ему все заграничное:  "хлеба
нигде испечь хорошо не умеют, зиму, как мыши в подвале,  мерзнут",  говорила
она, -  "по  крайней  мере  вот  здесь,  над  этим  бедным,  хоть  по-русски
поплакала", прибавила она, в волнении указывая на князя,  совершенно  ее  не
узнававшего. "Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить. И все  это,
и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы,
за границей, одна фантазия... помяните мое слово, сами  увидите!"  заключила
она чуть не гневно, расставаясь с Евгением Павловичем.